Людмила Айнана

1934 год Родилась в местечке ­Укигьярак в нескольких километрах от крупного села сибирских эскимосов Уназик (Старое Чаплино).
1942 год Переехала с семьей из Укигьярака в Старое Чаплино; пошла в начальную школу
1946–1947 годы Начала учиться в интернате поселка городского типа Провидения 
1954 год Поступила в Ленинградский институт имени А.И.Герцена на филологический факультет
1959 год Окончила учебу в Ленинграде; вышла замуж за Николая Панаугье
1960–1963 годы Преподавала русский язык и литературу в новочаплинской средней школе
1963–1978 годы Преподавала в провиденской средней школе
1974 год Опубликован букварь эскимосского языка, написанный Айнаной в соавторстве с Верой Анальквасак
1978–1999 годы Работала в секторе Севера Института национальных проблем образования
1988 год Впервые поехала в США на Аляску
1990 год Основано Общество эскимосов Чукотки «Юпик»
1992 год Общество эскимосов Чукотки «Юпик» вступило в ICC (Inuit Circumpolar Council)
1994 год Начала работать в качестве координатора над долгосрочным российско-американским проектом по традиционному природопользованию
1997 год Помогала в учреждении  Союза морских охотников
2000 год Ездила в Лондон на заседание Международной китобойной комиссии
2011 год Участвовала в конференции «Дни Беренгии» в Номе (штат Аляска) и получила благодарственное письмо от Службы национальных парков США 

---

 
Я родилась 28 декабря 1934 года в местечке Укигьярак, недалеко от Старого Чаплино (старое многонаселенное поселение сибирских эскимосов. В 1959 году было закрыто властями. — БГ). Укигьярак по-русски означает «начало спуска», там гора и ущелье с речкой, которая не имеет начала; она так и называется — Канилнук, «без начала». Место это очень интересное. Речка выходит прямо к морю. С одной стороны реки у нас стояли вешала (вбитые в землю китовые ребра, на которых сушились байдары — большие лодки из моржовой шкуры на деревянном каркасе. — БГ), а с другой — наша единственная яранга. Когда-то давно Укигьярак был довольно большим поселением нашего рода — лякагмит. А потом, в начале 1920-х годов, никого не осталось, все ушли, кроме нас. Они все переехали в Старое Чаплино, так как там школа появилась — и детей надо было учить. 

Слева направо: Людмила Айнана, Алла Панаугье (дочь Айнаны), 

Ольга Попова (дочь Курасы) и Кураса (сестра Людмилы), Новое Чаплино, 1970-е годы  
 
Это место было очень богатым: много морской капусты, даров моря, нерпы, моржей, китов, косаток, лахтаков, даже сивучей. Недалеко от нашей яранги, если по бережку пойти, есть место, где до на­шего времени сохранились старые эскимосские землянки. Мы жили в Укигьяраке с мамой, папой, сестрами и братом. Папа летом от нас уезжал, потому что он на Пловере (закрытый поселок в бухте Провидения. — БГ) работал капитаном катера. А зимой у нас много народу было — все охотники-пушники, которые промышляли песцом, у нас жили. 

Отца у меня звали Атата, а деда, его отца, звали Апаку. Еще до советской власти американские китобои нанимали моего деда на работу гарпунером на гренландского кита — все лето они промышляли, а к осени его привозили обратно в Старое Чаплино. Дед свободно говорил по-английски, а по-русски вообще не понимал. В один год ранней осенью пролив быстро забился льдами, и деда моего обратно не привезли. Наши думали, что с ним что-то случилось. А капитан этого американского китобойного судна очень уважал деда и в Номе (го­род на Аляске. — БГ) его не оставил, а увез к себе домой в Сан-Франциско. Дед умер в 1944 году, и я его хорошо помню. Он много рассказывал и об Америке, и о старой жизни, знал разные прибаутки, песни. Единственное — плохо, конечно, что его американцы виски научили пить.  

А бабушку звали Пайна. Она была не из нашего рода лякагмит, а из рода сянигмыльнут. Я ее всегда называла бабушкой, но на самом деле она не моя кровная ба­бушка, а вторая жена деда. Когда он овдовел, то женился на Пайне. Я долго ду­мала, что она моя родная бабушка. Родной же была Агнагисяк, но она рано умерла, я ее не видела. Имя Агнагисяк переводится как «нехватка женщин»: у нее в семье были все братья — и она одна девочка. 

