Корпорация несчастных

— Как начинался ваш путь профессионального судьи?

— Еще во время учебы я пошла на практику в суд. Мне все очень понравилось, там было здорово, меня пустили вести протоколы судебного заседания. Я чувствовала, что помогаю бороться со злом.

— Сколько вам тогда было лет?

— Я тогда совсем молодая была. И у меня было ощущение сопричастности. Я верила, что те, кого судят, это упыри, зло, которое должно быть наказано. Потом устроилась в Московский городской суд. И, знаете, мне повезло. Я пришла в Мосгорсуд, когда там был еще старый состав.

— То есть до назначения Ольги Егоровой? Инна Гончарова, бывший заместитель председателя Бутырского районного суда города Москвы: «Егорова очень жестко закрутила ситуацию, стала увольнять за нарушение сроков. Мы все, конечно, пищали, визжали: что это такое, безобразие, мы работаем ночами! Но ведь это же делается в пользу граждан. Да, работать трудно, нагрузка большая, но нельзя же говорить, давайте у нас судьи будут рассматривать дела, сколько захотят, а граждане ждут. Поэтому тут я с Егоровой соглашаюсь. После того как она пришла, в судах навели более-менее порядок. Сейчас можно быстро получить дело для ознакомления, быстро попасть на прием к судье, а попробуйте в 2000-м попадите — да ничего бы вы тогда не получили. Я не большой любитель Егоровой, но дело не в ней, а во всей судебной системе. Вот тут недавно я столкнулась с работой Дорогомиловского суда, а там судье на все просто наплевать. Но в этом разве Егорова виновата? Нужно и на других судей смотреть, какие они».

Да, ее назначили значительно позже, и вот с ее приходом начались перемены. До нее там были люди с внутренним стержнем, с пониманием справедливости, — мне и тогда так казалось, и сей­час так кажется. К чему я это говорю — к тому, что с приходом Егоровой из Мосгорсуда стали выживать старых судей и набирать новых Александр Меликов, бывший судья Дорогомиловского районного суда: «С момента прихода Ольги Егоровой чистки шли года три, активные. Они и сейчас продолжаются, хотя совсем свободных судей уже не осталось, их вычистили. Началось все с Мосгорсуда. Около ста человек вынужденно ушли в отставку. А потом потихонечку стали заниматься и районными судами. Тех, кто имел свое мнение, от кого можно было ожидать неконтролируемого решения, по-тихому убрали. Сейчас практически все суды ручные». — преимущественно из регионов. Это была большая кампа­ния. Представьте, вы работаете в какой-нибудь Сибири и у вас, кроме этой Си­бири, больше ничего нет. Конечно, вам хочется в Москву, и, конечно, если вас туда возьмут, вы будете благодарны. Вы будете выслуживаться. И те, кто пришел, были не лучшими представителями регионов. Инна Гончарова: «Нашу систему правосудия я сама каждый день матерю. Но плохо не потому, что Егорова плоха, а потому, что ушли старые судьи и пришли молодые. А они не хотят ни читать, ни изучать ничего, им вообще плевать на законодательство. Судейский уровень упал в районах, отсюда проблемы. Нет тех, у кого можно учиться. Посмотрите, какие они молоденькие, с гонором, а в голове — ноль. А Егоровой куда деваться? Ей штат надо заполнять, вот она их и берет». Зато они хорошо себя зарекомендовали. У Ольги Александровны (Егоровой. — БГ) есть одна небольшая проблема — она очень любит подхалимов.

Говорят, ее протащили на это назначение через аппарат президента. Ведь ее долго не хотели назначать. Она не просто пришла. Она с борьбой пришла. И за ней силы достаточно мощные стоят.

До этого большинство составляли лю­ди старой закалки. Они были достаточно закостенелые, как я уже сейчас понимаю, но у них было четкое понимание: вот зло, вот добро. Ты попал под следствие — значит, ты сволочь. Оправдательных приговоров в тот момент ведь вообще не было. В этом смысле тогда было еще хуже, чем сейчас. И как-то так незаметно — я в Мосгорсуде проработала достаточно долго — это вжилось и в меня. Некий корпоративный дух, общее понимание вещей, ощущение, что ты — часть системы, в которой у тебя есть красная корка, которая всегда поможет при встрече с милицией, чувство, что надо обязательно оборонять это сообщество… В общем-то, это довольно сильная система. Причем на тот момент люди были настолько уверены в том, что они делают… Они не врали, они были честны. И это меня заразило.

— Чем непосредственно вы занимались, придя в суд?

