Коллективное сознательное

Лев Рубинштейн: Привет! Вот ведь какое затруднение: с одной стороны, очень хочется отвлечься от тех тем, которые сегодня у всех (и у нас в том числе) на языке. Потому что не знаю, как ты, но я уже ощущаю нечто вроде интоксикации. Нет, не в том дело, что «надоело». Как раз именно что не надоело. А в том, что это становится родом некоторой мании, что ли.

С другой стороны, попробуй-ка отвлечься от всего этого, если вокруг такая прорва сменяющих друг друга событий, разговоров, текстов, прогнозов, рефлексий, воспоминаний по свежим следам и так далее.

С третьей стороны, все, что мы с тобой тут наговорим в этот раз, вполне может потерять всякую актуальность к моменту опубликования. Сегодня самым адекватным медиа является та или иная социальная сеть, а мы все-таки пишем для издания, выходящего раз в две недели.

Как быть? О чем говорить в этот раз? Как добиться того, чтобы не истек стремительно срок давности? Как думаешь?

Григорий Чхартишвили: У кого что болит, тот о том и говорит. У меня, например, сегодня «болит» (и, боюсь, не скоро отболит) тема вот какая. Как мне, убежденному индивидуалисту с аллергией на коллективизм и общественно-политическую деятельность, обживаться в новой, психологически дискомфортной ситуации?

Меня журналисты все время спрашивают: а вы не боитесь того, а вы не боитесь сего, а вы понимаете, что это опасные игры? Ты, Лева, можешь мне не верить, но в эти воспаленные времена я по-настоящему боюсь только одного: что логика поступков и этический императив вынудят меня заниматься вещами, которые мне стилистически не свойственны и вообще поперек сердца. Собственно, уже заставили. Ты только посмотри: я, (здесь следует вводное ненормативное слово), выступаю на митингах! Это я-то, у кого всегда ныли зубы от песен «Возьмемся за руки, друзья» или «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». Я отлично все понимаю про общее дело и про то, что в нынешней обстановке неприлично отмалчиваться и бездействовать. Но, если я продолжу выступать с трибун, бесконечно заседать в оргкомитетах, начну ездить по городам и весям в агитпоездах, это буду уже не я, а какой-то невольник чести, только и делающий, что соответствующий общественным ожиданиям.

Помоги мне решить эту головоломку. Как делать то, что считаешь правильным, но при этом не выходить за рамки естественной для тебя стилистики, оставаться самим собой? Я полагаю, что эта проблема тебе тоже знакома и что ты про нее размышлял. Поделись.

Л.Р.: Ох, как я тебя понимаю! Но понимаю также, что для художника, неожиданно для себя самого посетившего «сей мир в его минуты роковые», вот эта самая сегодняшняя ситуация является интересным и очень достойным вызовом. Причем именно художественным.

Попробую, как сумею, объяснить, что я имею в виду. Я стараюсь во всех ситуациях, в том числе и в общественно актуальных, вести себя именно как автор, как художник. Форма и стиль, безусловно, приоритетны. Нас накрыла та общественная ситуация, эстетское дистанцирование от которой не только безнравственно, но и, если угодно, безвкусно, антихудожественно. Художник (не обязательно физически, но в данном случае — и физически) всегда находится там, где волей обстоятельств сконцентрировались самые эрогенные зоны. Сегодня они именно там, куда мы с тобой последнее время часто приходим, и там, где ты выступаешь с трибуны. Ты разве не видишь, что нынешнее движение в большей мере художественное, чем политическое? Я уверен, что это именно так, и мне это очень нравится.

Что касается диссонанса и дискомфорта, якобы возникающих от несоответствия наших с тобой индивидуалистических темпераментов с общественно-политической массовой «движухой», то на это я скажу, что и, вообще-то, вся эта история — есть движение индивидуалистов. Если угодно, массовое движение индивидуалистов. Такой вот получается оксюморон.

Кстати, хочу заметить, что твои митинговые выступления ни в малейшей степени не противоречат твоей интеллектуальной, моральной и эстетической внутренней структуре. Я как человек много и часто общающийся с тобой за столом имею основания это утверждать. И поверь, я говорю это вовсе не для того, чтобы тебя успокоить. Ты ведешь себя в этой ситуации именно так, как и в любой другой. И это, кстати, очень заметно окружающим и вполне ими оценено, а не только мной.

