Людмила Айнана

Школа в Старом Чаплино. 1950-е годы

Как только дети рождались, они были уже обещаны кому-нибудь в жены или мужья. Я в школе дружила с одним мальчиком, Федей Куяпой. А ему обещали уже Марию Сигунылик, и мне все говорили: «Айнана, не туда лезешь!» Мои родители тоже сговорились. Мне жених достался из нашего рода — несимпатичный мальчик, еще к тому же и заикался он сильно. Его звали Якыта. Когда я училась в 9-м классе, дядя Якыты пришел к матери и говорит: «Надо, чтобы Айнана перешла к нам. Пора ей при­выкать». А мать ему: «В каком мире ты жи­вешь? Такого теперь нет. Айнана к вам не пойдет». Мне так было неприятно. Конечно, я бы и сама не пошла.

До советской власти была распространена добровольная смерть. Мой дедушка с маминой стороны, Аяхта, добровольно ушел из жизни. Он был очень болен и сильно страдал, и его родные повесили. Наверное, он попросил сына себя убить. Но и при Советах я слышала, что среди оленеводов такое случалось. А вот в Чаплино уже этого не было. Вообще, Чаплино — это очаг советской власти. Народ чаплинский очень послушный, и они очень быстро приняли современную жизнь. И праздники перестали проводить, потому что это запрещали в советское время.

В честь Аяхты назван сын моего двоюродного брата, который живет в Америке.

Большинство эскимосов чукотский язык знали раньше хорошо. Потому что чукчей было много и с ними надо было общаться, а эскимосский сложный, они его и не учили. Чукотский был на­шим языком общения. Я тоже владею чу­котским. Женщины говорили хуже, а мужчины же общались, ездили, менялись.

Нас воспитывали в уважении к чукчам — это большой народ, и нам без них никак нельзя. Мы получали от них одежду — оленьи шкуры на кухлянки. И надо всегда было очень хорошо принимать их. Чукчам ведь еще тяжелее, чем нам: пурга или не пурга — они круглые сутки пасут оленей. Специально для обмена на ярмарку мы шили дождевики из моржовых кишок, шили торбаса, изготавливали подошвы из лахтачьей шкуры. Я хорошо помню, что в годы войны не хватало сахару и чаю, но все равно мама откладывала и нам не давала, потому что на обмен надо было ехать к оленеводам. Они же там в тундре живут, а мы у берега, больше общаемся с русскими. Если чукча, например, показывал на что-то в доме, что ему приглянулось, то ему отдавали эту вещь без всякого разговора. У нас дома висели морские часы. Чукча спросил: «Для чего они?» Отец объяснил. И чукча сказал: «А мне нравится!» И отец отдал ему их. Брат говорит: «Он же не понимает! Зачем ты отдаешь?» Но так было нужно сделать.

У нас и конфликты с чукчами были раньше. Совсем давно. Они нападали на эскимосские села, брали в плен людей, разоряли. Недалеко от одной сопки у горячих ключей есть озерцо. И в том районе есть красные камни. Есть легенда, что чукчи напали весной, а наши их встретили, дали отпор, разули чукчей, порезали им ступни и пустили по этому озеру. И столько было крови, что камни окрасились в красный цвет. Это мне мама рассказала, а мама услышала от своих.

Ежегодно вельботы ездили на Аляску в начале июня или в конце мая (до начала холодной войны сибирские эскимосы под­держивали постоянные контакты со своими родственниками, жившими на острове Святого Лаврентия, штат Аляска, находящегося в 60 километрах от азиатского материка. В 1989 году эти контакты были возобновлены. Коренным жителям обоих берегов Берингова пролива больше не нужна виза для поездок друг к другу в гости. — БГ). Потому что позже волны большие уже и ездить было опасно. И мама, и папа ез­дили на Аляску. Но детей не брали. Туда возили камусы, которых там нет, оленьи жилы, кору ольхи, оленьи шкуры. А оттуда привозили чай, сахар, жвачку, ткани, моторы. К нам приезжали в гости наши аляскинские родственники: племянник моей мамы там жил. Старший брат жил в Америке, а младший — Ахкива — с нами. И старший Ахкиву уговаривал в Америку переехать, пока у него семьи нет. Я очень переживала. Но он не поехал.