— Я работала в судебных заседаниях и вела их протоколы. Это были дела вполне однозначные. Подсудимый, скажем, убил 15 человек или похитил кого-то. Мне казалось, что мы делаем хорошее дело, что на скамье подсудимых злые люди, что они все плохие. Постепенно в тебе развивается цинизм. Я видела человека в клетке, мне было его совершенно не жалко, я к нему относилась как к работе. Я считала подвигом, когда зэка из Мордовии этапировала за три дня. То есть со всеми договорилась, чтобы его быстро пересаживали на все поезда. Ты черствеешь, и ты… не видишь людей, наверное. Думаешь, что они все плохие.

— Неужели не было исключений? За все время работы вы не видели на скамье подсудимых ни одного человека, которого в глубине души хотелось бы оправдать?

— Нет. Не было ни одного. Удивительно, но нет. Даже сейчас никого конкретного вспомнить не могу.

— У вас были только уголовные дела в тот момент?

— Да. У судьи, с которым я работала, были только уголовные дела. Там были похищения, были убийства и были банды. Существует судейская специализация, разделение у судей по разным видам преступлений. Так, даже есть судьи, которым адресно расписывают резонансные дела.

— Почему резонансные отдельно?

— Такие дела дают тем, кто себя правильно поведет, кто сможет, кто сдюжит. Судьи же люди. Все равно по резонансному делу на тебя реально оказывается общественное давление, как минимум моральное.

— Если смотреть с позиции идеальной системы, на такие дела должны посылать лучших судей со всех точек зрения, так?

— В общем, да. То есть мне так казалось на тот момент. Ну и плюс есть на самом деле специализация. У кого-то лучше, скажем, банды идут. Он умеет с ними управиться. Там ведь всякие истории бывали, когда судье-мужчине письма приходят из тюрьмы: «Мы с тобой так друг друга любили, а ты меня забыл», — и всякие дебоши, и вены себе вскрывали. Разные люди. То есть разделение шло в основном в зависимости от сложности дел.

— Сколько вообще людей работает в аппарате Мосгорсуда? Пятьсот, тысяча, меньше?

— Нет. Судей по уголовным делам человек 25–30. У каждого судьи по секретарю. Ну там еще канцелярия, экспедиция человек по пять. Получается человек 60 на весь аппарат. Не много.

— Стандартный вопрос: почему в наших судах так мало оправдательных приговоров?Марианна Лукьяновская, бывшая судья Волгоградского областного суда: «Судьи боятся выносить оправдательные приговоры, потому что знают, что в основном они отменяются. А правоохранительные органы зачастую расценивают оправдательные приговоры как то, что судья коррумпирован. Если судья выносит оправдательный приговор или квалифицирует на более мягкое преступление и освобождает из-под стражи, то его ­руководитель вызывает сразу на ковер и предлагает уйти в отставку».

— В принципе, оправдательный приго­вор в суде — это скандал. Если ты кого-то отпускаешь из-под стражи — это из ряда вон выходящее событие. Был, например, такой судья Коваленко (видимо, имеется в виду судья Черепанов — БГ) , он реально был очень умный парень, на тот момент ему было года 32, молодой совсем. И он был как бы вне системы. Думал по-другому. И он как-то отпустил из-под стражи пять человек, потому что видел, что нет никаких оснований оставлять их под стражей. Знаете, какой был скандал?! Это было что-то всех поразившее. Как это ты из-под стражи отпустил, не согласился с тем, что следак пропил последние три недели и не успел что-то там сделать, как это так, не прикрыл следствие? И после этого его убрали. А далее с ним случилась вообще какая-то катастрофическая история, ко­торая до сих пор непонятна никому. Че­рез год после увольнения он погиб. Якобы он стоял в метро и качнулся навстречу поезду. Ну чего ему качаться-то, если он трезвый был, как экспертиза показала? Не знаю, то ли он покончил с собой, то ли кто-то его там подтолкнул…

То есть мышление такое, что да, прокурор плохой, пишет плохое заключение, но даже мысли не возникает вынести оправдательный приговор, потому что вы все в одной спайке, делаете те же палки (имеется в виду отчетность. — БГ).

— В какой момент мозг перестает анали­зировать дела со всех сторон и начинает думать по одному стандартному шаблону?

