На даче

- Комод, лежать! – крикнул молодой охранник в футболке с буквами "ЛДПР", и английский бульдог с мордой Уинстона Черчилля, каким любили рисовать его народные художники Кукрыниксы, вроде бы оставил мысль вцепиться мне в штаны. Между прочим – парадные штаны, в которые нарядился я по случаю чрезвычайному: не каждый день приглашают на дачу к вице-спикеру парламента России. Накануне вице-спикер Государственной думы Владимир Вольфович Жириновский так прямо и сказал:

- А приезжайте в воскресенье ко мне в Дарьино. За шашлычком и погутарим.

И вот стою я перед трехметровым дощатым забором и никак не решаюсь войти. Потому что в калитке сверлит меня злобным взглядом элдэпээровца распластавшийся Комод.

- Да вы не бойтесь, – смеется охранник. – Он прессу любит. Как и шеф. Фу, Комод! Журналист.

И свершилось чудо: империалистический оскал мгновенно исчез в замшевых складках, красные глаза налились дружелюбием, и бежевая муфта равнодушно заковыляла прочь.

- Шеф только что звонил: задерживается. Встреча с соратниками. Но скоро будет. А вы проходите в дом, – пригласил коренастый охранник с ласковым лицом Комода.

- Извиняюсь, в какой? – спросил я.

А вы бы не спросили? На участке соток в пятнадцать стояли два двухэтажных дома безусловно красного кирпича. Простые дома, метров по триста каждый. Разница только в том, что один украшало парадное крыльцо, а перед вторым был простой железный навес. Под навесом стояла клетка, на которой сидел серый какаду и тоскливо смотрел на нас.

- Он говорит" ЛДПР"?

- Да от него, падлы, слова не дождешься! – нехорошо отозвался о попугае охранник и направил меня к парадному крыльцу.

Ну что сказать вам о доме Жириновского? Хороший дом. Мне понравился. Кто смотрит мексиканские сериалы, тот со мной согласится. Похож то ли на фазенду латифундиста, то ли на салун. Потолок в гостиной уходит высоко под крышу, по периметру тянутся балконы, все в балясинах перил, а за интимным полумраком угадываются двери спален. На стене за диваном висит большой портрет Богдана Хмельницкого. В бархатном камзоле, в соболиной шапке и с булавой. Я, конечно, знал, что Жириновский ярый сторонник воссоединения славян, но не думал, что настолько. И лишь подойдя к портрету вплотную, увидел, что это не Хмельницкий, а сам Владимир Вольфович. В величественной позе гетмана он печально смотрел с портрета на меня и нынешнее размежевание народов.

- Чушь все это! Ерунда! Подарил сдуру какой-то художник, а думают – Жириновский заказывал! – звонко раздалось у меня за спиной. Увлеченный созерцанием гетмана, я даже не заметил, как в гостиную вошел хозяин. – Можно, конечно, выбросить, но ведь искусство, жалко.

- Какой хороший дом у вас, Владимир Вольфович. Вернее, дома. Со вкусом таким, кирпичные, – с добрым чувством восхищения заметил я.

- Чушь! Ерунда! Дома не мои. Это его дома, племянника Пашки. – Владимир Вольфович ткнул пальцем в пацана, которого я принял за охрану. – Свою дачу, государственную, здесь неподалеку, по Рублевке, я уступил теще. Не хочу жить за государственный счет. И вот племянник приютил. Спасибо ему.

Владимир Вольфович ласково потрепал Пашу по загривку – так, как треплют котенка. Тот чуть не замурлыкал.

- Ерунда все это, чушь собачья! Каменные дома в России. Зачем? Мы деревянная страна. И дома должны быть деревянными. Но у каждого. У нас всего пятьдесят миллионов семей. Мы что, пятьдесят миллионов избушек не можем построить? Но с комфортом. Двадцать первый век на дворе. Кухня метров тридцать, не меньше. И с уборной. Обязательно с уборной. А здесь тяжело. Дышать трудно, пойдемте на воздух.

