Лечит меня и плачет

«В последнее время сразу несколько векторов оказались направлены в одну точку, поэтому и сложилась такая ситуация. В нашей стране финансирование учреждений, в том числе медицинских, заканчивается в конце года. В декабре 2011 года онкологический центр переименовали: раньше мы были ФГУ — федеральное государственное учреждение, а теперь ФГБУ — в название добавилось слово «бюджетное». И, соответственно, нам поменяли все реквизиты, которые в связи с праздниками не успели передать в онкоцентр, — это и создало проблему с финансированием. Кроме того, даже когда финансирование дойдет, мы все равно не сможем сразу же получить необходимые препараты, потому что их закупка осуществляется на основе тендеров. То есть оперативно федеральное учреждение закупить препараты у любой фирмы не может. И поэтому онкоцентр сейчас находится в такой ситуации, когда нам нужны препараты на 3 миллиона рублей в месяц. Я, конечно, могу сказать: «Мамочка, идите в аптеку и сами все купите. Один день лечения вашего ребенка стоит 60 тысяч рублей». Но на это мне резонно могут возразить: «Как это так? У нас же бесплатное лечение!» 

В данной ситуации я никого не обвиняю, хотя на самом деле есть большие претензии к Минздраву. Когда вступаешь в подобные конфликты, часто получается, что тебя обвиняют: «Сам дурак», поэтому, конечно, мы боимся публично высказываться. Но все же моя задача — назначить больному препарат и лечить. Я не должен заниматься поиском препарата, но де-факто и я, и наши сотрудники занимаемся этим и не жалуемся. 

В принципе, ситуация с нехваткой денег на лекарства возникает регулярно, поэтому нам помогают благотворительные фонды. И в этот раз мы обратились за помощью в фонд «Настенька»: я написал им письмо — я же должен был обосновать фонду, зачем мне нужно 3 млн рублей в месяц. Кто-то, видимо, попытался разыграть эту карту в политических целях — это, на мой взгляд, безобразно. Никакого такого подтекста с нашей стороны не было. 

 
Еще раз повторю: ситуация с нехваткой лекарств у нас происходит постоянно. Мы просто хотим обратить внимание на то, что есть ряд проблем, из-за которых она возникает. В том числе из-за неадекватного финансирования. В немецких клиниках детей с лейкозом лечат больше, чем за 100 тысяч евро на каждого. У нас квота — 107 тысяч рублей на ребенка. Она не индексировалась в течение нескольких лет. Деньги на квоты дает Минздравсоцразвития, их не хватает, поэтому мы получаем финансирование еще и в РАМН (Российская академия медицинских наук. — БГ), тратим их на дорогостоящие препараты, но этого тоже не хватает. Хотя мы делаем все значительно дешевле, чем за границей, и в то же время стараемся поддерживать западный уровень. Во-первых, наше лечение дешевле за счет более низкой оплаты работы медицинского персонала. Во-вторых, наше учреждение является некоммерческим, мы не можем получать прибыль, повышая стоимость на лекарства в счетах, предъявляемых страховым компаниям, как это делают в США.

Сама система квот, как и суммы, которые они составляют, для меня непонятны. Вот представьте: у ребенка развился острый лейкоз, необходимо срочно лечить, причем желательно в федеральном центре, где проблемой занимаются давно, где есть все необходимое оборудование, лаборатории. Но семье говорят: «Вам нужна квота». А разве недостаточно для бесплатного лечения того, что у ребенка лейкоз? Бумаги на квоту можно успеть оформить, но может случиться, как в конце прошлого года, что у нас кончились все квоты. Мы сообщали об этом в Минздрав, но нам ничего не ответили. 

Есть и другая системная проблема — непосредственно с лекарствами. Один из препаратов — метотрексат — совершенно необходимо применять при лечении лимфобластного лейкоза. Больные в итоге выздоравливают. Не все, конечно, но тем не менее. Зарубежные фармкомпании метотрексат по каким-то своим причинам не завозят до апреля. Но больные есть сейчас. Российский метотрексат не годится — это не моя прихоть, — даже в аннотации к нему написано, что его нельзя применять детям в тех дозах, в которых нужно. И что делать?