— Это и есть профессиональная деградация. Каринна Москаленко, адвокат, глава Центра содействия международной защите. Представляет интересы россиян в Европейском суде по правам человека: «Все живое эта судебная система из себя выталкивает. Она не терпит ничего независимого. И в Европейском суде по правам человека у меня больше всего сейчас заявителей безнадежных — это судьи. Они приезжают ко мне из разных городов, из разных областей и говорят: ну как же так, я вчера был зампред областного суда, а что со мной сегодня делают, меня же мордуют, а как я защищен своим статусом? Какая это на фиг, извините за выражение, пожизненная должность, если она может быть в одну секунду прекращена только потому, что кто-то из администрации президента чего-то захотел? А если ты не независимая, сложи свою мантию и уйди! Посмотри, как сделала Ольга Кудешкина, — она не позволила Егоровой орать на нее. Она послала ее так, что весь мир узнал, кто такая председатель Московского суда городского. Вот Кудешкина — это герой! Это не Вера Засулич и не Александр Ульянов, а это герой сегодняшнего времени. И она единственная, кстати, ­выиграла дело в Европейском суде». Ведь милиционеры, которые бьют и насилуют в КПЗ, тоже когда-то были нормальными людьми. За годы нахождения в этой системе сознание перестраивается таким образом, что ты даже не можешь подумать, чтобы повернуть у себя в голове ситуацию, посмотреть на нее с другой стороны. Там подмажем, тут подтянем, там менты недоработали, тут криво составлен протокол, адвокаты жалуются, но ты должен это обойти и проштамповать обвинительное заключение. Вышестоящая инстанция тебя всегда поддержит. Я не зря говорю про штампы. Это просто как штамповочная машина, и она делает свою работу. И ты, попадая внутрь нее, видишь, что все остальные точно та­кие же. Ты видишь, что это годами складывалось. Ты уже делишь людей на касту избранных, судей, ментов, прокуроров — и всех остальных. Ты понимаешь, что с тобой ничего не случится, потому что у тебя есть ксива и ты можешь кому-нибудь позвонить. Тебе не страшно. Но ты за это подспудно отдаешься этой системе и даже перестаешь думать о каких-то возможных ошибках, даже предполагать их. Я до определенного момента реально была уверена в том, что я делала.

— По поводу истории с Боровковой писали, что даже секретарь суда не мог до недавнего времени быть без оконченного высшего образования. Речь шла о том, как она набирала пять лет стажа, ­чтобы стать мировым судьей. Это правда? У вас ведь получается очень похожая в этом смысле биография?

— Вообще, эта должность требует высшего юридического образования, но учитывая тот факт, что секретарь суда на сегодняшний день получает 8 000 р., естественно, в секретари берут девочек и мальчиков, которые учатся. Понятно, что человек, получивший высшее обра­зование и которому на этот момент 22–23 года, не может физически жить на 8 000 р. У помощника судьи, кстати, зарплата, кажется, 12 000 р. При этом бешеный объем работы. В общем, понятно, кто идет туда. Туда идут люди, которым действительно это надо, заболев­шие этой профессией. И я тоже много лет получала три рубля, потому что это путь к судейству, а я хотела стать судьей. Без протекции Александр Меликов: «Районный суд в Москве — один человек, потому что со стороны не берут, свои кадры не куют и периодически еще чистки идут. Недобор серьезный. Сейчас по кадрам сообщество стало закрытое. В законе написано: если у тебя пять лет юридического стажа, высшее образование, подавай заявление, сдавай экзамены и поступай. Такого нет. Берут только своих». редко когда берут в судьи. Если ты просто адвокат, Каринна Москаленко: «35 лет назад, когда я начинала адвокатуру, мне мой патрон сказал: «Если ты имеешь свои убеждения, ты должна воспитывать суд». А другая категория моих коллег говорит: «Ой, то, се… Мариночка Леонидовна…» Что за подобострастие? Ты же адвокат! У тебя же такая профессия, которая позволяет тебе быть независимым и высказывать свою точку зрения. Ты как адвокат имеешь право обойти сложный момент — это твое не только право, а порой и обязанность! Но если у тебя есть чистая, откровенная, прямая и правильная правовая позиция, что ты лебезишь-то перед ними? Я не знаю, во что превращена моя профессия, я не понимаю. Смелых адвокатов осталось раз-два, и обчелся. Судьи-то недостойно себя ведут, а есть категория адвокатов, которые просто перед ними пресмыкаются». прокурор или еще где-то работал юристом и просто так пришел с улицы, тебя квалификационная коллегия не пропустит. Протекции у меня не было, поэтому у меня был один вариант — работать в суде и зарабатывать себе авторитет и репутацию. С этим ­прицелом все секретари Инна Гончарова: «Они секретарями приходят, потом становятся помощниками, потом судьями. Сейчас из другого места и не возьмут практически. Очень редко. И на моей памяти есть случаи, когда люди приходят со стороны. Нельзя сказать, что 100 процентов берут из секретарей и помощников. Но в общем, конечно, предпочтение — секретарям и помощникам». и работают.