На воздухе было хорошо. Солнце уже прогрело его насквозь, изумрудная зелень газона ковровой дорожкой сбегала к застекленной беседке, возле которой лениво плескался бассейн. У жаровни суетился смазливый молоденький парень (на этот раз уж точно секьюрити), и от нее шел густой, перченый запах шашлыка. Он доносился даже до хоккейной коробки, которая элегантным эллипсом замыкала участок. Лицо Владимира Вольфовича, в полумраке гостиной темное и усталое, теперь посветлело и разрумянилось.

- Зимой заливаю лед и гоняю шайбу. Когда удается. Прорехи детства заполняю.

- А было много прорех? – спросил я у Владимира Вольфовича, когда уселись мы за большим, уже накрытым круглым столом в беседке. Стол был хорош, как теплый воздух: колбаска, рыбка, свежая зелень, болотного цвета бутылка виски и запотелая, истекающая слезой "Престольная".

- Вы не против по водочке? – спросил Жириновский и, рассмотрев в моих глазах огромное согласье, немедленно разлил глицериновую прелесть по рюмкам. – Все детство было в прорехах. Трехкомнатная коммуналка в Алма-Ате. В одной комнатушке, еще с войны, эвакуированные. В другой – мать с отчимом да со старшей сестрой, в третьей – мы, шестеро: три брата, три сестры. У меня кровати не было. Спал на сундуке, носил обноски со старших, а тем мать на барахолке покупала. Есть хотелось всегда. Худой был – все свисало. Ну, давайте за знакомство. Вы накладывайте, накладывайте. – И Жириновский с хрустом разорвал кусок холодного цыпленка.

- Мать замуж вышла в третий раз. Женщина еще молодая, мужчина нужен, а тот гад оказался, подонок – на квартиру позарился. Умер потом от туберкулеза. Болел долго, ему мать кашки сделает, он ложкой поерзает, а нам уже нельзя: заразное. Так без кашки и оставались.

- А своего отца помните?

- Откуда? Я совсем маленький был, когда он в Польшу вернулся. Но генетически я от него. Вот вся это упертость, желание учиться, чего-то добиваться, беречь одежду, экономить копейку – это точно от него. Он же в двадцать лет закончил университет. Живи, радуйся. Так нет – поперся в Париж. В Париж! Из какого-то захолустного польского городка. Кастрополь, Канотопль? Не могу на карте до сих пор найти. И закончил Сорбонну. Два высших, как у меня. Это гены. В еврействе вообще много хорошего, а в российском – особенно. Евреи сюда из Европы пришли, не с Востока. И принесли западную ментальность: желание учиться, хорошо работать, жажду успеха. Двести лет всего, как тут евреи оказались. А уже портных, кустарей не сыщешь. Одни банкиры кругом. Ну и ученые, конечно.

Я долго искал следы отца. Даже брата его, Арона, с которым он в Союз бежал от немцев. Других-то всех расстреляли. И в Ровно ездил, и в Конотоп, и в Польшу ездил. Нету папы. Я тоже хотел учиться. Маленький еще, карапуз, а хотел вырваться. Из нищеты, убогости. На уровне ощущений. А потом сознательно. Пока все уроки не приготовлю – на улицу не выйду. Улица тоже много дала. Свободу, смелость, уверенность, наглость. Смелости потом не научишься, только в детстве. И командовать людьми. Я уже с первого класса командовал: санитаром был, руки проверял. У кого грязные – в класс не пущу. Все вроде равные, все в один день в школу пришли, а меня санитаром назначили. Потом старостой, потом председателем отряда, редактором школьной газеты. Политинформацию читал – в других классах переписывали. Про меня уже тогда в газете заметку дали. К политике тянуло – хоть оттаскивай. Уже старшеклассником с девушкой идешь в парк. Темно, вечера в Алма-Ате быстрые. На скамейку присядем, тут бы и в щечку поцеловать и под юбку слазить, а я – про политику, про международное положение. Хотя под юбку вряд ли. Алма-Ата тогда девственная была очень. Упаси боже, если что про девушку подумают. Улица была шпанистской, разудалой, но не грязной. И алкоголя – ни-ни. Ну что, давайте по второй?

