Мой друг уехал в Сомали

Фотографии: Михаил Казиник
Сомалийцы никогда не едят мясо черной овцы. Лучшим — и самым редким — считается мясо белой. Черноголовые овцы, которых в Сомали большинство, считаются чем-то вроде приемлемого компромисса

Среди многочисленных изображений коров на стенах Лаас-Гиль иногда встречаются жирафы. Они действительно жили на этих территориях в десятом тысячелетии до нашей эры, однако впоследствии ушли на юг

Виза

На окраине Аддис-Абебы в районе посольств и особняков, я искал посольство Сомалиленда — одного из двух непризнанных государств, образованных на территории разбитого войной Сомали. Здесь, в Эфиопии, посольство Сомалиленда выдавало визы всем желающим — смазанный штамп ценой в сорок долларов. Два раза я выходил к голубому флагу официального посольства Сомали. Наверное, можно было набраться наглости и спросить у них, как найти представительство Сомалиленда. Но это выглядело бы такой же наглостью, как позвонить, скажем, Патрушеву и спросить у него телефон Закаева. Зелено-бело-красный флаг Сомалиленда был обнаружен на оборотной стороне вывески посольства ЮАР. «Мне нужна виза», — сказал я девушке, пересчитывающей большую сумму американских долларов. За ее спиной висела туристическая карта достопримечательностей Сомалиленда. По всей карте были рассыпаны изображения полудрагоценных камней. «У нас очень богатая страна», — сказала девушка и отвела меня к послу. «Журналист?» «Дизайнер», — соврал я. «Как будете добираться до нас?» — «Автобусом через Эфиопию». — «Цель?» — «Посмотреть Сомали». — «Сомалиленд!» «Да, конечно, — поправился я. — Сомалиленд». «У нас очень богатая страна, — сказал посол. — Вы многое увидите, когда будете путешествовать по Сомали». «По Сомалиленду», — поправил я. «Да-да», — сказал посол и поставил на визу свою роспись.

Затопленные корабли в гавани Берберы способны напомнить о том, что когда-то это был крупный рыболовный порт

Транспорт

На границе мне поставили выездную печать и махнули рукой. Я пролез под шлагбаумом и вышел из Эфиопии. Под ржавым навесом, сделанным из распрямленных консервных банок, я получил въездной штамп. «Добро пожаловать в Сомалиленд», — сказал пограничник. «Мне нужно в столицу, — сказал я. — В Харгейсу». Пограничник поднял палец в сторону скопления ржавых машин. Их было три или четыре. Все белого цвета, все с правым рулем, все «Тойота Марк-2». В каждой из машин было по три ряда сидений. На двух задних сидели по четыре человека, на пассажирском месте рядом с водителем садились двое. Это были лучшие места, единственное неудобство которых заключалось в том, что сидевший ближе к водителю, должен был время от времени поднимать правую ногу — в те моменты, когда нужно было переключать скорость. Я сел в машину, в которой уже сидели трое, и еще долго ждал, когда наберутся остальные пассажиры: машины здесь отправлялись только при максимальном заполнении. А потом перегруженные и проседающие они на полной скорости мчались вперед, не обращая внимания на чудовищное состояние каменистой грунтовки, распугивая облаками пыли ­бабу­инов, которые приходили из глубины пустыни на обочины дорог, полагая, что здесь, во-первых, интересней, а во-вто­рых — больше вкусных отбросов.

Сомалилендский шиллинг

Мне нужно было поменять 50 долларов. В центре Харгейсы я обошел полдюжины обменных пунктов, каждый из которых представлял собой грубо сколоченную синюю конструкцию, напоминающую буфет. Курс был один — 6 тысяч сомалилендских шиллингов за 1 доллар. Самой крупной купюрой в Сомалиленде была бумажка в 500 шиллингов. На 10 долларов можно было получить полкило денег. По этой же причине каждый из буфетов имел огромный, затянутый сеткой отсек, в котором лежали кубометры денег. Я дал 50 долларов. Взамен мне дали восемь с половиной пачек. Они были распухшие и грязные. Купюры были переклеены скотчем и скреплены резинками. Они липли к рукам, некоторые осыпались трухой, как осенние листья. Пересчитывать деньги здесь было не принято. Я попытался убрать их в карман, но туда поместилось лишь две пачки из девяти. Наверное, я выглядел очень нелепо. Потому что кто-то осторожно тронул меня за плечо и дал пакет. Потом с пакетом денег я сидел в рыночной столовой, ел мясо и пил сладкий сомалийский чай с молоком. «Сколько с меня?» — спросил я парня, бегающего взад-вперед с тарелками. В руках у меня была одна из пачек. Сантиметра три ­толщиной, не меньше. «Примерно столько», — пошутил парень и показал пальцами что-то в районе полутора сантиметров.