— Ваше восприятие системы изменилось с назначением вас мировым судьей?

— Когда я получила должность мирового судьи, я еще верила в эту систему. В борьбу со злом. Я хотела разобраться, хотела помочь людям, а дальше, примерно че­рез полгода, началась какая-то странная история. У меня одна бутылка коньяка начала ходить почему-то по всем уголовным делам. То есть все бомжи, ходившие мимо супермаркета на моем участке, крали почему-то именно эту одну бутылку коньяка. Раскрутить эту историю было не­возможно, потому что человек, настолько себя не ценящий, превращенный в быдло, он пьет, у него нет паспорта, и ему в общем-то все равно, что с ним будет, он призна­ет себя виновным просто потому, что его настолько унизили и у него нет никаких внутренних сил. Они признавали себя виновными. Я говорила: «Постой, но ты же не крал. Что ты делал на самом деле?» Дальше начинались допросы ментов, которые краснели, бледнели, обливались потом, они не помнили этих протоколов, потому что они липовые… Это все был полный фальшак.

— Они ради палок своих это делали?

— Да. Им нужна была отчетность. Им нужно показать, что уровень преступности снизился, а уровень раскрываемости преступлений вырос. Поэтому реальные уголовные дела мы не показываем в отчете. Если потерпевший приходит, мы его гоним. Мы берем этих опустившихся людей, полубомжей. Он приехал из свое­го Ростова, потерял здесь паспорт, буха­ет на вокзале. Чего бы его не посадить. И понимаете, этим людям, даже если они совершают преступления небольшой тяжести, обязательно избирают меру пресечения в виде содержания под стражей. Он уже 3–4 месяца отсидел в этой тюряге, и все, что ты можешь для него сделать, — это отпустить за отбытым в зале суда, то есть дать ему такой срок, который он провел в заключении под следствием. Пото­му что раскрутить ну никак невозможно. Можно дать ему денег, сказать: «Убирайся из этого города, езжай к своей маме-старушке и живи нормальной жизнью». Чтобы потом, через полгода, его к тебе обратно привезли. Это общая деградация ментов и их жертв, клубок бреда, в котором я очутилась, абсолютно понимая, что ничего невозможно исправить. То есть по гражданским делам еще можно было что-то полезное сделать, рассмотреть по совести и по существу. Но опять же, поскольку этих дел в год несколько со­тен и на тебя все время жалуются, что ты долго их рассматриваешь, тебя долбят сверху, Марианна Лукьяновская: «Когда я работала в Советском районном суде, все зависело от председателя суда. И он сформулировал так: «Твой начальник — закон». Можно было советоваться со своим председателем и коллегами, но отчитываться ты ни перед кем не должен. Тот председатель ушел в отставку, а при новом судьи должны во всем отчитываться: он говорит, какое решение они должны принять, и все зависит от его согласия». потому что ты плохая, потому что у тебя очереди под дверью и у тебя список дел от пола до потолка двухметровый, ты кругом оказываешься виноват.

— А расширить штат суда нельзя?

— Какой штат суда? Никакого штата суда у мировых судей нет. На тот момент Москва была поделена на 384 судебных участка по количеству населения. То есть на сколько-то тысяч жителей один мировой судья. Теперь таких участков 419. Только тем, кто оказался в центре, не повезло. Там зарегистрированы куча фирм, организаций и просто юри­дических лиц. Поэтому нагрузка Марианна Лукьяновская: «Нагрузка у нас была неравномерная: участки были неодинаковыми. У кого-то больше, у кого-то меньше. Участки — это улицы, которые числятся за судьей. Поэтому, когда молодым судьям нужно было посидеть и подумать, у них не было времени, и они выносили необдуманные решения. Сейчас ушли от этого, и председатель распределяет по нагрузке. Но и сейчас судьи сильно загружены, особенно по гражданским делам». распределялась неравномерно. Естественно, не выдерживал аппарат. Уходили секре­тари, помощники. Не успеешь наладить работу, научить их, как они уходят. Был полный дурдом. В Мосгорсуде все было по-другому. А тут я очутилась «на земле», в грязище. За то время, которое я выдержала, я вынесла два оправдательных приговора — и оба раза получала скандалы выше крыши. В каких-то ситуациях приходилось вызывать прокурора, говорить ему: «Вы что за бред тут несете, заберите это к чертовой матери», где-то угрожать оправдательным приговором, чтобы они как-то лавировали. Но по большому счету этот люфт, где ты можешь что-то сделать, он очень небольшой. Большинство дел совершенно четко «сшиты». Вот есть дело, есть протокол один, другой, вот мент, который краснеет и бледнеет. Он взрослый человек, ему стыдно, он врет тебе в лицо, и ты это видишь, и он понимает, что ты видишь. Но он говорит, что я ничего не помню. Все, поддерживаю ранее данные показания. И глупо даже ловить его на противоречиях, потому что он просто несет какую-то пургу. А шаблон, по которому сшито это дело, — он достаточно хорошо отработан.