Дверь беседки распахнулась, и смазливый охранник склонил над столом четыре дрожащие шпажки с шашлыком. Одна из них внезапно соскользнула и едва не рухнула на светлые брюки хозяина. Парень в испуге захлопал глазами.

- Что ты боишься? Что ты дрожишь? Ты что, раб, крепостной? Ты свободный человек! – ласково заорал Жириновский. – Сядь здесь со мной, выпей, закуси. – Владимир Вольфович притянул парня за плечи. – Из чужих краев, боится без работы остаться. Не останешься, Жириновский друзей не бросает.

И уже ко мне:

- Вот так всегда. Посмотрят – и боятся. А чего меня бояться? Я никогда ничего не боялся, улица научила. И когда в Москву прилетел в заплатанных брюках, в рубашоночке, с потертым чемоданом – ничего не боялся. И когда в институт восточных языков поступал. Престижнейший вуз, студенты только сынки всякие: секретарей ЦК, обкомов, райкомов – это уже в крайнем случае, как казус. И тут я. Мне, конечно, повезло. Хрущев помог. Он сказал: "Что вы мне тут одну элиту разводите? А бедные где?" Ну и выделили пять процентов для бедных. А я тут как тут. Бедняк, дальше ехать некуда. Поступил. Кругом одни москвичи. Холеные, сволочи, лощеные, на другом языке разговаривают: клево, чувиха, бараться. Я их даже не понимал. В свои компании не звали. Только через четыре года один сокурсник предложил: "Пойдем пообедаем в "Театральное"". Знаете, напротив МХАТа? Я, конечно, доволен: признали. Заказали, поели, он и говорит: "А теперь давай быстро линяем отсюда". А откуда мне знать? Думаю – так принято. Первый раз в кафе. Поймали, конечно. Как я их, подонков, ненавидел! Мне и турецкий-то по бедности дали. Другим – арабский, японский, языки перспективные, с ними куда хочешь поедешь. А кому нужна была тогда Турция?

- А вы вообще-то к языкам способны?

- Да какое там способен! Вот, смотрите, – дожевав последний кусок шашлыка, он внезапно сделал выпад шпажкой, – в детстве чем только не занимался. Бесплатно было, я все и перепробовал: и фехтование, и гимнастику, и легкую атлетику, и на баяне пытался, и на трубе. Не было талантов. Но если надо – зубами вырву. Второй язык – французский. Всем английский, а Жириновскому – французский. Но я упорный. Сокурсники – на вечеринки, золотая молодежь, на бардаки, а я вечером в общаге – за книги. Но ни хрена не стеснялся. Ненавидел, конечно, и хотел стать таким, но себя не стеснялся. И командовал ими с первого курса. Активный был, комсомолец. Москвичам-то лень, а мне нет. И комнату в общаге выбил хорошую, и льготные путевки доставал, и билеты в театр. Но главное – учеба. Я шел на знания, как на крепость. И каждый день со страстью штурмовал. Даже на философский факультет бегал. А что еще делать? Друзей нет – так, какая-то шпана. Денег тоже. Тридцать пять рублей стипендия, и столько же мать из дома присылала. На еду да на одежонку. А то еще на первом курсе госпожа Бестужева, жена этого... Бестужева-Лады, мне на лекции сказала: "Что это вы, Жириновский, в маечке в наш институт ходите?" В их институт, бля. А на мне футболка динамовская за три рубля была. Пришлось наскрести на рубашку. Завтракал – чай и сочник. На обед – поганые щи и сосиски. Только как же у них морды вытянулись, когда на преддипломной практике, а она у нас чуть ли не год длилась, я сам себе Турцию устроил. Вы бы видели их хари!

