Люди потерпят

Прошлогодний словарь «Большого города» предварялся колонкой Филиппа Дзядко, которая начиналась фразой «я думаю, что в декабре этого года закончилось одно время и началось другое». И точно, все только начиналось. Уже случились декабрьские митинги на Чистых пру­дах и Болотной, но еще не было митинга на Сахарова и всех последующих. Pussy Riot уже спели на крыше троллейбуса и у спецприемника, но еще не оккупиро­вали Лобное место, не говоря о ХХС, и считались местным московским курьезом. Уже появилось слово «мимимитинг», но еще не было ни задержаний, ни уголовных дел. Милицию уже переименовали в полицию, но это тоже пока выглядело лингвистическим анекдотом. И потому словарь-2011 выглядит более-менее мирно — в нем много слов, связанных с выборами, в ос­тальном набор в меру эклектичный и почти устоявшийся: интернет-мемы, дурацкое законотворчество, поп-хиты, мода, между­народная политика — всего понемногу.

На словарь-2012 в этом смысле больно смотреть — в нем «пытки» сменяют «авто­зак», «узники Болотной» чередуются с «Копей­ском» и «Крымском», «нашигейт» — с «Ок­купай Абаем»; сплошная анатомия протеста пополам с Pussy Riot. И даже фейскини, бессмысленное и безобидное изобретение китайской модной индустрии — цветная пляжная маска, сберегающая от загара, — на поверку оказалась обычной балаклавой. Так случилось, что 2012 год рифмуется только со словом «протест» и всеми его производными — к концу года протест «слили», но вроде бы не до конца, и, возможно даже, все только начинается, или и не думало прекращаться, или и не думало начинаться — разговоров про это хватит еще на год. Всему миру год запомнится, конечно, не этим, а головокружительным прыжком человека в мешковатом костюме с высоты 39 километров, перевыборами Обамы и — да, танцами девочек в цветных балаклавах, ничего тут не попишешь.

А для нас, кажется, этот год — про то, что «люди потерпят», как говорил аутист Ан­тон, герой фильма Любови Аркус «Антон тут рядом». Удивительно, с каким количеством невероятного, не лезущего ни в ка­кие ворота, беспредельного в своей наглости говна удалось за год стерпеться и сжиться людям, которые хотя бы бегло следят за но­востями. Достаточно взять одну только область дурацкого законотворчества — за­кон об иностранных агентах, закон о клевете, о черном списке сайтов, о пропаганде гомосексуализма, о гигантских штрафах за участие в митингах, о за­щите детей от негатива, совсем свежий закон об усыновлении, который тут же прозвали «законом Ирода», — не счесть алмазов в каменных пещерах. Каждый из них дико написан, дико устроен, не сообразуется ни с юридическими нормами, ни с логикой, ни с даже фрагментарными соображениями о здравом смысле — и, кажется, специально сочинен так, чтобы все сущее на небесах и под землей скривилось в ужасе и тоске. Каждый к тому же либо мелочен, либо аморален: один предлагает людям ходить с табличками «я агент» (и предатель), другой под предлогом борьбы за нравственность чохом портит жизнь довольно большой и разношерстной группе граждан, третий предлагает в ответ на (возможные) преследования коррупционеров прямо сейчас крупно подгадить российским детям-сиротам (в том числе и больным). В новой версии закона «Об образовании» сирот лиша­ют льгот при поступлении в вуз. А недавно депутат от «Справедливой России» Олег Михеев разработал законопроект, согласно которому в СМИ может быть только 30 процентов негативной информации, а 70 процентов обязаны быть позитив­ными. За несоблюдение — от двух до шести лет.

В том, что правила жизни в стране формулируют не люди, а какие-то человеко­образные ящерицы, нет особенной новости — как нет новости и в печальном со­ображении, что обитатели Госдумы спустились туда не с Марса, и женщину-депутата Лахову, защищающую людоедский закон про сирот, вы много раз видели в ближайшем к вам паспортном столе или на родительском собрании. Новость только в том, с ка­ким количеством вопи­ющей несправедливости способен одномоментно смириться человек — причем такой несправедливости, которая вроде бы не касается лично его. Принято считать, что эта терпеливость связана с тем, что у жителей России пониженный порог эм­патии — мало кто готов мысленно поставить себя на место другого человека. Вот, мол, если бы все искренне представили себя на месте воспитанника детского дома (усыновителя, сироты, работ­ника хосписа) — все было бы по-другому.

Но, кажется, дело все-таки не в недостатке воображения — потому что любой житель России представит себе этот детский дом с легкостью, даже если никогда там не был. Побитую плитку, железную кровать, подтекающий кран, байковые одеяла, мятые алю­миниевые кастрюли, детский уголок с утятами, запах подгорелой каши, плакат «Вы­бираем профессию», стены, крашенные масляной краской, воспитательниц, директора, жгут из колготок, «я тебе что сказала!». У каждого (о’кей, у каждого старше тридцати) есть этот опыт — детского сада, школы, больницы, пионерлагеря, армии, собеса, ЖЭКа. Он не зависит от заработка, круга знакомств, успешности. Героиня «Casual» Оксаны Робски пытается прикинуть, как в ее новой тридцатиметровой спальне уместится двухкомнатная квартира ее детства, — и этот умственный эксперимент мы ставим постоянно. Среди героев журнала Forbes полно бывших военных, и вот тот загорелый господин в сиреневой безрукавке Lacoste, который сидит на диване в «Арт-академии» и подбирает в айпэде удобные билеты в Гштад, — он детство про­вел в военном городке, в декорациях фильма «Анкор, еще анкор!», и возил машинки по лужам на плацу, и потом маршировал по другому плацу, и помнит, что такое «пробить фанеру» — это когда сапогом в грудь. От­сутствие эмпатии — оно не из-за недостатка воображения, скорее наоборот; оно потому, что Мордор — он всегда рядом, и в эту ледя­ную воронку не хочется даже заглядывать, даже думать о ней, чтобы не дай бог не при­тянуть к себе лишнего. Слишком много боли, слишком много страданий, мир ле­жит во зле, и на каждый чих не наздравствуешься. Представить себе детский дом, хоспис, мыканье по инстанциям, жизнь мальчика с ДЦП — нет, нет, о господи, нет, только не это. Воображение нам дано, чтобы мечтать об отпуске.

Мир с гнилыми законами, мир, где каждый гонит от себя сострадание к близкому не из бессердечности, а из страха, — нет, в 30 процентов негативной информации он никак не помещается.