Однажды моя знакомая судья должна была судить видного оппозиционера, которого арестовали на несогласованном митинге или шествии. Это был кошмар, потому что все, что там происходило, воспринималось как агрессия. Куча народу орущего, что судья — сволочь, куча ментов и оппозиционер, который заявляет, что он просто шел с приятелем по улице, а тысяча людей, которые шли за ним, — это неизвестно кто. Он их не знает. Это же тоже гадость какая-то. Всем же понятно, что он пытался провести несанкционированный митинг или шествие. Почему его не санкционировали, другой вопрос. Но не санкционировали — значит, ты нарушаешь закон. Но вот тебя уже пой­мали, тебя уже судят. Ну какого же черта ты, взрослый мужик, оппозиционер хренов, белиберду несешь о том, что ты шел в «Макдоналдс». Вот здесь мое чувство справедливости взыграло. Каринна Москаленко: «Как это ни парадоксально, я ее чувства понимаю. Она очень четко описывает ситуацию, где находится между молотом и наковальней. Но на нее абсолютно незаконно давят те, кто должен вести себя по закону, а она требует законности от тех, кого она судит. В этом странная барабашка такая. Если уж ты судья, ты законник, то прежде всего скажи, крикни, что будешь рассматривать дело со всеми гарантиями. Если бы она вызвала свидетелей, если бы выполнила все ходатайства, которые по закону должна была выполнить, не было бы проблем для нее с нашей стороны». Ведь ты сей­час предал тех людей, которых ты вывел за собой. Реально предал. Ты сказал, что ты их вообще не знаешь, и почему они поперлись за тобой, вообще непонятно. «Лицо у меня узнаваемое», — такая была позиция. Об этом вообще тогда никто не говорил. А мне кажется, так нельзя, надо быть последовательным. А то тут я помитинговал, а тут я сбежал, и вот где моя гражданская позиция, вообще непонятно. Давай, будь как Вера Засулич, Каринна Москаленко:«Я иногда защищаю лиц, обвиненных в тяжких преступлениях, и со всей ответственностью хочу сказать, что эти мои подзащитные врут гораздо меньше, чем судьи. Вот это беда. Я понимаю, как ей было тяжело, этой ее подруге, мне понятна эта психологическая картинка. Но ключевое здесь — «а сверху давят, чтобы рассмотрели». Вот уберите это — и будем разбираться, что хотел этот оппозиционер до событий, что он хотел после того, как он увидел цепи милиции, что он дальше хотел, чего он хотел избежать и для себя ли только. Да, он пошел бы, как Вера Засулич, а может быть, и как Александр Ульянов, я не знаю, но он не отвечает только за самого себя и поэтому говорит: эти люди и я были в «Макдоналдсе», мы решили туда свернуть. И ничего подлого он не делает. А судья, которая врет всему обществу, что она независимая судья, — вот это страшное явление! Правонарушитель не так страшен, как облеченный мантией врущий человек. Это — трагедия России! Независимые судьи у нас — это миф, их нет вообще». мол, я застрелила градоначальника, потому что я считаю, что полицейская монархия — это отвратительно.

У меня была такая позиция, что закон нельзя нарушать. Он априори закон. Есть порядок организации шествий — выполни это, а потом иди митингуй. На что мне умные люди из моего окружения отвечали, что оппозиция в наше время не может физически этого сделать, ее лишают права. Этот закон — он по-дурацки написан. Я говорила: «О’кей. Вам не нравится закон, тогда идите в Думу и измените его». Но вот после этих выборов я все пересмотрела. Полу­чается, в Думу не попасть, закон не изменить, поэтому какой-то замкнутый круг.

Представьте эмоциональное состояние моей подруги. Она достаточно молодая, эмоционально не очень устойчивая. Врывается в зал человек двадцать. Они тычут ей в морду микрофоном, орут, что они западная пресса, что они не допустят ­беззакония. А когда тебе тычут микро­фоном и орут, что сейчас расскажут обо всех беззакониях, которые ты тут ­творишь, — априори, ты еще даже «Здрасьте» не успел сказать, — то ты уже не любишь этих людей. Они тебя ­обижают. Надо спасаться как-то.

