Москва за нами

Лев Рубинштейн: Привет, дорогой.

Вот смотри, чего получается. Всякий раз мы с тобой принимаем твердое стратегическое решение уйти уже наконец от всей этой навязчивой злободневности и сосредоточиться на чем-нибудь более глубинном, постоянном, вневременном. А жизнь каждый раз тычет нас мордами в «текущий момент», который не может усидеть на месте буквально ни одного дня.

Да, надо признать, что мы оказались окруженными со всех сторон историей, вершимой и верстаемой прямо на наших глазах. Мы попали в странную и, в общем-то, малопривычную ситуацию, когда события резко опережают нашу способность их осмыслить или хотя бы описать. Попали во времена, когда газетные полосы переверстываются в последний момент.

Ну никак не получается неспешно поговорить о неспешных вещах. Короче говоря, что ты думаешь о нашей прогулке 13 мая? Доволен ли? Так ли все получилось, как было задумано? Лучше ли? Хуже ли? В какой мере мы управляем событиями? В какой мере они управляют нами? Ну, в общем, понятно…

Григорий Чхартишвили: Мне кажется, мы сделали все правильно. Во всяком случае, у меня осталось ощущение правильного поступка.

Насчет событий… Я, конечно, пытаюсь как-то управлять окружающей действительностью. В этот раз вроде получилось, а чаще всего не получается. Но, даже когда не получается, это все равно имеет смысл. Если не для окружающей действительности, то для меня самого. Я тут недавно сообразил: все, что я делаю в общественном смысле, я делаю исключительно из страха. Ужасно боюсь сделать что-то такое (или точнее не сделать чего-то такого), после чего всю печенку себе выгрызешь. Пусть уж ее лучше господин Песков себе на бутерброд намажет. Я невнятно излагаю?

Л.Р.: По-моему, вполне внятно. Что же касается печенки, то не знаю, кому как, а мне свою печенку для этого самого Пескова жалко. Не дождется. Я со своей печенкой справлюсь и сам, причем более человечным и радостным способом.

Я вот еще о чем. Я в последние дни практически ежедневно посещал Чистые пруды, где наблюдал нечто вроде киплинговского водяного перемирия. Я видел, как там каким-то образом самозарождается и самоорганизуется совсем новый тип общественных отношений. Я ходил туда подзарядиться не вполне мне понятной, но очевидной энергией.

Власть довольно долго не знала, что с этим делать. И каждый день работал на них. То есть — на нас.

Г.Ч.: Разгонять их было крайним идиотизмом. Лагерь возле Абая, по-моему, большой опасности для режима не представлял. Молодым людям было просто хорошо вместе, интересно, необычно. А так для властей получилась очередная «пичалька»: они еще больше политизировали этот маленький Вудсток, к тому же очень легко перемещающийся с места на место (что с точки зрения агитации даже лучше).

Бедные путинцы — что ни сделают, все себе во вред. Они, конечно, здорово помогают оппозиции своей тупой агрессивностью, но ей-богу, гражданскому обществу тоже пора как-то двигаться дальше. Понятно, что фурункул под названием «путинизм» одними Абаями и манифестациями не выдавишь. Нужно превращать аморфное протестное движение во что-то вроде демократического фронта. Иначе самые нетерпеливые и адреналиновые из нас будут подгонять события и обострять ситуацию. В конце первой майской декады возникло ощущение, что мы резво засеменили в сторону революции, и стало как-то жутковато. Полагаю, своей прогулкой мы до некоторой степени нормализовали ситуацию, но надолго ли?

Л.Р.: Надолго или нет, во многом будет зависеть от телодвижений властей. Если они будут продолжать бессмысленно размахивать руками, то, конечно же, активизируется радикальная, адреналиновая часть протестной публики. А я, — как, думаю, и ты, — все равно остаюсь противником хирургических методов.

А Москва в моем представлении обрела какой-то принципиально новый облик. В ней параллельно сосуществуют два совершенно разных и во многом враждебных друг другу города. Вроде как когда-то два Берлина. Только в отличие от того Берлина топография двух «Москв» размыта и трудно определима. Можно для простоты и красоты сказать, что две Москвы отделены друг от друга кремлевской стеной. По одну сторону живут примерно те, кого мы с тобой видели вчера на бульварах, по другую — захватчики и коллаборационисты. Это было более или менее всегда. Но никогда, пожалуй, это решительное разделение я не ощущал с такой остротой и очевидностью, как в эти дни. Когда седьмого числа «они» винтили людей (и меня в том числе) на Никитском бульваре, это было, прямо скажем, суровой реальностью, данной в весьма конкретных ощущениях.