Кат

Буфеты для продажи ката были такими же, как буфеты для обмена денег, только зеленые. Увязанный в короткие толстые веники кат — побеги произрастающего в соседней Эфиопии наркотического кустарника — продавался повсюду. В промышленных масштабах грузовыми самолетами его перевозили русские летчики. С зеленых буфетов кат продавали мужчины, женщины и даже дети. Покупали — только мужчины. Пряча зеленые веники от яркого солнца под рубашкой, они шли по улице, методично щипая от веника по листочку и отправляя в рот.

В стране, где для алкоголя не существует даже подпольного рынка, кат был его по­всеместным и легальным заменителем. Легким наркотиком, эффект от которого может почувствовать только тот, кто привык жевать его с детства и никогда не пробовал ничего другого.

Я понял это в тот день, когда раздолбанная «Тойота Марк-2» везла меня из Харгейсы в Берберу — главный порт Сомалиленда. Рядом со мной сидел представитель Ми­нистерства культуры и туризма Сомалиленда по Бербере. В его руках был огромный веник ката. Быстро, как корова, набредшая на вкусный куст, министерский щипал кат. Была ночь, машина неслась по плохой дороге. Потом был хлопок лопнувшей шины, и машина резко съехала на каменистую обочину. Погасли фары. Покачиваясь, министерский вышел в темноту. «А ведь я знаю язык гиен! — крикнул он. — Они там, эти гиены. Там, за холмами! Здесь все кишит гиенами. Они повсюду. Я вижу, как горят их глаза. Ау, мистер гиена, слышишь меня? Я не боюсь тебя, мистер гиена!» Он кричал долго, а потом сел в машину и, кажется, заснул, сжимая обглоданный веник.

Оружие

«Это мой паспорт. А это мое разрешение на ношение оружия». Саид, менеджер отеля выложил на стол все свои документы. Тихо журчал фонтан. Мы сидели в крытом внутреннем дворе отеля «Ориент» — старейшего отеля Сомалиленда. Над его входом было написано: с 1953 года. Телевизор показывал «Аль-Джазиру». ­Разре­шение на ношение оружие представляло собой желтый кусок плотной бумаги, разделенный на две части: сверху был ­нари­сован пистолет, снизу — автомат. В обеих частях ручкой были сделаны отметки. «У меня есть и то и другое, — сказал Саид. — Токарев и Калашников. Это хорошие, надежные машины. Русские машины!» На слове «русские» он сделал особое ударение. Я отхлебнул остывший чай: «За­чем?» — «У меня шестеро детей». Я кивнул. Джипы, забитые вооруженными автоматчиками в штатском, часто останавливались на дороге, чтобы подвезти меня или предложить помощь. «И у всех русское?» «Русское оружие самое лучшее», — убежденно сказал Саид. «Да», — сказал я. За два дня до этого ко мне подошел пожилой сомалиец. «Ты откуда?» — спросил он. «Я из России», — сказал я. Он долго тряс мою руку. Потом назвал мне свое имя, я назвал свое. «Михаил, — сказал он. — а Калашников еще жив? Какой человек, какой великий человек! Он же всем нам дал свободу. Всей Африке!» Он отпустил мою руку и улыбаясь пошел дальше.

Коровы

Я попал в Лаас-Гиль со второго раза. Только после того как на второй день привез разрешение Министерства культуры низкорослому полицейскому-экскурсоводу, который сидел в центре пустыни в каменной будке без электричества и охранял Лаас-Гиль. В первый день у меня не было ­ника­кого разрешения. Я долго ругался с ним, потом в знак примирения ел из одной тарелки рисовую кашу. Потом мы решили позвонить министру культуры. Была пятница, единственный выходной в мусульманской неделе. «Вы находитесь в Лаас-Гиле нелегально, — сказал министр культуры. — Я ничем не могу вам помочь — я отдыхаю. Зайдите ко мне завтра».

