Максим Суханов

Я вырос в самом центре Москвы, в Ветошном переулке, за ГУМом. Помню, как пахло свежеположенным асфальтом, какое было оживленное движение, как мы с мальчишками перебегали дорогу среди машин и на целый день скрывались в коридо­рах ГУМа. Я переиграл там во все мыслимые и немыслимые детские игры. Таких эмоций, как там, рядом с моим первым в жизни домом, у меня больше не возни­кало нигде.

Мой дедушка, Константин Бузанов, и бабушка, Вера Буреева, были актерами в театре Мейерхольда: дед играл там несколько лет до ухода на фронт, а бабушка закончила Студию Мейерхольда, успела поработать в его театре год, а затем театр закрыли, а самого мастера расстреляли. Актерские корни оказали на меня косвенное влияние: бабушка никогда не пыталась обучить меня специальным методикам, да и я сам в детстве был далек от театра. Мне хотелось, чтобы вокруг меня был вечный праздник, и я не думал ни о театре, ни о Мейерхольде, ни о бабушке вместе с Мейерхольдом. Я занимался тем, что узнавал пространство вокруг себя — меня интересовала улица.

Я не люблю воспоминаний и хочу максимально абстрагироваться от прошлого. В юности я делал все то, что среднестатистический подросток образца семидесятых годов делает во дворе, в лесу или на танцплощадке. Не больше и не меньше.

Я не хотел идти в армию, и нужно было куда-нибудь поступить: в технические вузы я идти не хотел, в Музыкальное ­училище имени Ипполитова-Иванова не поступил и пошел в Щукинское училище. Армия не подходила мне по той причине, что я всегда четко понимал, где могу принести пользу, а где — никогда. Служба в армии не кажется мне полезным занятием — тем более если оно не оплачивается.

Я не могу сказать, что стал популярным актером в один вечер и только благодаря режиссеру Владимиру Мирзоеву, но все, что я делал после знакомства с ним, ­сильно отличалось от предыдущих ролей, которые я играл у Петра Фоменко, Роберта Стуруа и Гарика Черняховского. ­Мирзоев — режиссер, в чьих спектаклях я летаю. Он для меня до сих пор ­непоз­наваем, он игрок, который существует с каким-то очень странным вторым, третьим и даже четвертым планом. Репетируя с актерами, он пробуждает новые энергии, вскрывает природу каждого. Так, с самого начала раскрыв мою природу, он постепенно, от спектакля к спектаклю, приоткрывал множество дверей, через которые эта природа могла бы «сквозить». Он легко идет на контакт, он — сама демократия, но важно «пропитаться», понять, чего он хочет от тебя «между строк». Наш диалог длится уже много лет, и часто я моментально чувствую, что он имеет в виду. Я ему полностью доверяю. В любой работе моя органика всегда помножена на его фантазию. Конечно, в наших творческих взаимоотношениях главную скрипку играет он.

Я дважды играл роль Сталина — в сериале «Дети Арбата» и фильме «Утомленные солнцем-2». Вопросы из серии «как я, выходец из интеллигентной семьи, смог сыграть тирана» кажутся мне очень глупыми: семья здесь совершенно ни при чем, и все, что происходит на сцене, происходит от любви и интереса к играемому персонажу. Любовь же к роли Сталина я аккумулировал в себе совершенно разными ­способами, и это достаточно интимный процесс, от которого можно и нужно абстрагироваться.

Когда отдаешь, тогда реализуешься. Для меня нормально на сцене приносить себя в жертву — только тогда становишься равным себе. Невозможно создавать то, что стремится называться искусством, не жертвуя собой. Ради достижения иного качества ты отдаешь все, что нарастил в себе, — мысль ли свою, энергию ли свою. Твоя жертва в том, что ты отдаешь не мелочь из штанов, а палец. И другой у тебя не вырастет. Может, в конце кон­цов ты останешься головой профессора Доуэля — но это же и есть высшее удовольствие.

Актер не может без комплексов. Более того, чем их больше, тем лучше. Нужно уметь выращивать их, разговаривать с ними. Это твой личный резерв. Если у человека нет внутренних проблем и он на 100% уверен в себе и в том, что он делает, ему надо идти в вооруженные силы или в политику.

Не стоит считать, что у меня много поклонниц, по крайней мере я их не вижу. Меня не останавливают толпы на улице, я не ощущаю навязчивого внимания, мне не звонят незнакомки.

Моей старшей дочери двадцать лет, а младшей — шестнадцать. Я считаю, что дочерей нужно баловать.