Практику мне определили в Гостелерадио, в турецкой редакции. Перехваты, какие-то заметки – скучно. А рядом – Комитет по науке. Я и пришел туда в кадры: у меня, говорю, турецкий, и с этим языком хочу послужить Родине. И что вы думаете? Через несколько месяцев группа инженеров едет в Турцию строить металлургический завод. А переводчика нет. И я увидел Средиземное море. Фантастика! О деньгах не думал, даже не знал, сколько будут платить. Хотел увидеть заграницу. Торгпред мне говорит: "Уж больно вы, Володя, затрапезный. Надо бы приодеться". И я сшил себе костюм, первый в своей жизни костюм. До сих пор название ткани помню: те-ри-лен. Легкий как воздух. Если бы знал, сколько денег получу, на год бы задержался и привез "Волгу". А за восемь месяцев – только "Запорожец". Не горбатенький, а уже новый, современный. Как же они, суки, мне завидовали! Сам в общаге – а своя машина. Нате, получите.

Он блаженно прикрыл глаза, и мне показалось, что на какое-то мгновение Владимир Вольфович снова оказался в своей молодости, в "Запорожце", во время первого и сладкого триумфа.

- Я потом в Грузии хорошо его продал. Дороже, чем купил. Грузию не люблю, пошлый народ. Деньгами швыряли, а я – лейтенант, двести рублей должностной оклад. Не расшвыряешься. Психовал вначале, что в армию попал. Меня, единственного на курсе с красным дипломом, – и в армию. Но привык, даже удовольствие стал получать. Армия в ту пору хорошим трамплином была. Во всех отделах кадров любили бывших офицеров. Жаль только в политотделе просидел. Мне бы в строевые, ротой командовать, батальоном, у меня бы получилось, однозначно. Сейчас точно в генералах бы ходил, армией командовал. Как Шаманов. Люблю командовать, умею – с первого класса, когда санитаром.

- Нет, Владимир Вольфович. Все-таки вы не командир, а политрук. Такой звонкий политрук Клочков. Как на известной фотографии: на бруствере, с наганом – и вперед, "За Родину, за Сталина!".

Он призадумался и вдруг расхохотался.

- Какой же я политрук, если они, идиоты, в партию меня не принимали? Я хотел в КПСС, рвался. Только в институте квота – один человек с курса. В армии в рекомендации одна сволочь написала: склонен к критиканству. Хороша рекомендация. Какое критиканство? Мне и партия, и советская власть очень даже нравились. Но критиковал. Потому что всякая недоросль только потому, что чей-то он сынок, делала успешную карьеру, а умные, талантливые люди из-за них в говне должны сидеть. Ну не правильно же это! Неприлично. Я никогда не стеснялся в словах, если видел вокруг непорядок. Правды хотел, за нее и страдал. Вот работал в Инюрколлегии. Уже со вторым дипломом – юриста. Сидел на Германии. Передо мной, представляете, мужик за год с трудом триста тысяч долларов делал. Лодырь потому что, неумеха. Я пришел – и сразу дал миллион. На следующий год – снова. Работал потому что беспрерывно. С бумагами возился, переписку вел. А тут комиссия из Минфина – проверять работу Инюрколлегии. Я им все и выдал: кругом лодыри, государство должно и может получать намного больше. Страстно так говорил, с жаром. Ну и кто потерпит? Комиссия ушла, и меня тоже ушли. Да вы наливайте, и балычком, балычком закусите. Нежнейшая рыбка.

- А сами, извиняюсь за нескромный вопрос, с этих миллионов что-нибудь имели? Или все Родине за должностной оклад?