В переводе с сомалийского «Лаас-Гиль» означает «Верблюжий колодец». В декабре 2002 года этот огромный пещерный комплекс с наскальной живописью обнаружи­ла французская экспедиция. Французы ­сделали немного: отмыли часть изображений, многим из которых оказалось около 11 тысяч лет и объявили Лаас-Гиль самым значимым памятником эпохи неолита во всей Африке. Потом французы ушли, оставив после себя немного колючей проволоки и каменную будку для охраны. Там, в пещерах Лаас-Гиля, на стенах и потолках были люди, собаки и жирафы. И коровы. Нарисованные в три цвета — красный, белый и черный — коровы были одеты в це­ремониальные рубахи. Крошечные люди едва доставали коровам до груди; 11 тысяч лет назад божества были больше человека.

Я вышел из каменной будки и увидел перед собой девочку четырех или пяти лет. В руках у девочки была длинная, в два ее роста, пастушья палка. За девочкой толпой стояли робкие белые козы. С тех пор как 11 тысяч лет назад люди нарисовали на стенах пещер Лаас-Гиля корову-бога, многое изменилось. Компания Nestle принесла в Африку дешевое сухое молоко, и сомалийцы перестали разводить коров, потому что никогда не разводили коров на мясо, только для молока. Того, кто дает тебе молоко, нель­зя убивать ради мяса. Девочка и ее козы смотрели на меня, как на снежного человека. Полицейский что-то сказал девочке, из чего я разобрал только одно слово — «русский». И тогда одна из коз подошла ко мне и встала передними лапами мне на грудь, как большая рогатая собака, настойчиво выпрашивающая вкусную суповую кость.

Отправляемых на экспорт коз и овец никогда не отделяют друг от друга, загоняя на борт грузовых кораблей одним потоком

Русские

«Ты прибыл из великой страны, — сказал мне таксист. — Из самой великой страны в мире». Как и все, кому я говорил, что приехал из России, он долго тряс мою руку, а потом долго признавался в любви ко всем русским правителям, начиная с Хрущева. Русские были в Сомали недолго и давно. В семидесятые хотели строить здесь социализм. Построили дома, больницы и огромную военно-морскую базу в Бербере. Потом началась война, и, бросив все, русские ушли. От домов и больниц не осталось ничего. Кое-где вдоль дорог стояли обгоревшие советские танки, которыми СССР исправно снабжал страну даже после официального ухода. Но в Сомали по-прежнему хорошо быть русским — представителем самой великой страны на земле, где энтузиазм людей сравним только с их отвагой и желанием помочь. Таксист долго рассказывал мне о том, как мне повезло, что я родился в СССР. Я уже знал, что он скажет в конце. За два дня до этого я говорил с распорядителем гостиницы в Харгейсе. «Я слышал, у вас убивают африканцев, — сказал он. — Скажите Путину, чтобы такого не было. За что?» «У вас в Москве много бритоголовых, — сказал мне на улице студент университета Харгейсы. — Как вы считаете, если я поеду туда учиться, меня убьют?» «Скажите Путину, чтобы у вас перестали убивать наших», — сказала мне в автобусе женщина, окончившая Воронежский педагогический в 1986 году. «Скажите Путину, чтобы он наказал их, — сказал мне таксист. — Ведь так нельзя». В Сомалиленде, где зайти с улицы в любое министерство может каждый, я тоже был человеком, который, гуляя по Москве, мог зайти в Белый дом и поболтать с премьером. Я кивал головой.

