«Не буду же я с детьми воевать»

— Увидев в первый раз свою ученицу Ирину Корнийчук, мама которой позже подала на вас в суд, могли ли вы предположить такое развитие событий?

— Нет, конечно. Все было более или менее в порядке, пока мама Иры Виктория не сказала мне по телефону: «Если вы откажетесь взять мою дочь обратно, у вас будут серьезные проблемы».

— Расскажите, как вообще устроена ЦМШ при Консерватории.

— Элитная школа с традициями, мы считаем ее лучшей в мире: и по выпуску, и по числу лауреатов международных конкурсов наша школа далеко обогнала всех, начиная с Ашкенази и заканчивая Мацуевым. Собственно, я и сам отучился в ней 11 лет, потом — Консерватория, позже стал преподавать в ЦМШ. Дети тут учатся способные, и родители, конечно, видят в своих отпрысках гениев. Когда они собираются вместе, то обсуждают преподавателей: вот этот — хороший, у него столько-то лауреатов, а этот — хуже. Обстановка нервозная: амбиции родителей — страшное дело. Если говорить об Ире Корнийчук, то она попала ко мне три года назад, в январе. Только-только закончилось школьное полугодие, и меня попросили ее послушать: девочка оказалась обучаемой, мы ее перевели от старого педагога ко мне и стали заниматься. Ира была очень работоспособной и поначалу послушной: за год добилась немалых успехов, летом получила первый приз на конкурсе в Вене за лучшее исполнение произведений Шопена, а в ноябре — вторую премию на конкурсе Листа.

— В какой момент произошел конфликт?

— Я не помню точно, но мне кажется, перед заключительным концертом на конкурсе Листа. Я знал, что Ира показывалась достаточно известной пианистке, после чего у нас возникли разногласия в трактовке — я ей говорю: играй так, а она играет иначе. Разрыв произошел перед заключительным концертом: Ира сказала, какие конкурсы она для себя определила на будущее, и отказалась ехать туда, куда советовал я. Тогда я не выдержал: «Знаешь, Ира, я — твой педагог, мне в какой-то степени виднее. Давай вместе подумаем, куда тебе стоит ехать, а куда — нет». Тогда она выбежала из класса, а потом влетела ее мама Виктория с криком: «Вы моей дочери настроение перед концертом испортили! Что вы такое говорите!»

— Как выглядела в тот момент Виктория, вы можете описать?

— Вы знаете, я никогда не замечаю, кто как одет, кто как себя ведет, я помню только одно — кто и как играет. Могу сказать, что Викторию многие преподаватели не устраивали: мне, например, она ни разу не сказала спасибо. Вскоре после конкурса она попросила меня перевести Иру к профессору Консерватории Александру Мндоянцу. Девочку он взять не смог, класс у него был полностью загружен, и Виктория попросила меня взять дочь обратно. На этот раз отказался я: здоровье у меня не самое крепкое, лишние стрессы ни к чему. Я позвонил Корнийчук, все ей объяснил, и вот тогда она сказала, что я об этом еще пожалею. Насколько мне известно, в тот же день Виктория пошла к директору школы Александру Якупову и договорилась о переводе дочери к профессору Мндоянцу. Тогда же она написала на имя директора заявление, в котором утверждала, что я домогался ее дочери. Он вызвал меня к себе, показал эту бумагу. Я ответил, что это полный бред, попытка свести счеты, а он предложил мне по-тихому уволиться.

— Какие у вас были отношения с Александром Якуповым?

— После того как из школы ушел прежний директор, Усанов, я четыре месяца исполнял его обязанности — до тех пор пока в Министерстве культуры не объявили конкурс на замещение вакансии. Школа выдвинула меня, министерство — Якупова. Я не прошел по возрастному цензу, выбрали его, а меня назначили на должность художественного руководителя. Что я могу сказать? Якупов — хороший хозяйственник, но профессиональные вопросы он не мог решать в силу образования. Проработав с ним год, я решил отказаться от должности худрука и стал простым преподавателем: я представить себе не мог, чем это все закончится… Когда он предложил мне уволиться, я сначала отказался. Потом подумал: у меня дочь работает в этой школе, внучка там же учится — Якупов мне на это намекал. Я пошел и уволился к чертовой матери — здоровья не было с Якуповым бодаться, у него ведь и ресурсы, и связи. После этого мои коллеги и ученики стали в один голос говорить, что, написав заявление об уходе, я как будто бы признал, что в чем-то виноват. Двадцатого декабря я написал заявление о восстановлении в должности, и вскоре ко мне пришли следователи.

— Как это было?