Когда американцы перестали покупать песцов, то какое-то время у жителей острова не было ни сахара, ни табака, ни муки. А у нас все это было. Я помню, когда вельботы с Аляски причалили, то первым де­лом приехавшие просили закурить. Оказалось, что у них ни чаю, ни табака нет, — все у нас купили.

Обычно, когда аляскинцы приезжали, все бежали на берег и разбирали своих родственников. Но прежде нашим нужно было кинуть камень в их сторону, чтобы их духи не переехали на нашу сторону, чтобы болезней не завезли. Такой был обряд дезинфекции. А когда аляскинские гости заходили в дом, у порога нужно было разжечь костер, и приглашенные должны бы­ли пройти обряд очищения огнем — перешагнуть через костер, чтобы не принести с собой болезни. Мы так же делали на Аляске. А потом они приняли христианство и перестали так делать.

Я очень хорошо помню, что у нас было очень много американских инструментов, бинокли, часы, платья. Когда приезжали островитяне, обязательно устраивали соревнования по бегу, прыжкам, борьбе, танцы и песни.

Кураса на Аляске, 1990-е годы

В 1942 году мы переехали в Старое Чаплино. В этом же году умер мой отец. Как-то был очень сильный ветер, и сзади яранги оторвало кусок. Папа пошел прибивать, залез на бочку, прибил, и у него стало плохо с сердцем. Я пришла из школы, а он в коридоре сидит одетый. Я говорю: «Ты что?» А он тихо так: «Да я посижу». Видимо, у него был инфаркт. Потом вечером зашел, лег в ярангу и говорит: «Вы не бойтесь, со мной ничего не случится, я не по­мру». Мы ушли к дяде, и он умер. Его хоро­нили уже в гробу, по-русски. Когда человек у нас умирает, то ему на живот кладут камень. И перед каждой едой камень чем-нибудь мажут, как будто он с нами кушает, а на похоронах этот камень в гроб кладут. А раньше и после похорон еще на пять дней оставляли камень дома и там его кормили, а потом уносили на могилу.

Русских я впервые увидела в Старом Чаплино. Это были учителя, пограничники и фельдшер. Я их сначала боялась. Но они очень хорошо к нам относились, никогда не обижали, не унижали. Многие не умели делать то же самое, что и мы. Например, торбаса завязать. И я думала: «Взрослые люди, а совсем не умеют одеваться. Торбаса даже не умеют завязывать». Отец мне всегда говорил, что они приехали нам помогать, учить читать и писать. Отец работал с русскими на Пловере, он хорошо говорил по-русски. А мама — совсем чуть-чуть.

Я пошла в школу с первого класса и по-русски не знала ни слова. А нет, одно знала — «мотор». И то гордилась своим знанием. До сих пор не пойму, как я выучила русский. Первое полугодие я ничего не по­нимала, а потом начала понимать больше. Когда я в школу пошла, у меня было три имени. Сначала меня учительница назвала Наташей. Потом через несколько дней решила, что имя Наташа мне не подходит, и назвала Галей. Потом сестра вспомнила, что у нас старшую сестру по-русски Галей зовут. И тогда меня назвали Людмилой. У меня были очень плохие отметки сначала, а потом я стала отличницей. У нас в классе говорил по-русски только Володя Ятта. У них в доме жила Екатерина Рубцова (лингвист, автор эскимосско-русского сло­варя. — БГ), она его и научила. Он у нас в классе был переводчиком и издевался над нами — неправильно переводил, а по­том смеялся.

Ботинок не было во время войны — не завозили. Все знали, что война идет. И мужчины добывали песцов, сдавали моржовые клыки — все это была помощь фронту. Га­зеты приходили, и я в них видела Зою Космодемьянскую, учительница рассказывала, как Александр Матросов закрыл своим телом амбразуру дзота. Мы все слушали радио, а Майна (первый учитель-эскимос. — БГ) переводил нам на эскимосский язык. Японцы тогда топили торговые суда, и поставка продуктов с материка совсем почти прекратилась — не было чая, масла, сахара. Хлеб был, но его тоже не хватало. Но мы не голодали — мы ведь могли есть и нашу традиционную пищу.