- Конечно имел. Хорошо имел. Только никогда ничего не просил. Мужик, грузчик из Ростова, узнал, что у него в Германии наследство, как раз на миллион. В Москву приехал, у меня жил, денег на гостиницу – ноль. А я выиграл дело. Десять процентов – государству, тридцать пять – немецкому юристу, шестьсот пятьдесят тысяч долларов – грузчику. Пусть по шестьдесят пять копеек – сумма-то все равно немыслимая. Он, конечно, запил по-черному, не просыхал, но и отвалил на радостях дай бог. В сравнении с немцем – ерунда, но для меня – на новую квартиру. В Ленинграде женщина ремонт делала, обои срывала и на старых обоях увидела, что она разыскивается по делу о наследстве. Тоже миллион, только очень спорный. А я выиграл. Нет, хорошая работа была. Жалко, потерял.

- Так делились бы с начальством. Никто бы и не выгнал.

Вице-спикер чрезвычайно оживился и даже прекратил на время жевать.

- Во! Точно! Но я же не знал, ей-богу, не знал, что нужно делиться. Какие разговоры! Конечно бы, дал, но наивным был до безобразия. Я вам расскажу забавную историю. Захотел стать адвокатом. Чувствовал, что есть во мне и талант полемиста, и дар убеждения. Да сами знаете, есть у меня. Пошел в коллегию адвокатов, к кадровику: примите в адвокаты. Вот один диплом, вот другой, хочу защищать невинных. Он отвечает: "Надо ждать". Хорошо, жду. Через полгода прихожу снова: "Надо ждать". И так раз пять. Я плюнул и забыл – сколько ж можно. А умные люди потом объяснили: "Лапоть ты, Володя! Тебе говорили: надо ж дать". Господи, конечно бы, дал, но мне и в голову не приходило, что у меня со слухом все не так. Говорю же, наивный. А жаль. Искренне жаль. Сейчас бы гремело имя мое: Резник, Падва, Жириновский. И рядом – никого. Миллионером бы стал, это точно.

- Да ладно вам, Владимир Вольфович, не гневите Бога. Вице-спикер парламента России, лидер партии, поди плохо. Жизнь удалась. И даже очень. Давайте, кстати, за это и выпьем.

- А вы рюмку-то подвиньте. Чего я буду за ней тянуться?

- Да ладно, мы люди не гордые, сами нальем.

- Не забывайтесь, я хозяин, – отрезал Жириновский.

- Ну и пожалуйста. – Я решительно пододвинул рюмку Владимиру Вольфовичу. Водка давно согрелась, но все равно была хороша, как и беседа.

- Говорите, удалась? Наверное, удалась. Но я задумывал иначе. В 1977-м при Минфине открывались двухгодичные международные курсы, и я хотел туда поступать. И составил себе график жизни. Даже нарисовал. После курсов еду работать в посольство, там меня замечают, через несколько лет становлюсь послом. Потом заместителем министра иностранных дел, потом министром, и к 2000 году Владимир Вольфович Жириновский – председатель Совета Министров СССР. Вот как я себя расписал. Не сложилось.

- Чего так – СССР рухнул?

- На курсы не приняли. Беспартийный потому что. Ну не идиоты ли коммунисты? Прими они в меня в партию – и все могло сложиться по-иному.

Он задумался, даже отложил вилку, и его опечаленный взгляд устремился сквозь стекла беседки, туда, где плескался бассейн.

- Да ладно, Вольфыч, не грустите. Все и так хорошо. Мама бы вами гордилась.

- Мама... – Глаза Жириновского затуманились вновь, на тонких губах заиграла нежность. – Я был ее надеждой в жизни. Сестер звали Вера, Надежда, Любовь. Но ее надеждой был я. Потому и посылала мне в институт тридцать пять рублей каждый месяц, отрывая от дома последнее. Себе отказывала. Не дожила, а то бы, конечно, радовалась. В 1983-м очень за меня переживала: мужику под сорок, ни карьеры, ни работы. Страшные тогда слова сказала: "Уж лучше бы Рейган начал войну". Как язык повернулся? Миллионы погибнут – лишь бы сыну хорошо. Генералом станет, героем. Мать в меня всегда верила. Я с тех пор боюсь материнской любви. Страшная вещь, слепая, а я всегда опасался незрячих. Хотя в 1985-м, в марте, уже в больнице, она сказала: "Все, теперь будет хорошо. Молодой к власти пришел. Вам с ним будет легче". А через три месяца мать скончалась. Пятнадцать лет переживал жутко. Сейчас стерлось.