— В ночь с 13 на 14 января мне позвонили из прокуратуры. Мы были дома с женой, и у нас ночевала внучка. Вдруг — звонок: «Приезжай, тут женщина сидит, заявление принесла». Какая прокуратура в полночь?! Я повесил трубку и больше на звонки не отвечал. А с утра в дверь стучатся два парня: «Мы из Пресненской прокуратуры, поехали с нами, разберемся». Я ду­маю: ну что за маразм! Надо действительно разобраться. Приезжаю. Заводят в кабинет, там сидят два следователя, которые тут же предъявляют мне обвинение по 132-й статье. Я тогда и не знал еще, что это за статья, потом в СИЗО объяснили, что это — педофилия. Следователи говорят: «Все, оформляем задержание», и тут же у меня резко подскочило давление: я всегда с собой тонометр ношу, померил — под двести. Меня повезли в 20-ю городскую больницу, там говорят: требуется госпитализация. Вместо госпитализации меня повезли с бумажкой от врачей в изолятор временного содержания на Петровке, 38. Там говорят: не имеем права его с таким давлением брать. Ладно. Меня везут обратно, в 20-ю ГКБ, там вкалывают магнезию, давление падает — годится, можно везти обратно в изолятор. Там я провел день, дальше — Пресненский суд, мера пресечения — арест, надели наручники, посадили в клетку.

— У вас не было желания крикнуть: «Что вы делаете? Я же ни в чем не виноват!»?

— Может, если бы я помоложе был… Я не отдавал себе до конца отчета в том, что происходило, и плохо слышал текст решения суда. Я помню, что в зале стояли мои ученики, совали мне в клетку бутерброды, плакали. Мне и сейчас вспоминать не хочется, как это было. Позже, когда меня привезли в СИЗО №5, там местный следователь, посмотрев мои документы, сказал: «Ты знаешь, был звонок сверху, дело на контроле». Потом мне объяснили, что так почти всем говорят. Меня завели в маленькую комнату и полностью обыскали. Раздели догола, что было совсем унизительно. Оформляли несколько часов, мне показалось — вечность. Следователь еще удивлялся: «Надо же, у нас в СИЗО нет людей такого возраста да по такой статье!» Из жалости он определил меня в нормальную камеру.

— Сколько времени вы провели в СИЗО?

— Десять дней. В основном сидела молодежь: два человека по такой же, 132-й, статье, остальные семеро — за наркотики и еще за что-то. Ребята молодые, сразу присвоили мне кличку Дед и, поскольку я пенсионер, освободили мне нижнюю койку. На следующий день накормили баранками — я не ел ничего. В общем, нормально приняли и учили, как себя вести.

— Камера опрятная?

— Нормальная. Ребята убирали, телевизор стоял. Мои дочери привозили на всех передачи — там же парни молодые, им кушать-то хочется. Вообще, народ там разный сидит, но все — люди, у каждого какие-то мечты, желания. Может, заблудились они в жизни, может, еще что-то такое, но по сути своей, по нутру они неплохие.

— В первую ночь в камере смогли уснуть?

— Спал я все время странно, честно сказать. Молодежь чифирит, галдеж стоит всю ночь, а в шесть утра — подъем. Главное, за эти десять дней я понял, что с такой статьей возврата на свободу нет — так мне в камере рассказали. Я испугался: «Ребята, а что ж мне делать? Я не смогу на зоне, не выживу, если мне срок дадут». Они меня научили: «Если приговорят, надо денег побольше собрать».

— Для чего? Чтобы легче срок сидеть?

— Я вам объясняю, я бы ни дня в колонии не выдержал. Моя жизнь, понимаете, кончилась — мне 65 лет, и вот это жуткое ощущение, что я никогда не увижу собственных детей, не пройдусь по двору… Когда я сказал это сокамерникам, они сказали: «Дед, собирай деньги».

— На взятку?

— Кому?! Да нет, это на дозу, понимаете?

— Если честно, не до конца.

— Я решил купить большую дозу наркотиков: устроить себе передозировку, отравиться, умереть — концы в воду, нет меня. Такие тогда у меня были мысли. Через своего адвоката, Георгия Антонова, я передал своим родным завещание: как квартирой распорядиться, сколько адвокату платить, потому что я из тюрьмы — не выйду. Кусок моего письма адвокат зачитал на педсовете ЦМШ, и педагоги потребовали у Якупова, чтоб он какие-то меры принял. Сразу после этого перевели меня в двухместную камеру, где на потолке висели приборы слежения, чтобы я чего с собой не сделал. Тогда же разрешили мне таблетки от щитовидки передать, а потом мой адвокат обжаловал меру пресечения. В президиуме Мосгорсуда, на кассации, Антонов предъявил судьям письма от известных музыкантов в мою защиту и справки о неважном состоянии здоровья. В итоге меня отпустили под залог в полтора миллиона рублей, которые мои ученики и их родители за день собрали. Я бы сам не потянул. Отпустили домой, а потом — следствие, ориентированное только на сторону обвинения.

— Следствие вел СК Москвы?