Я школу окончила в 1954 году. Я бы и раньше окончила, если бы мама меня на время не забрала из школы. Дело в том, что в четвертом классе я уехала в Провидения, так как в Старом Чаплино была только начальная школа. А туда после войны перевезли армию Рокоссовского. Они издевались над женщинами, избивали их. Почти каждую ночь ломились в дом, стучали. А мы с сестрой Агнагисяк жили с бабушкой. И она каждый раз прятала нас под топчан: сядет на него и сидит. Бабушка говорила, что лучше пусть ее убьют, чем детей. Нас никто от них не защищал. Мы сами защищались. Они были очень жестокими. Нельзя было вообще выходить на улицу. А потом одного поймали, заставили могилу вырыть и расстреляли.

Один солдат хотел как-то даже изнасиловать мою сестру. Он пришел к нам в дом, сломал дверь. Она погоны с него сорвала, укусила, а я быстро лампочку вывернула, и мы сумели его вытолкать. Сестра на следующий день пошла жаловаться. Она сказала, что у него должен был остаться след от укуса. Его нашли и взяли. И друзья этого солдата приходили, рубашки какие-то приносили, упрашивали ее в суд не подавать, говорили, что они всю войну прошли. Она ото всего отказалась и подала в суд. Я была свидетелем, все рассказала, как это было. Потом был военный трибунал, и ему дали 8 лет. В общем, я проучилась в Провидения только полгода — мама меня больше туда не отпустила. Уж лучше пусть я буду неграмотной, думала она, чем меня там убьют. Потом уже приехал Родион Ма­линовский. Он общался с коренными жи­телями, они высказывали ему свое недовольство, рассказывали обо всех этих преступлениях, и командование всю армию убрало из Провидения. В 1947 году я вернулась доучиваться в Провидения.

Семья Гальмуи около своей яранги, Старое Чаплино, 1920-е годы.
Фотография этнографа А.Форштейна. Из коллекции Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого

В интернате было не очень тяжело. Дети быстро приспосабливаются. Я была там одна эскимоска, все остальные были чукчами. Но меня спасало знание языка — я же говорила по-чукотски. Преподаватели были роскошными, учили нас очень хорошо. Правда, ботаника мне тяжело давалась. Все эти пылинки, тычинки — я просто ни­чего не понимала. Но я заучивала тексты из учебника и рассказывала, будто бы знаю, а на самом деле ничего не понимала, что рассказывала. А еще у коренных та­кая черта есть: если чего-то не знают, они просто стоят и молчат как истуканы. Преподавателем русского языка была Покров­ская Екатерина Михайловна. И она всегда со мной занималась дополнительно. Я очень хорошо помню, как учила отрывок из поэмы Некрасова «Мороз Красный Нос». Там девушка Дарья замерзла и взяла топор — «машинально». Я запомнила эпизод и это слово — машинально. И потом постоянно его использовала: «Я сделала это машинально». Даже если не машинально. Просто мне слово очень нравилось. Я, конечно, еще совсем не понимала античную историю и сельское хозяйство. Помню, в начальной школе была за­дача о лифте. И учительница нам объясняла, что такое лифт.

В Провидения мы в баню ходили. Были, правда, русские, которые говорили: «Вот этих бы чукчей пускать после того, как все пройдут!» А другие на них ругались: «Они на родине у себя находятся!» В общем, рус­ские ругались между собой, а наше дело — выкупаться и домой бежать. Мы не реагировали, что кто-то нами брезговал. В интернате нам, кстати, запрещали говорить на родном языке. Мы могли говорить на эскимосском только в своих комнатах, когда никто не слышал.

В интернате я первый раз грибы попробовала. Я сначала боялась, не хотела, но меня сестра Ухсима приучила. Она была замужем за русским. Еще в детстве мы с Курасой и мамой ходили на горячие ключи и там собирали ивовые листочки. Там много грибов росло. Мы с Курасой их пинали и говорили: «Чертово ухо, чертова палка!» (в эскимосском языке слово «гриб» дословно переводится, как «уши дьявола». Эскимосы до прихода русских опасались есть грибы. — БГ). Мама никогда грибов не ела.

В 1954 году я поехала учиться в Ленинград, в Институт имени Герцена. Я очень хотела стать учителем. Сначала я полетела в Анадырь, из Анадыря в Магадан, потом до Охотска, затем до Хабаровска. Оттуда уже до Иркутска и потом на Москву. Восемь дней летела до Москвы. В Хабаровске я первый раз увидела нищих. Смотрю, им копей­ки дают. И я думаю: «Что на копейки ку­пить можно?» И дала им несколько рублей. Какой-то мужчина подошел ко мне и говорит: «Ты откуда?» Я говорю: «Из Провидения». Он меня отвел в свой кабинет и го­ворит: «Ты без денег так останешься!» Оказался из полярной авиации. В общем, принес мне ужин, дал диван для сна и за­претил выходить, а утром отправил на са­молет. Очень мне страшно было, я же была одна совсем.