Для людей, которые не являются профессионалами, нет разницы между российским и зарубежным метотрексатом, а для нас есть. Если препарат нормальный, опухоль погибнет, а если нет, то погибнет ребенок. Формально субстанция препарата может быть одна и та же, но он может оказаться менее очищенным, недоработанным. Препараты синтезируются, потом в течение 10–15 лет их изучают и доводят до кондиции, и серьезные фармакологические компании тратят на это миллионы долларов. Даже если формула в итоге становится известной, у компаний всегда остается не рассекреченным какое-то ноу-хау. Я не против развития российской фармакологической промышленности, но ей нужны серьезные изменения». 

---

 

«Таких проблем, как сейчас, у нас не было уже давно. По сути, врачам нечем лечить детей, которым при наличии необходимых лекарств можно было бы помочь. Всегда бывало, что отсутствовали дорогие лекарства, врачи обращались к фонду «Настенька» за помощью, и мы приобретали для больницы все необходимое. Но сейчас исчезли даже те жизненно важные лекарства, которые раньше закупались больницей, а некоторые препараты западного производства были заменены на отечественные аналоги настолько низкого качества, что их использование вредит больным детям. Если так будет продолжаться, смертность детей может вырасти. 

 
Конечно, нужно решать проблему системно, а не латать дыры, как, например, сейчас. Нашему фонду недавно исполнилось 10 лет, и все это время существует недостаток государственного финансирования больниц. Это означает не только нехватку лекарств, но и медицинского оборудования, расходных материалов, достойных зарплат врачей и медсестер. То есть говорить о том, что 107 тысяч покрывают существенную часть лечения при онкологическом заболевании, — смешно. Таких денег может иногда хватить разве что на какое-то одно лекарство».

---

«Проблема с нехваткой лекарств возникает в клиниках в начале каждого года, просто об этом мало кто говорит. Тендеры проводятся непростительно поздно, и лекарства, которые закупаются таким образом, появляются в клиниках в лучшем случае к весне, в худшем — к лету. Я удивлена и рада тому, что онкоцентр решился озвучить эту проблему. Обычно врачи и руководители клиник об этом молчат: они люди подневольные, рабы Минздрава. 

  Чтобы получить лекарства, пациенты собирают деньги по друзьям и родственникам, обращаются в благотворительные фонды или лечатся дешевыми отечественными аналогами с соответствующим результатом. Суммы огромные, но деваться некуда. Например, сейчас наш фонд собирает деньги почти для ста человек, которым нужны противогрибковые препараты, антибиотики, противовирусные препараты, иммуноглобулины, альбумины и многое другое. Это пациенты СПбГМУ и ряда других клиник либо пациенты, выписанные на амбулаторное наблюдение, но не получившие препараты по льготным рецептам.

Фонд тратит на покупку лекарств около 10 миллионов рублей в месяц. Не хватает не только дорогих препаратов, но и расходников, реактивов для лабораторий, перчаток, физраствора. Дело тут не только в сроках проведения тендеров — еще и в том, что на каждую историю болезни выделяется фиксированная сумма, а не столько, сколько нужно на самом деле, и ни одна страховая компания в России по полисам ДМС не страхует от онкологии». 

«Если учреждение заявляет о нехватке средств, то существует механизм, который позволяет запрашивать их дополнительно, в том числе и на обеспечение лекарствами. Минздравсоцразвития России готово в оперативном порядке рассматривать такие запросы от госучреждений. Однако подобных запросов со стороны подведомственных Минздравсоцразвития России учреждений не поступало.

НИИ детской онкологии и гематологии РОНЦ им. Н. Н. Блохина подведомственно Российской академии медицинских наук. Минздравсоцразвития России сведениями об объеме средств на лекарственное обеспечение, которые РАМН выделяет учреждению РОНЦ, не располагает».