Пираты

В Сомалиленде нет пиратов. «Они все в Пунтленде», — сказал кто-то. «Они все в Могадишо», — сказал другой. Было видно, что я задавал раздражающий вопрос. И это было понятно. Я легко могу представить себе такую ситуацию: на Тверском бульваре ко мне подходят, скажем, американцы и просят рассказать про русскую мафию. «Поверь мне, все пираты в Пунтленде», — сказал мне Мухаммед. Ему было 27. Мы сидели в порту Берберы. Он приходил сюда каждый день, пыта­ясь найти работу. Работы было немного: погрузить это, разгрузить то. Один или два доллара в день, не больше. «Зна­ешь, — сказал Мухаммед. — Если бы в Сомалиленде были пираты, я был бы одним из них». Отсюда, издалека, из порта, он показал мне свой дом. «Вон там, на второй линии домов». Его палец показывал на заброшенный рыбацкий район. Я был там вчера. Обвалившиеся фасады, заколоченные окна и навсегда закрытые двери, над каждой из которых была полустертая вывеска — что-то вроде «Fishing Company». Оттуда, с пыльной полумерт­вой набережной, открывался вид на весь залив, плотно утыканный затопленны­ми кораблями. «Когда-то, до всех войн, здесь было очень много кораблей и очень много рыбаков, — сказал Мухаммед. — Теперь, после войны, все эти корабли на дне, а все рыбаки лишились работы. Я тоже был когда-то рыбаком, а сейчас я грузчик. Ты ведь понимаешь, кто становится пиратом?» Я кивнул, и мы стали говорить о чем угодно, только не о пиратах. А потом Мухаммед сказал: «Я пойду. Мне надо искать мать. Она сумасшедшая, это не шутка. Вчера, пока нас с сестрой не было дома, она ушла, уже второй день не можем ее найти». И он пошел в сторону портовых ворот.

Скот

На купюре в 500 сомалилендских ­шил­лингов изображена динамичная сцена: несколько погонщиков, размахивая в воздухе руками, загоняют большую отару белых с черными головами овец на ­гру­зовой корабль. Если верить тому, что ­говорят внутри Сомалиленда, и тому, что пишут за его пределами, экспорт скота — это единственный более-менее стабильный доход нищей страны. В ожидании корабля я бродил по порту и наблюдал за тем, как откуда-то из-за контейнеров и гигантских цистерн на причал в ноч­ную темноту вытекали тысячи белых овец с черными головами. Погонщиков было около трех десятков. Вооружившись длинными палками, на концах которых были привязаны пластиковые бутылки, по узким трапам они загоняли овец на два готовящихся к отплытию корабля. Первый был большой и белый. С трубой, несколькими палубами и красивой рубкой. Он сверкал, как новогодняя открытка, и шел с грузом в 7 тысяч овец в Йемен. Второй был серый и деревянный, с голубыми поручнями вдоль палубы и черной закопченной трубой. Если вычесть трубу, корабль выглядел так, как будто выплыл из XVI века. Его экипаж состоял из индусов-мусульман — частое явление в Аравийском море. Именно на этом корабле я должен был отплыть в крошечную соседнюю страну Джибути, чтобы получить там эфиопскую визу и вернуться обратно в Эфиопию. Сосредоточенно и ожесточенно индусы помогали распределять черноголовых овец по трем уровням корабля. Длинные палки в руках погонщиков никогда не касались овец. Они лишь иногда стучали ими по земле или размахивали в воздухе. Людям, занимающимся разведением овец на протяжении нескольких тысячелетий, не нужно бить животных, чтобы те слушались. Овцы проявляли понятливость и не издавали ни звука, видимо, не догадываясь, что все еще живы только потому, что в нищей стране нет кораблей с морозильными камерами. Был третий час ночи, до Джибути, по заверениям, было 14 часов хода, и овцы уже начали заполнять верхнюю палубу. Их белые спины были помечены хной — марка поставщика. Я еще не знал, что когда корабль выйдет в море, разыграет­ся шторм, и дорога до Джибути займет почти двое суток. Я еще не знал, что старый деревянный корабль полон тараканов и крыс. И что когда я приеду в Джибути, пойдет дождь, и все улицы города покроются непроходимым слоем грязи.

Но, кажется, я знал одно: все это было лучше, чем следить за стоимостью бивалютной корзины, надеяться, что ОПЕК вот-вот введет квоты на добычу нефти, смотреть из окна на замершее строительство жилого дома класса люкс и бояться увольнения по собственному желанию. Под ногами у меня была голубая палуба, и отсюда, с голубой палубы, все казалось таким же легким, как отстирать березовый сок с черной футболки. Поэтому я лег на палубу, накрылся старым одеялом и моментально уснул.