В Москве я стала расспрашивать, как до­браться до Ленинграда. Сначала надо было доехать до площади Свердлова, по­том на Сокольническую линию перейти и до Ленинградского вокзала. А я же ничего не знаю — первый раз в жизни вижу эскалатор, поезд. Ужас просто! Один мужчина мне показал, как вступить на эскалатор. И повел на поезд. Сел с чемоданом моим и уехал. А я осталась на платформе. Ну я села на следующий поезд, вышла, ищу его — его нет. Вернулась на предыдущую станцию — а он там с чемоданом. Мужчине этому уже некогда было со мной возиться, и он нашел какого-то старичка мне в провожатые: «Вы ее за руку держите, ее вообще нельзя никуда отпускать». Старичок меня привез, расписание показал. И у кассы я поняла, что мне не хватает денег. Я за день всего один пирожок съела, и спать хочу, и к кому обратиться — не понимаю. Считаю, считаю деньги, но их же больше не становится от того, что я их считаю. Потом уже люди стали в поезд на Ленинград садиться. Ко мне подошла женщина. Когда она узнала, что я с Чукотки еду учиться в Ленинград и у меня не хватает денег, пошла и сама купила мне билет. Это оказалась семья врачей с Сахалина. Они нивхов знают, увидели, что я похожа, и повезли меня в Ленинград. Очень мне везло на хоро­ших людей.

Они меня взяли к себе домой в Ленинграде. Там я переночевала. Накормили меня, чаем напоили и подарили ананас. Я им говорю: «Можно я этот ананас возьму с собой в общежитие? Там у меня землячки. Мы вместе и поедим». Они не могли меня проводить до самого общежития, но сказали, что туда едет 44-й автобус. Я подошла к водителю, а он ехал в депо. Очень попросила меня отвезти, и он со­гласился. Так я одна ехала в автобусе. При­вез меня, деньги я ему даю молча. А он мне говорит: «Не надо денег. Вы, китайцы, все такие скромные!» Меня потом еще не раз принимали за китаянку. В об­щем, нашла я общежитие, но сначала надо было сделать рентген, чтобы определить, не больна ли я туберкулезом. Вышли чукчи-землячки, обрадовались мне и начали помогать. Дали в общежитии постель и комнату. Я жила в одной комнате с чукчами, хантами и манси. До сих пор думаю, как я сумела выдержать, как я сумела до­ехать. Люди хорошие попадались все время — так и доехала.

Приготовления к обряду кормления предков.
Засушенное оленье мясо в руках у Людмилы – традиционное праздничное блюдо эскимосов, Старое Чаплино, 2011 год


Очень трудно выразить словами, какую красоту я увидела в Ленинграде. Меня очень поразила Дворцовая площадь и больше всего Александрийский столп. Ленинградцы были очень вежливыми, всегда готовыми помочь. Милиционер мог рассказывать об истории города, просто так, жители провожали, куда надо, если ты у них спрашивал дорогу. Мы ходи­ли с одной эскимоской в Консерваторию на концерты. И она мне говорила: «Когда будут кричать «Браво!», мы с тобой должны кричать «Пинихтук!» («хорошо» на эс­кимосском. — БГ). Она была первой пионеркой в Наукане. В Консерватории я впервые услышала органную музыку. Она мне очень понравилась, потом уже, в Прибалтике, я ходила в костелы на концерты.

Вот ненцы по-русски плохо говорили — они же в тундре кочуют, оторваны от русских. И речь у них не очень развита. А у меня были хорошие учителя. Мне и за­писывать лекции было легко. Многие студенты брали у меня мои конспекты переписывать. Когда я поступила, я очень старалась. Я даже не ожидала от себя такой работоспособности. Первую сессию сдала на одни пятерки. Ежемесячно посылала маме часть стипендии. А на втором курсе меня пригласили в издательство работать — они издавали эскимосскую литературу. И оклад был очень большим — 1 000 рублей. Это были очень хорошие деньги. В общем, я была довольно богатой студенткой. Часто ходила в театр — в Мари­инский, Драматический, где был руководитель Товстоногов. Первой оперой, которую я прослушала, была «Иван Сусанин». Мне было так тяжело! Я засыпала, ничего не понимала. А потом мне было уже интересно ходить. Мне очень нравится «Аида», произведения Бородина. Я ходила с подружкой-чукчанкой.

