Нажми на кнопку

Она смотрела в окно машины, щелкала пальцами, произносила вслух знакомые названия — Речица, Мышинка, Калинковичи, Птичь. В этой плюшевой веренице белорусских топонимов она, наверное, чувствовала себя как в старом покойном халате, где все привычно и ничего никогда не изменится. Ничего не поменялось и в селе — даже землянка, в которой они жили после войны, стояла на том же месте. Хорошая, добротная вещь, чего ей пропадать. Она в последний раз повидалась с родным братом Леней — бывшим партизаном, бывшим военным комендантом одного из районов Берлина, незлобивым сельским пенсионером. Потом зае­хала в старую церковь, в подвале которой расстреливали в тридцатые кулаков и шпионов, и рыдала над грудами продырявленных черепов, выставленных для назидания потомкам, — потому что один из этих черепов, скорее всего, был ее папы, безобидного совслужащего Липского. Потом долго ехала молча. А потом начала вспоминать.

Столяр Валентина Григорьевна, в девичестве Липская, намекает автору текста, чтобы он переставал уже ее снимать

В ее рассказе было все, о чем я читал у Быкова и Адамовича и видел у Шепитько, Донского и Климова: предатели-полицаи, карательные операции, гарь сгоревших сел, блуждание по холодным болотам. Как сожгли ее деревню, как она скрывалась с братьями у партизан, как их с мамой угнали в Германию и как она потом привезла оттуда отрез бордового крепдешина и сшила себе из него свадебное платье. Как одна женщина из отряда положила своего младенца на мерзлую кочку и пошла прочь. И как они попали в засаду и лежали в грязной обледенелой луже, а немцы были в пяти метрах, кричали, стреляли, но не заметили. Как деревенские не лю­били партизан и как даже в концлагере попалась одна добрая фрау. Истории предательства, безразличия, подкупов, побегов, страха и какой-то безрассудной, бессмысленной смелости. И маленькие вставные новеллы — например история николаевских золотых червонцев, которые ее мама зашила перед войной в нижнее белье и которые благополучно пропутешествовали по тюрьмам, эшелонам, концлагерям в Германию и обратно и по­том спасли семью в голодные послевоенные годы.

Можно прочитать тысячи книг, но есть вещи, которые начинаешь понимать, толь­ко услышав. Самой непрозрачной, нездешней была бабушкина интонация: про свои мытарства и даже про недолгое пребывание в концлагере она рассказывала так, как рассказывают про поездку в Крым. Это была интонация абсолютного принятия — без бахвальства, жалости или самолюбования, без гнева, без пристрастия. Простая констатация. Легкость, про которую я понимал лишь то, что я никогда ее не пойму. В ней было что-то буддистское — впрочем, я едва ли смог бы объяснить ба­бушке, что это значит.

Она говорила, а я все думал, как мы это заново запишем в Москве. На хорошую камеру, с нормальным звуком. На следующей неделе. Ну или когда закончится дачный сезон.

И, конечно, в Москве мы ничего не за­писали — когда я опомнился, бабушка уже ничего не хотела да и не могла рассказывать. Беспокоилась только почему-то о судьбе «сирийской весны», а потом ей просто стало тяжело говорить. От нее осталось немного — пара фарфоровых статуэток, пачка старых фотографий, ко­робка с лекарствами и россыпь видеофайлов с расширением .mov. Наверное, это самое важное, что я когда-либо снял.

Вот уже третий год БГ делает специаль­ный номер, где пожившие и много чего повидавшие люди долго и увлекательно пересказывают собственную биографию. Иногда оказывается, что так подробно их не расспрашивали даже собственные родственники. Просто потому, что это так странно — брать интервью у собственного деда. То ли дело снимать детей. Или, допустим, котиков. Когда моя дочка вырастет, ее ждет подарок — гигабайты видео; все важные, маловажные и просто случайные моменты с самой первой минуты ее рождения. Гигабайты, которые к тому времени наверняка станут анахронизмом и которые она никогда не посмотрит. А вот случайное видео с прабабушкой, которую она никогда не видела, думаю, посмотрит наверняка.