Михаил Ефремов

В семье меня никогда не сравнивали с от­цом, и на меня никто не давил; ну если облажаюсь где-нибудь по жизни или какой-нибудь загиб у меня случится, тогда пеняли, да. Роли мои никто не об­суждал: хорошо сыграл — вот и от­лично. От вопросов, поче­му я так внешне похож на отца, теряюсь, честное слово. А на кого я должен быть похож? На соседа?

Андрей Васильевич Мягков сказал мне: «Режиссеры делятся на диктаторов, гипнотизеров и философов». Олег Николаевич относился к последнему типу. Он был режиссером-философом, но всю жизнь говорил очень просто, без зауми.

Самым главным замечанием отца для меня было: «Миша, не спеши. Куда ты спешишь?» А сестре моей Насте он говорил: «Настя, пиши». Мне — «не спеши», а ей — «пиши». Это самые главные уроки нашей юности.

В армии все писали рапорты: «Прошу отправить меня в Афганистан». Я тоже написал — а чего я, не как все? В отличие от своих сослуживцев, до армии я слушал западные «Голоса» и знал, как обстоят дела в Афгане. Командир части, полковник Миляев, позвонил моей маме и сказал: «Тут вот Михаил Олегович намеревается в Афганистан идти». Мама приехала — дело с Афганистаном замяли.

Если серьезно относиться к актерской профессии, то суть ее лежит в театре: в отличие от кино артист в театре — главный. И хотя XX век был веком режиссуры, а нынешний считается веком высоких технологий — поверьте мне, человеку, прожившему период и тотальной режиссуры, и технологических увлечений: живого человека на сцене никто не переплюнет.

У меня мало главных ролей. Лучше взять три маленькие роли, чем одну большую, которую ты расхлебать не сможешь. А даже если и расхлебаешь, тебя могут так смонтировать, что сам себя не узнаешь. Поэтому я и беру маленькие роли: ответственность небольшая, а свобода для творческого маневра огромная.

Я человек простой, в общении — беспонтовый. Мне, может быть, и хотелось бы ходить с охраной, но это будет очень смешно выглядеть.

Я как-то пошутил, что свою дочь назову Водка. Если вы хотите поговорить со мной об алкоголизме, то лучше спрашивайте прямо. Да, я люблю это дело, но оно мешает мне утром просыпаться — возраст не тот. А в юности оно ничему не мешает, и вот тут-то возникает обманчивая легкость: будто бы в юности можно и работать, и пить. А нужно — работать, хотя все пьют. Хорошо бы начинать пить лет в тридцать пять. И так — до восьмидесяти. Тогда бы первое похмелье наступало в семьдесят лет! Вот была бы жизнь — золотой век человечества.

Знакомство с людьми — это в кино самое важное. И еще — заработок. Семьдесят пять процентов — деньги, двадцать пять процен­тов — надежда на светлое будущее.

Я всегда играю либо бомжа, либо военнослужащего, либо алкоголика, либо мента. Таким меня видят режиссеры. Значит, так я выгляжу.

Когда артист отвечает на вопрос, какая у него любимая роль, у меня сразу возникает ощущение, что он — Актер Актерыч. Каждая роль должна быть любимой — хоть ты пятой алебардой на сцене стоишь. Я играл «алебарду», я знаю, о чем говорю: в «Современнике-2» первый год был такой принцип — сегодня ты играешь главную роль, а завтра в массовочке побегай.

В России последние двадцать лет люди ведут себя как туземцы, которым показали бусы и огненную воду. Им говорят: «Смо­трите, литература!» — и они скопом кидаются читать. Потом им говорят: «Смотрите, мюзикл!» — и они хором кидаются слушать. И так до бесконечности. Некоторые наши артисты пытаются вести себя как звезды: но то, что в США и во Франции выглядит естественно, здесь — совершенно дико. Понты опасны тем, что в них можно заиграться.

Я человек беспартийный и от политики далекий: она мне не интересна. Российской политики, я считаю, нет, а примыкать к маргиналам я не хочу, поскольку несу ответственность за свою семью. Революционером быть хорошо, но ты должен понимать, что если система включит свою машину, то ее уже не остановить — что мы прекрасно видим на примере Евгения Чичваркина.

Я не дам в морду каждому, кто скажет, что «Динамо» или ЦСКА играет лучше «Спартака», но словесно — гнусно пошучу. Пару раз меня забирали в милицию за матерные частушки, один раз на матче я кричал: «Что за е…рь деревенский этот «Химик» воскресенский!»