Дальше входит оппозиционер со своими адвокатами, которые начинают ее ­просто мордовать. То есть они начинают подавать ходатайства, отводы, тянут время. Она, может быть, и готова была бы какое-то законное решение вынести, но когда на тебя начинают так давить, как это делали они… Ты реально видишь, что они над тобой издеваются, ты реально видишь, что они злоупотребляют правами, ты реально видишь, что они затягивают рассмотрение дела. Что они пришли вот тут, такие красавцы, они тебя нена­видят, точнее, им плевать на тебя лично, но они делают лично тебе плохо.

А сверху ставится задача успеть рассмотреть как можно быстрее дела всех, кто находится под арестом. Каких-то ­конкретных указаний у нее не было, но было «революционное правосознание». Он активный, у него статья 19.3 (сопротивление при задержании. — БГ), он такая известная личность… В этой ситуации и при том накале просто в го­лове не укладывалось, как можно было не поддержать милицию. Не было сомнений, что надо арестовывать. Почему, кстати, не было — непонятно.

Власть всегда очень волнуется за эти административные дела, и кто-то всегда звонит. Каринна Москаленко: «Нет у судьи верха. А если у судьи есть верх, значит, он просто не судья, и тогда я не должна его называть ни уважаемым судом, ни вашей честью. Или говорить так, как одна из моих бывших сослуживиц, а теперь знаменитый адвокат: «Ваша честь, где ваша совесть?» Кстати, помните, про Сталина рассказывали, что когда он кому-то звонил, человек на другом конце трубки инстинктивно вставал и говорил стоя? Мне рассказывали, что во время дела Ходорковского, когда звонили Егоровой, она тоже вставала. Кто звонил, я не знаю.

— А самих судей сильно ругает начальство за какие-то нарушения?

— Когда ты работаешь мировым судьей, ты плохая везде: ты плохая для граждан, потому что не можешь вовремя рассмотреть их дело и быстро отписать решение, даже если оно в их пользу; ты плохая для руководства, по той же самой причине и потому, что на тебя приходят анонимные жалобы, которые по закону принимаются к рассмотрению. Ты постоянно видишь херню с уголовными делами, которую не можешь изменить. Ну и кро­ме того, моменты, когда тебе ставится по телефону какая-то задача конкретная. У меня до сих пор присяга висит на сте­не. Там хорошие слова написаны — про совесть, про закон, про то, что я клянусь руководствоваться только этим в своей деятельности. Вот это ни фига все не так.

И в итоге уже сейчас я понимаю, что вся эта система — она в корне порочна, она сама по себе не предполагает никакого правосудия. Она предполагает штампование дел прокурорских, там, где кто-то палки свои делает. Внутри нее находиться и оставаться человеком невозможно физически. Она тебя тогда сжирает, как сожрала судью Коваленко, который попал под поезд. Я думаю, вся эта история может измениться только с приходом людей, не взращенных этой системой. Александр Меликов: «Это замкнутая система – секретарь, помощник, мировой судья, потом федеральный. И если система работала плохо, то люди, которые в ней были изначально, в 20 лет пришли туда секретарями, они уже научились плохому – на примере своих старших товарищей. И работают так же, мыслят так же, действуют так же».

— Из того, что вы рассказываете, проис­текает только один возможный вариант решения проблемы — взять и убрать сразу всех…

— Так и есть. Потому что это моральное разложение. Девчонки-секретари этим заражены, потому что они в этом варятся. Это как чума. Ты не можешь по-другому мыслить, находясь внутри правоохранительного органа. Вечные договоренности с милицией, с администрацией, еще с кем-то. Наверное, потом люди перестают это чувствовать и черствеют, я просто не успела.

— Какая зарплата была у вас как у мирового судьи?