У Пайны очень интересная история до замужества. Пайна со своей сестрой Унайку рано осиротели. Раньше ведь наши эскимосы из Чаплино ездили в сторону Анадыря на обмен с чукчами. Брали оленьи шкуры, мясо, камусы (шкуры, снятые с ног оленя; использовались для шитья обуви. — БГ), жилы, а отдавали торбаса (высокие сапоги из шкуры оленя или нерпы. — БГ), шкуры лахтака для подошв, дождевики из кишок моржа. Вот наши поехали и взяли этих двух сестер-девушек с собой, чтобы они там готовили, за водой ходили. Их зима застала в Анадырском районе рано, и они не смогли вернуться. Чукчи им помогли, ярангу поставили, оленье мясо давали. Но с одним условием — они попросили, чтобы им кого-то дали в па­стухи пасти оленей. А так как наши мужчины были заняты промыслом, отдали чукчам двух девушек-сироток в разные семьи. И моя бабушка попала к очень суровым деду и пожилой женщине. Вероятно, этот дед ее насиловал, потому что бабушка моя впоследствии была бездетной. И когда она пасла оленей, то волки нападали иногда на стадо. А когда волки нападали, она под какого-то оленя пряталась и там сидела. За это ее хозяева били. В общем, плохо она жила. 

С подругой Валентиной Укутлю, Ленинград, 1959 год

 
Бабушка вспоминала, что однажды было просто как в сказке. Она увидела среди стаи волков женщину с длинными волосами. Пайна начала говорить ей: «Ты женщина, и я тоже женщина, не дай волкам напасть на мое стадо». И вдруг стая остановилась, развернулась и убежала в другую сторону. Бабушка говорила, что эта женщина была вожаком стаи. Мне рассказывали, что волки крали раньше детей и растили у себя в стае. И это не Маугли, а чисто чукотский рассказ. Бывало еще, что люди терялись в тундре, оставались там и становились дикими. В годы войны наши охотники как-то возвращались с охоты и почувствовали, что кто-то на них смотрит. Оказалось, мужчина с копьем. Они не стали его убивать, а начали вверх стрелять, чтобы он убежал. Бывало, что и эскимосов уносила льдина, а потом человек оказывался на берегу в неизвестном безлюдном месте и был вынужден выживать.   

В общем, к весне бабушка надумала сбежать. Копила потихоньку и припрятывала сало, сушеное мясо, рыбу, а потом пошла на дежурство и все, что приготовила, с собой взяла и побежала. Очень она долго шла в сторону моря. Ей и волки попадались, и медведи. И пока она шла, ела все по дороге, что у нее было, потом ловила белую речную рыбу, ела растения. У обуви подошва стерлась, так она сдирала кору с кустиков и привязывала ее к ступням. Потом, когда кора стиралась, привязывала новую. В общем, вышла бабушка в Уэлькаль (эскимосское село в Иультинском районе. — БГ). Там тоже эскимосы были. Чаплинские вельботы, заехав в Уэль­каль, забрали ее, и уже в Старом Чаплино она вышла замуж за моего деда. 

Маму звали Янна. Она была старше отца по возрасту, так как должна была выйти замуж за его старшего брата. У нас ведь раньше выдавали по сговору, заключенному еще в детстве. А старший брат умер, и по закону она перешла его брату. Это положено так было. Еще принято было, если умирал мужчина в семье, а у него жена и дети оставались, то его младший брат должен был жениться на вдове, чтобы семью поднять. Мама была воспитана в традиции. Ее отцом был шаман. Он со­блюдал все праздники обрядовые, а она у него научилась.

У меня было три сестры и один брат. Брат родился в 1924 году, и его звали Итхуткак, что переводится как «занесенный в ярангу». В 1913 году родилась моя старшая сестра Агнагисяк, названная в честь бабушки. Сестра Ухсима родилась в 1915 го­ду и выросла у бабушки и дедушки. Она бы­ла им как дочь. Потом Кураса родилась в 1930 году. И я родилась последней, в 1934-м. Между Ухсимой и Итхуткаком пятеро де­тей умерли: четыре брата и одна сестра. И мама убедила отца уехать из Старого Чаплино, сказала: «Не могу хоронить де­тей без конца». И семья переехала в место, где когда-то жили наши предки, где и я ро­дилась, — в Укигьярак. Я теперь понимаю, что, вероятно, в той яранге была какая-то инфекция, из-за которой дети не выживали.  

