Мы с тобой на кухне посидим

Какое-то самое начало восьмидесятых годов. Темно, зима. Я гуляю с мамой по пустому двору на улице Фридриха Энгельса. Валенки, шуба, влажный шарф. Кругом никого, жизнь кипит где-то наверху, высоко: в домах почти все окна светятся. Какие-то — желтым, какие-то — синим и фиолетовым. Мама говорит, это потому, что смотрят телевизор. Снизу из темноты видно, что происходит за стеклами, на кухнях. Где-то и правда включен телевизор, кто-то сидит за столом, кто-то работает. Везде похожие занавески — клетчатые, например, как у нас. Везде похожие лампы — желтые, красные или оранжевые с круглыми пластиковыми абажурами. Или другие, с матерчатыми, но все равно у всех одинаковые. На плите варится картошка. В «Чуде» печется шарлотка. Заваривают чай — из большой темно-синей жестяной банки с узорами и восточными красавицами в шароварах.

Внутри — белая мебель, радиоприемники, по которым ловят «голоса» или просто слушают «Маяк», столы — такие складывающиеся вдвое, белые в серую крапинку, с тонкой делящей надвое щелкой, постоянно забитой крошками. На подоконнике — трехлитровая банка с бурой жидкостью и приветственно вздувшейся всеми пятью пальцами резиновой перчаткой. Мой современник, гриб, живший внутри, появился, очевидно, после 1985 года. А еще позже, ближе к концу восьмидесятых, на кухне, по крайней мере нашей, появился значок «Люблю Россию без «Памяти».

Кухня, главное предназначение которой — сугубо гастрономическое, в советские годы стала чуть ли не самой важной духовной составляющей повседневной жизни, культурным институтом. Это главное и практически единственное (если не считать мастерских художников, ­снимавшихся зимой дач и больших комнат — хотя по большому счету все это те же «кухни») общественное пространство города. Здесь говорили о самом важном и о самом незначительном, здесь составляли письма в защиту преследу­емых советской властью, здесь беззаботно танцевали, разыгрывали шарады, читали стихи, перепечатывали самиздат, пели под гитару и ждали, когда же наконец «помрет Брежнев».

Тесные, душные закутки, где с удобством могло поместиться едва ли больше пяти человек, а втискивалось двадцать, стали центром жизни московской (и не только московской) интеллигенции шестидесятых-восьмидесятых годов.

«Это был оазис, место, где люди живут своей жизнью, свободно говорят. Нормальное общество в ненормальной стране», — вспоминает о доме историка Вадима Борисова приезжавший тогда в Москву французский журналист, теперь глава русского отделения AFP, Николя Милетич. «Потому что кухня — очаг, очаг и убежище», — лаконично заметил на посвященном кухонной культуре застолье поэт Михаил Айзенберг.

Многих — практически всех героев этого номера — прослушивали, и все же того страха, который закрывал рты предыдущему поколению, уже не было. Разговоры пришли на смену запискам тридцатых-сороковых, которые описывает в своем дневнике Лидия Чуковская: ими безмолвно обменивались, а потом молниеносно сжигали. Кухонные раз­говоры с утра до ночи, за чаем, водкой, коньяком, за чем угодно и под любую закуску — в них и заключалась московская жизнь.

История этой кухонной культуры при ближайшем рассмотрении оказалась темой скорее для полноценной докторской, чем для материала в городском журнале. Московские кухни, родившиеся в конце 1950-х — начале 1960-х годов, после расселения коммуналок и появления маленьких, но собствен­ных квартир, после частичного исчез­новения страха, парализовавшего разговоры в стране, к середине девяностых перестали существовать как культурный институт, ненамного пережив советскую власть. Если сейчас набрать в «Яндексе» «московские кухни», вы получите несколько результатов. Качественная кухонная мебель по низким ценам. Песня Юлия Кима с подзаголовком «Из недавнего прошлого». Статья в «Коммерсанте» о празднике «Афиши–Еда» в парке Горького. Фотография неприятной девочки, которая сидит на кухне с пожелтевшими обоями в цветочек, за столом, покрытым облезлой клеенкой, с тарелкой сырников.

Разговоры выплеснулись на улицы, в кафе, клубы, куда угодно.

Этот номер — попытка ухватить разговоры сорокалетней давности и сегодняшние, будь то диалоги киноведов и шрифтовых дизайнеров, поэтов и священников или уборщиц и бизнесменов.

Зима еще не началась, но уже холодно и рано темнеет. Напротив моего окна — совсем другой дом на совсем другой улице. Почти все окна темные; только в семи горит свет. В одном включен телевизор. В другом висит лампа, похожая на ту, что висела на нашей кухне много лет назад. На этом сходство заканчивается. Хотя нет. Я по-прежнему храню чай в такой же синей банке с восточными краса­вицами в шароварах.