— Сейчас у моей знакомой — она федеральный Александр Меликов: «На уровне федерального, если приличный стаж, судьи получают 150 тысяч и выше. Там премиальные серьезные, всякие надбавки. Сейчас отставка только – 60 в месяц, пожизненное содержание. Мы с некоторыми судьями дружим, ездим отдыхать вместе, и я вижу, что для визы справки берут люди, 2-НДФЛ, – 150-160 тысяч в месяц. Зарплаты достойные, и социальный пакет, и медицинское обеспечение, и жилищное, и пожизненное содержание. В общем-то, серьезно. Трудно сказать, что они несчастные, но по-своему несчастные». судья, работающий в районном суде, — зарплата 60 000 р. Инна Гончарова: «Зарплата судьи стабильна. Это оклад. К нему добавляются надбавки за сложность, классный чин и так далее. И ежемесячно они получают примерно одинаковую зарплату. Но цифры дохода разнятся: у нас есть премии из фонда экономии по Москве, и эту премию распределяет Егорова. Например, есть миллион, и она распределяет его не поровну на 33 суда, а по нагрузке. Скажем, Нагатинский суд, у которого очень большой объем слушаний дел, поэтому он получает премию больше. И в одном суде судья может суммарно получать больше, а в другом меньше за счет этих квартальных премий из фонда экономии». Для Москвы это смешно. Это адский труд с колоссальной нагрузкой и с физической (по объему дел), и с моральной точки зрения. Надо еще понимать, что наше законодательство превращает судебный процесс в издевательство над всеми участниками. С одной стороны, мы вроде за права подследственных и говорим, что срок содержания под стражей не может превышать 6 месяцев по такой-то категории дел. С другой стороны, это вызывает некачественное производство. Его за эти 6 ме­сяцев отхреначат кое-как, потом пихнут в суд, который также подтвердит, что все законно и обоснованно. Все на этом заканчивается. Это вся история.

А у мирового судьи на рассмотрение гражданского дела месяц. Как ты в нем разберешься, если у тебя каждый день раз в полчаса процесс? В какой момент ты должен разобраться с конкретным делом, чтобы вынести обоснованное законное решение? С учетом того, что есть месяц, а ты еще должен всех известить, это одно заседание, где ты ­дол­жен за полчаса успеть услышать и одну сторону, и другую. Это бред. Не может быть у нас в условиях, когда так бьют за сроки, никакого правосудия в прин­ципе.

— А почему судьи все молчат, если действительно такая беда происходит?

— А что они должны сказать? Совет судей рапортует: «У нас все отлично. Мы не возражаем. Мы — единый слаженный механизм». И вообще, предать свою корпорацию? Не-е-ет. Это невозможно. Тем более она вряд ли станет лучше. Все все знают, но никому ничего не надо.

За последние два года бешеный отток судей. Никто не выдерживает в этом бреду работать. Раньше никто так за сроки не бил, за волокиту не могли вышибить. Никто не рассматривал анонимки. У нас ведь теперь лозунг — «Транспарентность судебной системы», так что любой упырь может написать, что ты на метле летала, а ты потом должна рассказывать, что нет, не летала. А сейчас еще на заседания квалифколлегии мы приглашаем журна­листов. Почему бы не выпороть тебя за такую анонимку прилюдно? Может, идея открытости и хороша, но в нашей системе это извращено и выглядит как издевка. Мою приятельницу выгнали за то, что какая-то тетка написала на нее три строчки. Это нормально? Это вызы­вает у граждан уважение к судьям? В анонимке было сказано, что она затянула процесс. Да, затянула. Но никто не учел, сколько дел она параллельно должна была рассмотреть, какая вообще нагруз­ка у этого суда и какая нагрузка у нее.

Ты пришел на работу — ты уже нарушил закон. У тебя на 10 назначен процесс. Ты не можешь вовремя в 10 выйти, потому что у тебя огромный ворох почты. Полметра исковых заявлений тебе расписа­ли. Тебе надо еще их за пять дней принять. А ты не успеваешь их принять, не успеваешь посмотреть, соответству­ют эти заявления требованиям закона по форме и содержанию или нет. Конечно, ты потом задним числом это все выписываешь, чтобы сроки соблюсти. Но по­ка ты сидел эту почту разбирал, ты в 10 не вышел в процесс. Ты вышел в 11. Это если ты хороший судья, а если не очень — в 12. А у тебя уже пошли все накладки. У тебя уже граждане сидят охреневшие совершенно, оттого что они третий час в душном суде сидят. А дело, которое ты рассматриваешь, одно из тысячи, тебе нужно рассмотреть в определенный срок, по нему вынести решение, а решение еще нужно мотивированное отписать. Сейчас к тому же ужесточаются требования: ре­шения должны быть понятными, мотивированными и так далее. И эти три листа решения нужно в какой-то момент написать, а у тебя процессы до 6 вечера.

Я когда работала судьей, я, не пре­увеличиваю, уходила каждый день в 9, а часто и в 10, и в 11, и в 12. И чувствовала себя виноватой, если я позволяла себе в субботу не выйти на работу, а поспать. И в такой гонке чего-то хотеть? Этот загнанный человек уже не понимает, что ему вообще делать, а с этими скандалами, что судья сделал то, судья сделал это…

— Можете прокомментировать рассказ пресс-секретаря Хамовнического суда Натальи Васильевой о том, что во время второго дела Ходорковского на судью Данилкина оказывалось давление, что весь процесс контролировался Мосгор­судом и что даже решение по делу Виктор Данилкин писал не сам?