Однажды в Ленинград приехали канадцы — посмотреть на эскимосов. Они знали, что в Герцена учатся северяне. Их все ин­тересовало — как мы живем, какое образование получаем. И один канадец спрашивает: «А правда ли, что эскимосы едят сырое мясо и поэтому не поддаются цивилизации?» Я ответила: «Я эскимоска, я ем мерзлое мясо, а не сырое, и цивилизации я поддаюсь, как видите». Потом опять странный вопрос: «А правда ли, что эскимосы Чукотки не умеют пользоваться но­жом и пищу рвут зубами?» Я говорю: «Мо­жет, ваши эскимосы такие дикие? Вы зна­ете, сколько наших эскимосов работают механизаторами, мотористами, трактористами? Зубами мы пищу не рвем». Потом в институте меня хвалили, что я хорошо ответила.

Плавать я не умела, и одна корячка, Федотова Таня, учила меня за городом плавать в озере. А там дно неровное. Она меня держит за руку, а я иду по дну. Потом я шагнула, в яму провалилась и утонула. Дышать нечем, плавать не умею и только думаю: «Что же будет с моей мамой, если я утону?» И от ужаса этого я начала быстро махать ногами и руками — и всплыла. А ко­рячка растерялась. Как я всплыла, она ме­ня за волосы схватила и начала кричать: «Помогите, тонем!» Меня к берегу доставили. Еле дышу: в легкие вода попала. А чукчанка, моя подруга, тоже плавать не умела. Она, пока я тонула, вдоль берега бегала и кричала: «Айнана тонет! Айнана тонет!»

Северные народности — они все разные. Вот якуты всегда были жуткими националистами. Мы их как-то не очень воспринимали за северян. На любом мероприятии дальневосточники всегда объединялись — коряки, чукчи, эскимосы, нивхи, нанайцы, удэгейцы — и противостояли Сибири или саамам. А Новый год мы начинали праздновать в два дня — когда он на Чукотке наступает. Убегали с лекций поздравлять своих и уже до самой ночи только и праздновали. Мальчишки, конечно, к вечеру напивались уже. Ругали нас, конечно, но очень уж хотелось встретить Новый год со своими.

Жители Нового Чаплино встречают аляскинских эскимосов, 1989 год

Мне очень нравился Зоологический музей. Потом я ходила в Арктический музей — там были и байдары, и нарты. В зоопарк мы любили забегать. Говорили: «Пошли к землякам!» Там же северные олени были, белые медведи, песцы, лисы.

Вот по асфальту было очень тяжело и неудобно ходить первое время. И мы часто с чукчанкой Валей Укутлю заглядывали на Марсово поле, снимали обувь и потихонечку по земле ходили босиком. Потом дома, окружавшие нас со всех сторон, давили сильно. Горизонт же виден на Чукотке почти отовсюду. И мы, когда была возможность, уезжали на Финский залив. Там море, чайки — все напоминает Чукотку. Пока я училась, я посещала кружок вязания, кулинарный и лекторский кружки. Поэтому я умею выступать на конференциях.
В 1957 году в Москве был фестиваль мо­лодежи. Меня пригласил Юрий Анко (эскимосский поэт и летчик. — БГ). Он жил в Лефортово и выступал в эскимосском национальном ансамбле, в котором танцевал в нерпичьих шкурах, по пояс раз­детый. Меня приняли, и я стала членом делегации. Дали карточку, по которой бесплатными были парикмахерская, химчистка, все концертные залы. А кормили как хорошо!

Нас москвичи постоянно принимали за китайцев. И мы им объясняли, что мы советские. А они все равно кричали: «При­вет китайцам!» Везде в Москве было чи­стенько. Автобусов много было. Нас приветствовали люди постоянно — воду давали, конфеты. Но мне Ленинград все равно больше нравится. В Москве все толкаются, и кого ни спросишь улицу — никто ничего не знает. Когда фестиваль был, конечно, было легко. А в будние дни тяжелее.