 
Нас всех троих назвала бабушка Пайна. Так как она жила с чукчами, то назвала ме­ня и Курасу не по-эскимосски, а по-чукотски. Кураса означает «олень». А я — крик этого оленя, Айнана. Ухсима названа в честь дяди, который упал в море, смог вы­лезти на лед, но замерз, — Ухтыкак перево­дится как «вылезший» (Ухсима — жен­ский вариант мужского имени Ухтыкак. — БГ). 
 
В яранге у нас всегда было очень тепло, все даже ходили по пояс раздетыми. Пол очень хорошо в яранге делали: сначала кассиопею стелили, потом траву еще и сверху кожу моржовую, потом мех — и опять траву. Только небольшая отдушина была, около которой висел нерпичий мочевой пу­зырь, чтобы злой дух какой-нибудь не залез. А летнюю ярангу мы покрывали чис­той желтой шкурой моржа. Я помню, еще совсем маленькой сижу в яранге, а на шку­ре дырка — значит, здесь выстрел в моржа был. И сквозь дырку яркий луч света. И я приняла этот луч за веревку. Хотела покататься на ней, как на качелях. И упала, ко­нечно. Думаю: «Что за веревка такая?» 

Праздник в яранге, Старое Чаплино, 1901 год. Фотография этнографа В.Богораза. 

Из коллекции Американского музея естественной истории в Нью-Йорке

Промышляли эскимосы охотой. Дело это тяжелое. Ходили, например, ранней весной на моржа на припай (неподвижный морской лед вдоль берега. — БГ) и, когда добы­вали моржа, быстро разделывали и быстро-быстро бежали назад, пока ветер не задул и пока короткий зимний день. И когда они доходили до берега, до того им было жарко, что аж пар шел, а кухлянки их (верхняя одежда из шкур. — БГ) были будто в соленой воде намочены от пота. В общем, надо было быть очень крепкими. А могло и унести на льдине: так, моего отца унесло однажды — еле спасся. Отец потом поехал на горячие ключи и принес в жертву суслика в благодарность за спасение. 

Там, в стороне горячих ключей, есть по­минальный камень нашей семьи. Считается, что наш предок украл его у белого медведя. У нас мужчины всегда на море смотрят: вот он сидел и увидел, как медведь выныривает и то серый камень на припай ставит, то розоватый. Предок изловчился, схватил розовый и на сопку унес. До закры­тия Старого Чаплино мы осенью ходили туда на поминки (у азиатских эскимосов до сих пор сохраняется осенний поминальный день, когда семья разжигает костер и кормит предков. — БГ). 
 
Там надо было забивать щенка. Хотя рас­сказывали, что раньше могли принести в жертву и детей — сирот. Это происходило, когда охотников уносило на льдине. Тогда они обещали отблагодарить духов, если спасутся. И по прибытии на землю могли совершить такое жертвоприношение. Мама попадала прямо в сердце щенка. Я маленькой была и их не убивала, а даже отворачивалась. Потом надо было разрезать брюхо, вытащить кишки и пройти через них. Так мы как будто переходили в хорошую светлую жизнь. Жертвоприношение щенка проходило каждый год. Мы сначала закалывали щенка, а потом уже кормили предков. И даже когда мы переехали в 1942 году в Старое Чаплино, каждую осень продолжали ходить в Укигьярак на поминки. 

Старшая сестра Людмилы Ухсима в школе, Старое Чаплино, 1920-е годы. 

Фотография А.Форштейна. Из коллекции Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого  
 
У нашей семьи были священные животные — горностай, который жил в нашей яранге, и ворон, который залетел в ярангу и помер там. Когда мама на поминки хо­дила, то созывала к огню не только наших предков, но и горностая и ворона. Еще ко­гда моя сестра маленькой была и сильно болела, то, чтобы она выжила, мама прикладывала к ней шкурку горностая — она снимает болезни. Мама кормила и землю предков — речку, море, ущелье, сопку, гору.  

 
У нас охотники кормили свою добычу. Если добывали животное, то гостеприимно его принимали. Извинялись перед ним, кормили его, разговаривали с ним, сказки рассказывали. С белого медведя снимали шкуру и голову заносили в ярангу, ставили ее около жирника (каменная плошка, запол­ненная тюленьим жиром, в которой горел фитиль из сухой травы. — БГ), открывали пасть и просовывали туда деревяшку, чтобы пасть была открыта. И всю ночь угощали, радовались, что добыли. 
 
