Любовное построение

иллюстрации: Глеб Солнцев

По мнению жюри премии "Супернацбест", Прилепин - автор лучшей книги десятилетия, романа "Грех"

В одной из книг Оливера Сакса, англо-американского нейропсихолога и замечательного писателя, среди других поразительных мозговых повреждений описывается случай с пациентом, переставшим распознавать собственную ногу. Этот пациент то и дело просыпался от того, что в постель к нему положили чужой, враждебный предмет, от которого нужно избавиться. В процессе избавления от помехи пациент неизменно оказывался на полу, поскольку выкинуть он пытался свою ногу, вполне, кстати, действующую и здоровую (вторая нога не вызывала у него никаких возражений).

Если отвернуться от медицинского аспекта (а проза Сакса вполне это позволяет, поскольку столько же относится к философии, сколько к медицине), то утыкаешься вот в какой вопрос: неприятие себя, час­тей себя, ноги, голоса, мыслей, собственных привычных реакций — это неприятие является симптомом духовного распада или роста? Когда ты надоел себе, противен, мечтаешь кончиться таким, какой ты есть, и начаться кем-то новым, улучшенным, когда бытие с самим собой становится оскорбительным — обязательно ли это называть депрессией, и если да, то почему ты ни за что не хочешь отказаться от новизны ощущений, сопро­вожда­ющих это состояние? Анна Каренина, едущая на вокзал, потом в самом вокзале, потом в поезде — почему она так жадно впивается в свои новые ужасные мысли? Почему сладострастно дорожит этой ясностью? Морфий? Но Толстой-то не принимал морфий, когда писал.

У Захара Прилепина вышел новый роман «Черная обезьяна». Самый часто встречающийся в нем эпитет — «липкий». Как кровь, которая льется потоком под сте­нами древнего города, как сперма, которую смывает и никак не смоет героиня со своих пальцев. Но эпитет всегда описывает состояние, доминирующую эмоцию, но не мысль — или не совсем мысль. И гораздо интереснее в романе те слова, которые совершают действие, не глагольное, не поступки-слова, а слова-намерения, впечатления.

Пальцы ног детоубийцы растопырены так, как будто собираются расползтись в стороны.

Двое «разноглазых» сумасшедших смотрят в четыре угла своими четырьмя глазами.

У проститутки с лица уползают брови.

У героя так разбито в драке ухо, что если он выс­моркается, у него выпадет глаз.

То же ухо он прикрывает рукой, как будто оно ­«бабочка или лягушка». То есть оно может улететь или упрыгать.

У милиционера такой лоб, про который герой думает: «Зачем он ему, что он им делает».

Глядя на высокого чиновника, герой только и может что внутренне простонать: «Сколько же у него белых зубов, это просто замечательно!»

Человек в этом романе бесконечно распадается, расползается, растекается сам от себя, чавкая плотью по холодному полу. Печень, почки, кишки, языки, глаза, зубы — все живет отдельно друг от друга, а хочет — еще отдельнее, еще дальше, как будто все части суще­ства противны друг другу, мешают друг другу, стыдятся друг друга.

Читая «Обезьяну» в первый раз, я никак не могла поймать ассоциацию, что же мне напоминает этот роман. И сначала я ошибочно брела по литературному лесу. Ну понятно, любимый Прилепи­ным Леонов слышен в фамилиях. Шелестят, как у Газданова, метафоры. Даже Варгаса Льосу вспомнила с его «Войной конца света» в связи с обеими вставными новеллами — про древний город и про африканское детское воинство. Все это оказалось ненужным, необязательным. Случайно в ЖЖ одного приятеля прочла запись и с облегчением ухватила ассоциацию за хвост — живопись Фрэнсиса Бэкона, одного из любимых моих художников. Бэконом преспокойно можно проиллюстрировать весь прилепинский роман от начала до конца. Невротическая смазанность фигур и отчетливость, иногда даже геометричность фона. Ощущение человека как движущегося мяса. Конвульсии, судороги этого мяса. Человек рвет сам себя, челове­ка рвет самим собой. Крик и тошнота. Ненависть человека к самому себе в целом и горячая нелюбовь к отдельным час­тям себя.

И интересно, что эта ненависть и эта нелюбовь не является и не читается патологией. В ней гораздо больше сожаления о человеческой участи, муки о ней, гораздо больше любви, чем в гармоничной, цельной, здоровой злобе Саньки, предыдущего прилепинского героя.