В 1959 году я закончила учиться и уехала на Чукотку. Меня распределили преподавать в школе в Анадырский район. Там коренные жители — эвены и чукчи. Я там год преподавала и много болела. Я все-таки привыкла к морскому климату. И по­том, я же преподаватель эскимосского языка. Я просила, и они меня отправили в Новое Чаплино. Чаплинские дети меня называли Айнаной, тетей Людой, один мальчик — Айнан Ивановной. Я ходила на уроки к другим учителям, училась у них преподаванию. В Чаплино я про­работала три года, а потом уехала преподавать в Провидения.

В классах иногда были проблемы между приезжими и коренными. Но учителя бы­стро пресекали такие конфликты. Проблемы возникали с вновь прибывшими с материка. А те русские, которые жили давно, воспринимали нас как своих, и для нас они были своими.

В то время поселок был очень дружным. Не было такого, что каждый жил сам по се­бе. Всего с Уреликами (поселение напротив Провидения через бухту, заселенное после войны в основном пограничниками и их семьями. Сейчас полностью заброшено. — БГ) население насчитывало 10 тысяч человек. И даже собирались сделать город имени Дежнева. Но в это время распался Советский Союз, и сейчас в Провидения живут чуть больше 2 тысяч человек (после распада СССР с Чукотки уехало две трети населения. — БГ). Голод начался, снабжения не было. Приезжие уехали, а коренных в Провидения было немного. А на материке все-таки земля кормит.

Провидения был большим портом. Мно­го судов приходило, все активно строилось, даже сделали бетонный завод, чтобы блочные дома делать. Связь с материком была хорошая, и вообще Провидения был ухоженным и чистым городом. Были скотоводческие фермы, парники. Теплицы снабжали детский сад овощами. Продавалось свое молоко. Морпорт организовал лагерь для детей на старочаплинских го­рячих ключах. Там был отличный бассейн. Сейчас, увы, все разбито.

Людмила и ее муж Николай Панаугье.
В 1959 году я вышла замуж за эскимоса Николая Панаугье. Мы росли вместе в ин­тернате, но, вообще, я за него не планировала выходить. Я его боялась. Мои все се­стры вышли замуж за приезжих. Их мужья уехали на материк, а жены остались одни на Чукотке.

И я дала слово маме, что выйду замуж за эскимоса. Не могла ее обмануть. Потом немного жалела, конечно. В Ленинграде я дружила с одним сочинским моряком. Хороший такой… Потом он ко мне приез­жал в Провидения, писал мне. А я уже за­мужем была за Панаугье. Моряк этот приехал в Провидения, когда у меня уже дочь была. Панаугье работал в порту, и как-то он пришел и сказал: «К тебе ухажер приехал». Я говорю: «Какой ухажер? У меня нет ухажеров. Как его зовут?» — «Не знаю, не познакомился». Я пошла в школу, и вдруг кто-то зовет: «Люда, Люда!» Я не обернулась. Потом кричит: «Айнана!» Это был тот самый моряк Григорий. Я ему сказала: «Приходи к нам в гости». А он: «Я догадал­ся, что твой муж очень ревнивый». Я ему сказала, что завтра пойду в Чаплино пешком к дочери. И он пошел со мной и все возмущался: «Как твой муж тебя одну мог от­пустить так далеко! А вдруг тебя обидят?» Я ему говорю: «У нас никто не обижает».

Потом он уезжал из Провидения и сказал, что встанет на мостик ледокола «Сибирь» и у него будет белый платочек. В тот день муж с друзьями пировал, а когда ледокол начал отходить, они пошли провожать ко­рабль. И я с ними пошла, в стороне встала. И смотрю — стоит Григорий с белым платочком. Я больше его уже не видела. Не знаю, где он. А с мужем мы жили только 11 лет, из которых по-настоящему я прожила с ним лет 5, потому что его постоянно отправляли на море на Колыму и во Владивосток. Он работал судоводителем. Иногда я думала: «Зачем я вышла замуж за эскимоса?» Но он был хорошим человеком, красивым, коренастым. У нас с ним две девочки. Так как мы оба выросли в ин­тернате, то говорили в основном по-русски, иногда только по-эскимосски.