— Да, и я очень обрадовался, когда его туда из прокуратуры передали. Казалось, солидные люди, они же, черт возьми, разберутся, в чем там дело! Ведь два тома моего дела состояли из ходатайств адвоката — допросите того, допросите этого! А в итоге допросили всего двух человек: Валеру Пясецкого, заведующего отделом в ЦМШ, и Александра Мндоянца. И все, и больше никого, учеников моих следователи даже не допрашивали. Зато проводили экспертизы: первая была от печально знаменитого центра «Озон». В ней на­писали, что Ира Корнийчук «фантазией не обладает», а значит, все, что она рассказывает про меня, — чистая правда. Мне не помогло и то, что я сам, по соб­ственной воле прошел обследование на полиграфе: часа три меня пытали достаточно страшно, и весь процесс на видеокамеру снимался. Потом была экспертиза в Институте Сербского, которая — и это стандартный процесс— проходит так: врачам дают преамбулу дела, где указано, какой человек и по какой статье обвиняется. После чего психологи должны написать определение. В моем случае оно выглядело так: если не читать дело, то я нормален, а если почитать — то да, виноват. Мои адвокаты настаивали на стационарной экспертизе в Институте Сербского, но их ходатайство не удовлетворили. Была еще одна экспертиза, совершенно непонятная — способен ли я к совершению полового акта? Ну, там написали все что нужно.

— Как проходил суд?

— Поскольку процесс шел в закрытом режиме, я сидел справа, а присяжные — слева. Мне нужно было сильно выворачивать шею, чтобы их увидеть. Ирина Корнийчук была на процессе два раза и, когда выходила из зала, оба раза, говорят, плакала.

— Незадолго до суда в деле появилась еще одна «потерпевшая», Татьяна Юрьева. Откуда она взялась?

— Она не была моей ученицей номинально, в 2009 году я готовил ее к поступлению в ЦМШ. Она сама из Раменского, пришла ко мне совершенно неподготовленной. Я как-то смог ее обучить, она поступила, но в свой класс я ее отказался брать — класс сильный, а с ней работы много, у меня бы времени не хватило. В итоге она училась у другого педагога, я ее не видел почти два года, никак с ней не пересекался, и тут она свалилась как снег на голову! Я даже не представляю, кто ее уговорил написать на меня заявление и зачем. Судите сами: на наших уроках присутствовала ее мама, поскольку я спокойно отношусь к тому, что у меня на занятиях народ сидит. Ко мне в класс, это все знают, можно без стука заходить и сидеть сколько хочется.

— Получается, что присутствие свидетелей в классе спасло вас на суде?

— Да. Относительно Ирины Корнийчук мне вменяли 53 эпизода, с октября по апрель включительно. Следователи просто взяли расписание занятий, посмотрели, по каким дням я с ней занимался, и переписали в дело. То же — с Юрьевой. А надо сказать, что в эти же дни в классе сидела другая моя ученица, Алиса Стекольщикова: у нее с роялем было не очень хо­рошо, она постоянно занималась. Помимо этого заходили и другие ученики, которые выступили в суде. Был один трагикомический момент: по Корнийчук мне вменили те уроки, которые были указаны в рас­писании, а дополнительные занятия не вписали. Получалось, что я якобы приставал к ней по вторникам и пятницам, а по средам — ни-ни. Противно от всего этого.

— Вы верили в то, что вас оправдают?

— Хороший вопрос. Дело в том, что мои ребята в один голос говорили: «Анатолий Яковлевич, такого не может быть, плюньте на все, не переживайте, все будет нормально!» Но неизвестность пугает: ты головой понимаешь, что это бред, а душа не на месте. К тому же во время процесса удалили троих присяжных якобы из-за контактов со мной. Идиотская история: одновременно со мной в Мосгорсуде шел процесс по делу какого-то преступного авторитета — кто-то позвонил в суд, сказал, что в здании заложена бомба. Нас всех вывели из зала, и я в дверях уступил дорогу присяжным. Вот и весь контакт. Я все время боялся, что среди присяжных будут подсадные люди, и не верил, что они вынесут оправдательный вердикт единогласно. Но я помню, как менялся их взгляд: сначала они смотрели на меня как на полную мразь, а потом, когда пошли свидетели защиты, они помягчели. Народ у нас соображающий, хороший.

— Теперь, когда вас полностью оправдали, не скучаете ли вы по своей работе в ЦМШ?

— Когда я подхожу к этому зданию, меня колотить начинает. А ребята мои, бывшие ученики, которых я два года назад другим педагогам отдал, и так ко мне приходят.

— А у вас нет желания посмотреть в глаза Ирине Корнийчук?

— Я ведь на суде смотрел ей в глаза, а она от меня все время отворачивалась. Тут еще вот такая вещь: если на очной ставке на следствии она говорила, что меня ненавидит, то на суде уже сказала, что никакой ненависти ко мне не испы­тывает. Ребенок же, абсолютный ребенок. Не буду же я, в самом деле, с детьми воевать.

— После вашего процесса Александр Якупов ушел в отставку.

— Да, он стал ректором Государственного специализированного института, где учатся инвалиды. И я для него враг номер один, поскольку после того, как обо мне стали писать и в мою поддержку выступили тысячи человек, в сети было опубликовано письмо «Якупов, вон из ЦМШ!», под которым подписались многие педагоги. И это, наверное, стало началом его конца.

— Но раз его больше нет в ЦМШ, вы можете туда вернуться.

— Об этом рано говорить. Мне бы в себя прийти. Я по утрам встаю, и меня до сих пор трясет. Я никак не могу поверить, что все уже закончилось.