Г.Ч.: Странно, у меня нет ощущения «двух городов». Захватчики, о которых ты говоришь, в основном проживают за пределами МКАД. Когда-нибудь очередное перекрытие трафика по случаю проезда Путина закончится чудесным флешмобом: автомобили, которым надоест стоять и ждать, просто возьмут и перекроют путь. Кортеж рванет назад — а с той стороны тоже сомкнулось. И полетит перепуганный Владимир Владимирович прочь из недружелюбной столицы на вертолете, и поселится в Нижнем Тагиле, который, если верить телеканалам, так сильно его любит.

А Москва, по-моему, все больше и больше становится нашим городом. Я уже говорил тебе как-то, что люблю Москву, но она мне не нравится. Теперь же этот диссонанс начинает сходить на нет. Давай-ка поговорим о приятном. Ты вот какое место в Москве больше всего любишь?

Л.Р.: Разумеется, те места, где я жил в раннем детстве, то есть район Никитских Ворот. Бывшую Герцена, а ныне Большую Никитскую, Скарятинский переулок, Поварскую, где моя мама, беременная мною, подолгу сидела на скамейке во дворе Гнесинки и уверяла потом, что именно поэтому у меня хороший слух. Еще люблю Бронные улицы, где когда-то жили сразу несколько моих подружек-однокурсниц, за которыми я по очереди ухаживал.

Но дело-то в том, дорогой Гриша, что усилиями лужковских умельцев все эти места стали как-то уже не очень моими. А некоторые — так и вовсе неузнаваемыми. Так что Москву надо учиться любить заново. А у тебя какие любимые места?

Г.Ч.: Олсуфьевский переулок, Оболенский переулок, Пироговка. Пространство между Девичьим полем и садом Мандельштама (у нас он назывался «Мандик»), где в кустах лежала статуя Виссарионыча, и наша группа детсада по ней ползала. Тогда же я был подвергнут первым в своей жизни политическим гонениям — за анекдот, который подслушал, вероятно, дома, от родительских гостей. «Едет Ленин на «волге», за ним Сталин на инвалидной машине. Слышат сзади: «Бу-дю-дюх, бу-дю-дюх». Ленин спрашивает: «Что за шум?» А Сталин ему: «Это нас Хрущев на самокате догоняет». Смешно же: лысый, на самокате. Услышала воспитательница и заставила меня сидеть с ней на скамейке до конца прогулки. Так что я оппозиционер со стажем.

Л.Р.: Ну да. Видишь, у всех эти места разные, и все так или иначе связаны с детством. Так что воистину «не Москва ль за нами».

А я напоследок хочу вернуться к началу разговора и сказать еще вот что.

Эта наша прогулка и вправду оказалась прекрасной, во всяком случае, по всем параметрам, включая количественные, превзошла мои ожидания.

Но надо, мне кажется, ясно понимать, что она все же не была апофеозом. Она была всего лишь изящнейшей интерлюдией. А впереди грядет довольно много чего более серьезного, чтобы не сказать — сурового. Пока мы резвимся и показываем «им», кто в городе хозяин, они с носорожьим тупым пыхтением продолжают угрюмо крутить свои судебно-прокурорские мясорубки, держать в узилище девчонок, запаковывать на 15 суток политических активистов, принимать дикарские гомофобские законы. Пока все это будет, говорить о каких-то победах, мягко говоря, рановато.

Это я говорю не тебе, разумеется. Ты все понимаешь и без этого. Скорее — себе: после каждого удачного дела всегда хочется думать, что вот еще чуть-чуть и… Нет, не чуть-чуть.

Впрочем, ладно. Попытаюсь закончить веселым. Накануне нашей прогулки я прочитал в фейсбуке чью-то остроумную запись: «Здесь некогда гулял и он. Но вреден для него ОМОН». У нас, слава богу, обошлось без ОМОНа.

А вот у Абая — не обошлось. И нам, увы, снова есть о чем говорить. И, как это часто бывает в последнее время, вовсе не о том, о чем хотелось бы.

Пока, дорогой, до встречи.