- Так права оказалась мама насчет Горбачева. При нем вы вспыхнули сверкающей кометой.

Я нагло льстил, а на его лице – обида.

- Чушь! Ерунда! Кометы столько лет не светят. Так долго светят только звезды. Но Горбачев, конечно, молодец. До 1991-го я ему аплодировал. Перестройка, гласность, хорошо. Потом шестую статью отменил, разрешил многопартийность. Мне еще в Турции нравилось: разные партии, разные газеты. Лидер парламентского большинства, лидер парламентского меньшинства. Красиво. Я на Арбат пристрастился ходить. Там собирались толпы. Влезешь в толпу, задашь оратору пару провокационных вопросов – он и сник. А все внимание на меня. Толпу заводил моментально. Там меня и заприметил "Демсоюз" госпожи Новодворской. А что, молодой, речистый, не дурак. Только они мне не нравились. Хаяли страну, армию, КГБ. А мне КГБ ничего плохого не сделал. Первый муж матери, правда, чекистом был, полковником. Пострелял, конечно, много. Мать рассказывала: домой приходил, руки дрожали.

- А вот доброхоты утверждали, что на ваши таланты и личность первой обратила внимание как раз эта организация. И партию создать помогла.

- Знаю, слышал. Чушь собачья. Подонки лают, караван идет. Партию создавал я и Богачев. Я и название придумал. Вначале хотел назвать социал-демократической. Но передумал. Коммунистов уже не любили, а это – рядом. Но я же образованный, газеты читал, радио слушал. И вспомнил, что есть в мире такие партии – либерально-демократические. Которые правее. Ничего про них не знал, название понравилось. Красиво звучит, необычно. И программу сам писал, где первым пунктом главные слова: никаких автономий, никаких национальных образований. Единая, неделимая Россия. Да вы сами посмотрите, где Русь-то! – вдруг воскликнул он. Так гневно, что я невольно оглянулся. Вокруг стояли хорошие русские терема из красного кирпича. Русь была на месте. От сердца малость отлегло. Но Владимир Вольфович настаивал: – Вы только посмотрите. От Чукотки до Урала – сплошные национальные образования. Все Поволжье в автономиях. Где Русь? Во Пскове, Новгороде, ну и до Тамбова. Дальше Руси нет. Ростов уже не русский город. Я знаю, что говорю. Сам в Алма-Ате жил. Какой Казахстан? Все русские. В классе только два казаха. Мы их чурками звали. Они чурки и есть. Но на всех постах руководящих – только казахи. Чем они руководить могут? Как? В Грузии был: то же самое. А сейчас в Татарии, Башкирии, Чувашии. Москву заполонили: два миллиона азербайджанцев, миллион армян. Рынки захватили, русской бабушке места нет. Я не против, пусть живут, но по нашему уставу. Кикабидзе поет – пусть поет. Спасибо, Буба. Брегвадзе поет – спасибо, Нана. Хамить не надо. И наглеть.

А сплетни про КГБ – видите, я помню ваш вопрос – знаешь, как пошли? Летели мы с Богачевым из Швейцарии. А в Шереметьеве открыли только что зеленый коридор. Я же воспитанный, правила знаю: пошел через него. А этот дурень поперся через красный, где его долго и грубо шмонали. Ага, Жириновского в минуту пропустили, не глядя, – значит, сволочь, агент КГБ. Воспользовался моим отсутствием, собрал внеочередной съезд и попытался исключить меня из партии. Испугался моего авторитета. Ну и что? В итоге сам и вылетел.

