Марина Разбежкина

В течение пятнадцати лет я ходила в тайгу и на Русский Север абсолютно одна — это было принципиально. Мне важно было знать жизнь не через второго человека; я была девочкой из интеллигентной семьи, все вокруг в книгах, и вдруг начинает хотеться чего-то другого. А узнать другое можно только через саму себя.

В первый раз повод для экспедиции был совершенно литературный: мне было 16, я прочитала Мельникова-Печерского «В лесах» и поняла, что хочу увидеть эту жизнь, хоть она и состоялась почти век назад. В книге был Керженец, старообрядцы, скиты, и все это сравнительно недалеко от Казани, где я росла. И я ушла. У меня было особое, странное воспитание: мне не разрешали, допустим, плакать, но разрешали быть свободной. Сейчас понимаю, что мама за меня очень беспокоилась, но виду не подавала, а я из последней деревушки отправила ей телеграмму: «Больше почтовых отделений не будет, ухожу в лес». И ушла. На два месяца.

Все мои потрясения связаны с деревней и никогда — с городом. Именно поэтому фильмы у меня не городские: в городе мне ничего не открывается, а в деревне — постоянно.

Я снимала восьмисерийный документальный фильм о жизни татарской семьи ­Давлет-Кильди. Часть съемок проходила в Карлаге: в этом лагере были бараки с детьми, совсем малыми, до трех лет, рожденными в тюрьме. Дети часто умирали, их не успевали хоронить, и трехлетние, живые, пытались играть с мертвыми младенцами, как с куклами.

Иногда километров тридцать тащишься по болотам да хлябям, приходишь: на холме замки деревянные стоят красоты не­описуемой, вокруг озера, лодки на них. И ни одного человека. Брошенные деревни — самое страшное, что я видела в жизни. Потом я видела брошенные города — но это уже не так пугало.

Мой интерес к режиссуре начался с восьмого класса: тогда у меня было такое странное зимнее пальто, которого я дико стеснялась. Мама купила мне его из воспитательных соображений — семья у нас была достаточно обеспеченная, но родителям было важно, чтобы я могла чувствовать себя хорошо в любой одежде. Когда мама спросила меня, что я хочу получить на день рождения, то я подумала, что стоит попросить новое пальто. Нормальное, не «воспитательное». Но, решив, что пальто должно доставаться человеку просто так, а не в качестве подарка, я неожиданно для себя попросила кинокамеру. На день рождения я получила кинокамеру, монтажный столик, магнитофон, синхронизатор — мама подошла к делу очень профессионально. Я стала обладательницей целого богатства, но еще целый год ходила в школу в «ужасе синего цвета в крапинку».

Я — человек контекста, я сразу же становлюсь частью любого малознакомого пейзажа. Поэтому никаких проблем с вхождением в чужую среду не испытываю. Меня принимают за свою в татарской деревне, в Китае и на бедных улицах черного Бруклина. Как-то в деревне один небольшой мальчик сказал своей сестре: «Маринка прямо наша, деревенская. Носатая только больно, а так — наша». При этом я ничего не делаю, чтобы стать своей.

Все режиссеры, особенно документалисты, в реальности не нуждаются в большом круге общения. Они вообще не лю­бят общаться — на самом деле это люди монастырского существования. У каждо­го документалиста есть свой монастырь, в который он удаляется, после того как внедряется с камерой в чужую жизнь. Это очень болезненный процесс. Иногда агрессивный. Но для режиссера-документалиста это часто единственный способ что-то понять в этой жизни.

То, что делает моя бывшая ученица Валерия Гай Германика, мне пока нравится. Она идет своим путем, не сворачивая ни влево, ни вправо, не бежит впереди своего опыта: Германика снимает только то, что она поняла, пережила. Я говорю о метафизической истории жизни, которая может не совпадать с биографией. Я бы всем режиссерам игрового кино предложила б для начала поснимать кино документальное. Чтобы что-то понять про эту жизнь, чтобы герои не «валахались», как говорит моя соседка, в безвоздушном пространстве.

Среди моих студентов есть невероятно талантливые ребята. Но только в Германике совпали все параметры успеха: талант, юный возраст, востребованная маргинальность и абсолютная уверенность в собственной гениальности. На первом экзамене я спросила ее: «Что вы любите читать?» Она ответила: «Это мое личное дело». Но вдруг ее что-то зацепило, она начала снимать много и жадно. Когда брала камеру в руки, ее никто не замечал — это при ее-то весьма выразительной внешности (тогда она носила дреды). Камера становилась для нее шапкой-невидим­кой. Это важный, какой-то даже родовой признак документалиста. Жаль, что она больше не хочет снимать документаль­ное кино.