Я какое-то время жила с его семьей в Си­рениках (древнее эскимосское село в 50 ки­лометрах от Провидения. — БГ). У них квартира была очень маленькой. И еще у них обычай был — форточки не открывать на ночь, чтобы дух какой-нибудь не за­летел. Духота такая! Я ночами не спала почти, часто на улицу выходила.

Николай был очень ревнивым, ко всем ревновал меня. Кто-нибудь посмотрит на меня, и он говорил сразу: «Вот такие люди к тебе, наверное, ходят, пока меня нет». А я как мышка жила, в кино не ходила, никуда не ходила — только на работу и домой. Он здоровым таким был! Иногда нас всех поднимет сразу. В Сирениках че­рез речку переносил меня и двух дочек. А сестры его не очень хорошо относились ко мне. Все время подчеркивали, что я чап­линская, а не сирениковская. И отцу его это тоже не нравилось.

Потом Николай стал выпивать. Это большая проблема. Но я все так делала, что дети ни о чем не догадывались. Умер он 16 декабря 1970 года. Ему нечаянно голову пробили крюком во время пьянки с друзьями. Рана большая была. На второй день у него сознание начало изменяться, а на пятые сутки он умер.

С дочерью Аллой я говорила только на эскимосском. А у Ухсимы дети говорили только по-русски, и мама из-за этого сильно страдала: «Даже с внуками нельзя пого­ворить!»
Я примерно понимала, как составить учебник эскимосского языка. И в 1974 году с эскимоской Верой Анальквасак мы напи­сали букварь. Тогда Министерство образования проводило конкурс учебников, и на нем наш учебник занял первое место. В результате мне предложили работать в Московском институте национальных проблем образования, заниматься методикой преподавания эскимосского языка. Я согласилась. Я работала у себя в Провидения, но часто ездила в Москву с отчетами, в библиотеку. И так я незаметно проработала 22 года: писала программы, ме­тодички, учебники.

Потом мы сделали с Глебом Наказиком (чаплинский эскимос, знаток эскимосской культуры, преподаватель чаплинской шко­лы. — БГ) книгу для внеклассного чтения, учебник для первого и второго классов. Как-то надумали, чтобы перевели «Аленький цветочек» на эскимосский. Это оказалось очень трудным занятием. Но все-таки я старалась. Я перевела, чтобы не срывать работу издательства, но, честно говоря, до сих пор считаю, что не стоило этого делать.

Первый прилет эскимосов с Аляски на Чукотку состоялся 14 июня 1988 года. Поехали встречать гостей разные партийные деятели, администрация, а из эскимосов была только я одна. И меня все как окружили! Как начали спрашивать о своих родственниках! О ком ни спросят — умер, о ком ни спросят — умер. Одна бабушка по имени Ятылин меня по плечу ударила и говорит: «Что с вами случилось? Почему все поумирали?» Они были по срав­нению с нами долгожителями. Потом мы приехали в Провидения. И там такой длиннющий митинг устроили! Выступала моя сестра Ухсима и ее подружка детства Ора, с которой они еще в 1920-е годы игра­ли в Америке.
Я очень хорошо знала своих родственников в Савунге и Гэмбелле (эскимосские поселения на острове Святого Лаврентия, Аляска. — БГ). Родители мне много о них рассказывали. В советское время люди в Чаплино скрывали, что у них есть родственники в Америке. Боялись. А я не скры­вала. В первый приезд американцев на Чукотку ко мне в гости пришли мои родственники. Они сначала всего боялись, спрашивали: «А это что? А это?» Я им гово­рю: «Ешьте! Никто вас травить не собирается!» Я их олениной угостила. А они увидели, что у меня есть горячая и холодная вода, все благоустроено, и удивились. Все американцы почему-то покупали наши эмалированные горшки и керосиновые лампы. В общем, интересно было. Надо сказать, что молодые эскимосы с Аляски лучше говорили на эскимосском, чем наша эскимосская молодежь. Но они говорят очень медленно, с национальной интонацией. А мы говорим быстро, с русской интонацией.

Потом мы поехали на Аляску с ответным визитом. И я нисколько не удивилась тому, что увидела на Аляске. Поехали в Анкоридж, пошли в большой магазин за покупками, и я хотела купить себе туфли. Только я их начала мерить, как набежала толпа корреспондентов. В общем, плюнула я и ушла.