- И часто вас соратники предавали?

Он вздохнул. Глубоко так, хрипло.

- Иуды и сейчас не редкость. Да чего далеко за примером ходить. Вот "Единство" четырех одолжило.

- В лизинг, что ли?

- Вот-вот, в лизинг. Только без отдачи. Даже цена известна: пять тысяч долларов в месяц. Побольше, чем тридцать сребреников. Уходили – глаза в сторону. Стыдно. А чего стыдиться, если совесть потеряли? Им Россия – тьфу. Им – пять тысяч в месяц. Сволочи. Я всю страну объездил по три раза, я знаю, как она живет. Плохо пока живет, бедно. Такое богатство, а живем в нищете. Работать не умеем, не хотим, только воруем. Советский Союз за пятьдесят лет всего на тридцать миллиардов долгов наделал. Горбачев успел восемьдесят набрать, да Ельцин столько же. Где они, куда делись? Дай ответ. Не дает ответа. Я его знаю: разворовали.

Вот сейчас проблема появилась: Калининградская область. Есть два варианта решения: один реальный, другой не очень. Первый – отберите у Литвы сто метров вдоль железной дороги. На двести километров. Боже упаси, без силы. Выкупи, возьми в аренду, пусть это будет нейтральная полоса. И нет проблемы. Есть второй путь, кардинальный, но я боюсь, что это не сейчас. Нет для него политической воли. Давайте сядем, без истерик посчитаем, нужен ли России этот анклав, и если накладен – продадим его к чертовой матери. Миллиардов за двести. Да и Курилы в придачу – по сто за каждый остров.

- Да вы что, господин Жириновский! Родную землю продавать! – Я от возмущения даже отставил рюмку. – Да кто за вас тогда проголосует?

- Все. Если людям объяснить, что каждый из них автомобиль получит, зарплата в пять раз поднимется, пенсии втрое, и выполнить, обязательно выполнить обещанное – еще как проголосуют. Я – политик здравого смысла. Я знаю, что нужно людям, о чем думают, о чем говорят на кухне. Гайдар, Явлинский – теоретики. Что они знают? Я жизнь хлебал ложкой, а не через ситечко. И я не цепляюсь за власть, за место, пусть народу будет хорошо. Если у Путина есть реальная программа, но ему мешает оппозиция – пусть скажет: распуститесь на год. Не мешайте. В тот же день ЛДПР распустится. А вот Немцов, Явлинский – никогда. Корыстолюбцы, только о себе.

В голосе Владимира Вольфовича было столько горя, что я немедленно поверил: распустится. Если хорошо попросят, обязательно распустится.

- Владимир Вольфович, а не устали? Сколько лет за счастье народное боретесь, а вас в Думе не слышат. Не надоело?

- Народ слышит. А это главное. Жалко только, лет уже немало, а наследника в партии нет. Был один, да и тот погиб. Тяжело одному бороться.

- Так сын же есть, надежа и опора.

Владимир Вольфович опять загрустил.

- Да что там сын! Так, на троечку. Нет у него отцовского напора. Он больше барин, чем боец. Вот на внуков надеюсь. Наблюдаю, как играет кровь моя – интересно. Любопытные парни, настырные. Четыре года всего, а уже социальными проблемами интересуются. Политики.

Большая бутылка была осушена начисто. Конечно, с Владимиром Вольфовичем можно говорить бесконечно. Да и за второй дело бы не стало, но видно было: он немного устал.

- У вас машина-то есть? Так берите мою, добросят. А я пойду, погуляю в поля немного.

Шестисотый "мерседес" с мигалкой медленно отъезжал от забора. Я оглянулся: у ворот стояли две одинокие фигуры – Владимир Вольфович Жириновский и замшевый бульдог Комод. Оба смотрели вдаль.