Почти все черепа добытых животных относили в восточную сторону. Так там они и лежали. Отдельно моржи, отдельно медведи, отдельно лисы. А у медведя спра­шивали, куда он хочет пойти: на восток или на запад. К черепу привязывали веревочку и потом к этой веревке палку, и кто умеет, тот поднимал, и куда голова скатывалась, туда и несли череп.

Еще у нас был семейный праздник — Камыхтак. Около столба в яранге зажигали жирник и готовили еду. Были специальные миски, которые привозили из Аме­рики, — у индейцев покупали. Готовились серьезно к этому празднику, еду откладывали — оленье мясо, нерпичье, рыбу. И ни­кто не мог попробовать или даже понюхать его до праздника — оно было священным. Отец в яранге над жирником привязывал веревочкой из жил оленя деревянное изо­бражение кита, потом отец и мать надевали белые, очень красивые американские дождевики из моржовых кишок, украшенные хохолками птичек. Это были обрядовые праздничные плащи. И вся посуда была тоже только праздничной: ее вытаскивали только на праздник, а потом убирали, чтобы даже никакая собака не понюхала. 

Мы становились по двое около жирника, над которым висел кит. Например, моя сестра Кураса брала кита и пускала его мне, а я должна была поймать. А потом она ло­вила. Значит, мы перешли в хорошую жизнь. И так каждый член семьи. Потом мама с отцом уходили на берег и там кормили море: бросали в воду ку­сочки еды. Праздник проходил зимой, когда промысел заканчивался. 

Я видела, как шаманы в нашей яранге проводили камлания. Сначала они кушали, разговаривали, а потом все-все убирали. И шаман садился перед жирником, который гасили, и пел в темноте. Он собирал своих духов. Свистел, например, как птичка. У всех свои духи были: у кого птица, у кого собака, у кого волк. Они пели в темноте, предсказывали и наказывали, что нужно было сделать, чтобы, например, вылечить человека. 
 
Есть место по дороге в Провидения (поселок городского типа, находившийся в 50 километрах от Старого Чаплино. — БГ), где собаки иногда останавливались и дальше не ехали. И тогда нужно было либо укусить собаку за ухо до крови, либо самому каюру (погонщик нарт. — БГ) пописать. У брата так однажды случилось: собаки бегут, но на одном месте нарты не движутся. Он приехал очень напуганный и после этого сильно заболел. Мама испугалась и пригласила к нам сирениковского шама­на. Шаман пришел и попросил чижи (вы­сокие меховые чулки. — БГ). Он их поставил себе на голову и сказал, что если чижи сами развернутся, то сын поправится. Они развернулись. Потом он взял кухлянку. По­ложил перед собой, а мы держали ее за ру­кава. Кухлянка должна была сама встать. Мама и Кураса держали. А Кураса же школьница — она не верила. И когда ша­ман начал петь, кухлянка начала подниматься. Кураса давай проверять, тянула, отпускала, даже в рукав просунула руку. Никак не могла поверить шаману. Он тогда сказал: «Девочка мне мешает». Вместо нее стал держать кухлянку мой двоюродный брат Ахкива. 
 
Ахкива тоже шаманам не особо верил. У него был друг Аглю, одногодок — они оба 1916 года. Он стал шаманом. Как-то в коридоре Ахкива мотор делал, а Аглю помогал ему. Ахкива говорит: «Ты объявил себя ша­маном и поэтому всех дурачишь». Это Аглю очень задело. У нас таз был в коридоре, а в тазу — моржовая голова: ее поставили киснуть, чтобы шкуру снять и потом все мясо, а голову не выбрасывали, а собирали несколько штук, проводили обряд и все в одно место уносили. Аглю увидел таз с головой, и вдруг челюсть стала стучать зубами. Я сама это видела, я рядом там играла. Уж не знаю, как это он сделал. Ахкива все равно не поверил. Тогда Аглю попросил дать ему дощечку и колокольчик. Он их взял, что-то сказал — и вдруг дощечка вместе с колокольчиком полетели и сделали круг в комнате. Я своими глазами это видела! Наверное, он обладал какой-то очень сильной энергией. В общем, Аглю убедил брата.

Раньше был распространен обычай обмена женами. Хотели как-то, чтобы мой отец на ночь обменялся женой с другим эскимосом, но мать не позволила. Это проис­ходило, например, когда в семье одни де­вочки рождались. И еще — мы же часто создавали семьи с людьми из своего рода, и обмен женами существовал, чтобы было смешение крови. Было и двоеженство. На­пример, в Чаплино один эскимос Апалъюк имел две жены.