— Если честно, я думаю, что ей адвокаты заплатили. То есть я думаю, что она говорила правду. Наверное, так все и было. Вопрос только в том, почему она пошла это рассказывать.

А Данилкин, кстати, очень хороший человек. Когда распределяли второе дело Ходорковского, в какой суд оно пойдет, все председатели молились: «Только не ко мне, пожалуйста, только не ко мне». Потому что понятно было, чем это грозит. Это Хамовническому суду тогда «повезло» просто. Уголовные дела у нас рассматриваются по месту совершения преступлений. Преступления же в деле Ходорковского были совершены в разных местах, и подсудность в таком случае достаточно притянута всегда.

Я думаю, у Данилкина в отношении дела Ходорковского не было никаких иллюзий, он знал, что в приговоре будет.

— Откуда у вас такие сведения? Вы его лично знаете?

— Да, конечно, знаю. Многие люди в этой системе друг друга знают. И Ольгу Боровкову я знаю. Данилкин всегда достойно держался. И плюс у него есть какая-то внутренняя порядочность. Но его поставили в такие условия. У него не было другого варианта. Он проработал в этой системе столько, сколько он себя помнит, и ему была поставлена четкая задача.

— Что же он, интересно, внутри себя думает? Он же понимает, что посадил человека на восемь лет вообще ни за что.

— Я думаю, что ему хреново. Реально ­хреново.

— Хорошо, а если бы он ушел в отставку посреди процесса? Мог он такое сделать?

— У него через несколько лет пенсия. Тысяч пятьдесят.

— И что, за эти пятьдесят тысяч надо было так биться? Это такие гигантские деньги?

— А что ему еще делать? Александр Меликов: «Когда меня стали вынуждать уйти в 2004-м – тогда только начали закручиваться гайки, как раз второй срок путинский, – я был уверен, что уж Верховный суд меня в обиду не даст. Я был наивен. Система меня выдавила. И вместо того чтобы уйти в отставку почетную, теперь я бывший судья. Потерял и пенсию, и льготы. Но это мое решение, я его принял. Зато с чистой совестью». Вот скажите мне. Естественно, я с ним это не обсуждала, но он много лет проработал в суде. Ему сейчас светит эта пенсия, не 10–15 тысяч, как всем пенсионерам, а 50. Если он уходит в отставку, он не доработал стажа. Стаж дает пожизненное содержание. И еще поймите: ты выполняешь определенную последовательность действий много лет. Ты привык подозревать, что перед тобой может быть не совсем виновный человек. В какой-то момент притупляется ощущение справедливости. Каждый человек в жизни где-то врет, где-то обманывает сам себя… Не знаю. Журналисты вот пишут заказные статьи. Как им спится после этого? Для судьи отправление правосудия — это работа.

А кроме работы этой у него ничего в жизни и нет. Какая может быть семья, если ты с 9 утра до 10 вечера на работе? Ты с подсудимым будешь семью создавать? Друзей нет, семьи нет, детей нет. А если есть, то они уроды, потому что ты их не воспитывал, и они живут там где-то своей жизнью, как цветы.

— Много есть судей, у которых нет семьи и детей?

— Да. Ну или есть дети, которых они успели родить в институте. Но только эти дети бедные, пока мама сидит в суде, они сами себе предоставлены. А браков очень мало. Очень. Потому что эта авторитарность в доме, особенно если женщина-судья, она на хрен никому не нужна. И плюс еще у тебя нет возможности общаться с людьми. Ты же не пойдешь в програм­му «Давай поженимся». Надо же с кем-то познакомиться сначала. Ты ничего не видишь, ты не ходишь в театр, ты толь­ко пишешь эти чертовы приговоры.

— То, что вы описываете, — это какая-то полная катастрофа. Понятно, что никакая психика такого не выдержит.

— Когда меня назначили, я была просто пьяна от счастья. «Я судья! Я добилась! Это моя карьера! Я сделала!» Тут еще в машине заиграла, помню, песня «I’ve Got the Power». Суперощущения. Но не меньший восторг у меня был, когда приняли мою отставку. Это был билет из этого ада. Я была счастлива, что могу стать нормальным человеком. Теперь у меня есть личное пространство, у меня есть личное время. Я общаюсь с людьми.