В 1990 году мы создали общество эскимосов Чукотки «Юпик». На учредительное собрание в Провидения приехали эскимосы из Чаплино, Сиреников, Уэлькаля, Чукотского района. В 1992 году «Юпик» приняли в состав ICC (Inuit Circumpolar Council, Циркумполярный совет эскимосов — негосударственная организация, представляющая интересы эскимосов Гренландии, Канады, Аляски и Чукотки. — БГ). Понятно, что западные эскимосы живут намного лучше коренных народов Чукотки. Но я хочу сказать то, что сказал один чукотский охотник: «Они живут на­много лучше нас, но у нас лучше». Это потому, что мы дома живем. Мне не нравится жить в Америке. Мне дома лучше. Мы всю жизнь плохо жили, так что нам не привыкать плохо жить.

В Барроу, штат Аляска, 1996 год
В 1990-е годы нам на Аляске сказали, что если жизнь на Чукотке ухудшится, то они смогут нас всех вывезти на Аляску — всех азиатских эскимосов. Я так удивилась! Надо, наверное, нас сперва спросить, хо­тим мы или нет. Может, молодые и поедут, но я уже не поеду. Я была в Гренландии. У них давно рыночные отношения, они умеют зарабатывать, сохранили язык, по­тому что их много. Но только в России эскимосы сохранили традиционное веро­исповедание. Я как-то сказала своим американским родственникам: «Вы меня не агитируйте. Меня воспитывали родители, я не верующая, но я уважаю свою веру. И в церковь я не пойду». Мы тотемные люди, преклоняемся перед крупными животными, хищниками, природой, верим в духов. А в Сирениках многие приняли протестантскую веру, чтобы в Америку ездить. А я и так ездила. Лекции читала. Первую лекцию в Америке я прочитала в Университете Чикаго. И на гонорар смогла купить себе первый телевизор и детям что-то. С тех пор я много где побывала — в Канаде, США, Гренландии, Лондоне, Вене. Американцы меня много приглашали. Но пе­реезжать я не хочу. И по-русски я люблю говорить. А в эскимосском многих слов не хватает.

В 1990-е годы на Чукотке был голод, дети в обморок даже падали (Чукотка была единственным регионом России, где в конце 1990-х годов был голод. — БГ). Все начали есть традиционную пищу, даже русские начали есть то, что мы едим. То­гда с Загребиным (Игорь Загребин, дирек­тор природно-этнического парка «Берингия». — БГ) я написала книгу о растениях Чукотки и о блюдах, которые можно из них готовить. Мы кормили детей кормовой мукой для животных — лепешки из них готовили. И в это время американцы очень хорошо помогали — гуманитарную помощь нам посылали. А Александр Назаров (губернатор Чукотки с 1991 по 2000 год. — БГ) был очень плохим губернатором. Он даже написал в Москву письмо о том, что я и еще некоторые коренные жители — враги России, потому что мы с Америкой связались. Это мы-то! Я всегда была патриоткой. А он подвел Чукотку к краю пропасти.

Эскимосский язык исчезает. И как восстановить? Надо, чтобы у людей была гордость за свой язык, за свою территорию. Эскимосы пить начали только в 1958 году, когда их против воли переселили из Старого Чаплино. Оторвали охотников от промысла, и им нечем стало заниматься. А раньше они все время проводили в море или на берегу смотрели в бинокль. Люди жили морем.

Я очень люблю Старое Чаплино. Но как уехала оттуда, 22 года там не была. Только сильно позже съездила с этнологами. Мы нашли место, где стояла яранга, в которой мы жили. Все чай пили, а я даже чай пить не могла — все время на улице была. Военные еще там снесли могилы. И я не знала, где были предки похоронены. Зато я нашла кусок камня, о который бабушка долбила сушеное мясо. И взяла этот камень с собой. Он мне очень дорог, до сих пор хранится в семье моей сестры.

Я очень люблю чукотскую природу. Мне нравятся все времена года. Я же там выросла. Мне никогда в голову не приходило куда-то уехать. Лето очень люблю, хоть оно очень короткое. А осенью у нас сбор ягод, кореньев, осенью оленеводы забивали оленей. Я люблю собирать дары моря после шторма. Люблю сидеть у моря. О чем я сейчас думаю? Думаю, что прооперирована на глаза и теперь не могу наклоняться. Может, мне надо какую-нибудь сидушку сделать, чтобы собирать растения. Сейчас ведь как раз самый сезон сбора начался…