Михаил Шишкин

фотографии: Ксения Колесникова

Писательство — это, конечно, мания. Как и у всякой мании, истоки тут нужно искать в детстве. Если у тебя нет друзей, но много книг, то начинаешь играть в истории, придумывать и записывать свою, другую реальность, в которой интереснее. Писательство — это психическая болезнь, зависимость. Ею заражаешься через слова. Потом заражаешь других, чтобы они поверили в написанный тобой мир.

Почему-то запомнилось, что в пять лет, придя из детского сада, я заявил, что хочу стать артиллеристом. Наверно, меня уже тогда зачаровывали слова, их звучание.

Еще помню, как летом в Удельной шли с бабушкой в магазин на станцию и на дороге лежала раздавленная кошка. Бабушка вернулась домой, принесла лопату, собрала, что осталось от кошки, и мы ее закопали. Впервые тогда остро почувствовал, что и бабушка умрет, и все люди, которых я люблю, и я сам. Но именно в собственную смерть по-настоящему тогда так и не поверилось. Да и сейчас, честно говоря, не очень верится. Умом-то все понимаю, сам пережил стольких людей, но все равно не верится.

«Венерин волос» я писал не об Изабелле Юрьевой. Я ее лично не знал, хотя теоретически такая возможность была: ведь я прожил 35 лет в одном с ней городе. Книга не о ней, не о певице Изабелле Юрьевой. Роман — о силе женщины. О том, что противостоит войнам, насилию, жестокости, грубости, смерти. О голосе, который пел рабам о любви и возвращал им человеческое достоинство. О реальной Изабелле Даниловне я мало что знаю, и вообще о ее прошлом немного известно. Я не писал биографию. Я просто попытался вернуть словами жизнь. Наверное, другого способа вернуть жизнь и не существует.

Набоков уже в двадцатые знал, что будет жить когда-нибудь именно там, где он в конце концов и поселился, — в отеле на берегу Лемана. А я Швейцарию не выбирал, оказался там по семейным обстоятельствам. Я не эмигрант, да и эпоха границ уже ушла в историю. Родина — это место, где ты родился, а жить можно везде.

Скоро выходит мой новый роман «Письмовник». В XVIII веке был знаменитый «Письмовник» Курганова — сборник образцовых писем, своего рода пособие, как нужно писать деловые письма, любовные. Новый роман построен очень просто — это переписка. Мне всегда важна традиция, а письма влюбленных — один из главных литературных жанров. Вспомните «Новую Элоизу» Руссо или саму переписку Элоизы и Абеляра. И сюжет прост: пор­валась связь времен. У каждого бывает момент, когда рвется связь времен, для этого не нужно родиться Гамлетом, нужно просто родиться собой.

У всех настоящих текстов, фильмов, пьес сюжет всегда один: превращение реальности, где есть жестокость и смерть, в тепло и свет. Для меня главным учителем был и останется Тарковский, хотя он снимал фильмы, а я пишу книги, но это не важно: энергия творчества имеет одну природу. Когда-то меня, еще школьника, потряс «Андрей Рублев» — тебе показывают кошмары, а ты выходишь из кинозала просветленным. Вот зачем нужен художник: он берет в себя тот ужас, в который люди превращают жизнь, и возвращает человеку достоинство, наполняет его человечьим теплом и нездешним светом.

Из моих текстов мне дороже всего «Урок каллиграфии». Это была моя первая публикация, но важно другое. Помню, как записывал этот рассказ на даче в Загорянке, по ночам, как выходил в сад и над головой было звездное августовское небо. Помню то удивительное чувство, будто ты взбирался в гору — годами, а теперь вышел на перевал, и перед тобой открылась целая страна, о существовании которой ты и не подозревал. «Урок каллиграфии» был мне вестью, знаком, посланием. Он был предчувствием, предвосхищением всего, что я еще напишу. Писатель ведь становится писателем не в момент публикации, а в такую вот ночь в августе, когда ты еще ничего не написал, но уже знаешь, что напишешь.

Каждый человек — потенциальный автор одной гениальной книги — описания своей жизни. Многие знаменитые — и прекрасные — книги родились именно так. Человек вложил все прожитое в текст. Но на вторую, третью книгу, как правило, уже не хватает.

В каком-то смысле писательство — аморальное занятие. Нормальные люди приходят с похорон близкого человека и скорбят, а для писателя — это приращение его капитала, его коллекции, которой он рано или поздно поделится с читателем. Чужая жизнь, трагедии, страшные и комичные истории без спроса становятся частью романной мозаики. Если автор спросит, можно ли использовать чужую жизнь, он рискует получить ответ «Нет, нельзя». Но настоящий писатель ни у кого ничего не спрашивает.