Наши биографии вообще время от времени «подбрасывают» нам всякие интересные сюрпризы. Я вот, например, еще и в начале 80-х годов не мог вообразить себе, что я когда-нибудь буду публиковаться на родине. А позже я был страшно удивлен тем, что я, оказывается, могу сочинять как ни в чем не бывало социально направленные прозаические тексты. Или, допустим, петь со сцены. Ну и так далее.

А вот ты в те годы, когда мы познакомились, разве думал о том, что станешь когда-нибудь Акуниным с миллионными тиражами? Ведь нет же?

Это я все к тому, что мы не всегда знаем, что и кем в нас заложено и куда нас занесет. Главное — не слишком далеко удаляться от собственной органики. Это, во-первых, очень вредно для собственного нравственного здоровья, а во-вторых, весьма огорчительно для тех, кто привык нам верить.

Г.Ч.: Я уже давно живу в убеждении, что главный долг каждого человека — это долг перед самим собой. До поры до времени это означало: не совершай поступков, которые совершать нельзя, не порти себе карму. Это, в общем, довольно легко. Но потом наступает другой период, и оказывается, что ты нанесешь вред своей карме (душе, самоуважению — назови как угодно), если не сделаешь чего-то, что должно быть сделано. Вот с этим уже «пичалька». Например, нельзя не заседать на оргкомитете протестного митинга, потому что твой выход оттуда будет интерпретирован как «раскол демократического движения». И сидишь, хотя проку от тебя там никакого, от собственной органики ты страшно далек и вообще чувствуешь себя гипсовым бюстом писателя Чернышевского.

Ты только не подумай, что я жалуюсь. Мне очень нравится то, что у нас тут происходит, и участвую я в этом движении не из-под палки. Просто я хочу научиться жить в этой иной реальности. В смысле — научиться работать, потому что у нас, этнических японцев, жизнь и работа — это одно и то же.

Вот, например (надеюсь я), вдруг из-за иной реальности я смогу и писать по-иному или про иное? Как сейчас засяду, как напишу «Что делать?». Или давай дуэтом: я — роман «Что делать?», ты — роман «Мать».

Л.Р.: Нет уж. Давай лучше наоборот. Хотя, с другой стороны, почему наоборот? Ладно, согласен, напишем — какие наши годы.

А если серьезно, то да, любой опыт, а такой особенно, не проходит даром, и все, что с нами происходит, безусловно, не может не иметь для нас последствий, в том числе и художественных. Я, кстати, не тематику или проблематику имею в виду. Эти вещи я считаю внешними по отношению к собственно художественной практике. Я имею в виду нечто более важное. Все, что мы переживаем теперь и в чем посильно участвуем, не может не сообщить нам какого-то иного ритма, какой-то неведомой ранее интонации, каких-то новых жанровых приключений.

Кстати, о жанрах. Я вот, например, все в большей и большей степени начинаю воспринимать такие сугубо служебные вещи, как социальные сети, как пространство художественного маневра. Когда я делаю те или иные записи в фейсбуке, я, помимо собственной воли, ощущаю какой-то новый для себя жанровый вызов. Я прямо ощущаю это как нечто вроде «рождения трагедии из духа музыки». Ну хорошо, не трагедии. И не из «духа музыки». Но все же.

Да и мощно расцветший митингово-лозунговый фольклор не может не инспирировать таких чутких к духу времени людей, как… Ну, ты понимаешь.

Г.Ч.: Не только понимаю, но и чувствую, подобно булгаковской Людмиле Сильвестровне: «Что-то нажила, вырастила зерно, чуть запели струны». Только зерно растет какое-то неожиданное и не вполне понятное, а струны поют диссонансно митингам-лозунгам. Вообще, в нашем литературном ремесле как-то оно нелогично, несимметрично проявляется — воздействие внешних обстоятельств на внутренний «худпроцесс». Впрочем, это вполне тянет на отдельный разговор. Не будем комкать.

Л.Р.: Ага, не будем, ты прав. Разговор ведь (и в узком, и в широком смысле) такая драгоценная вещь, такой предмет роскоши, что и употреблять его надо мелкими глотками, чуть задерживая во рту и медленно, вдумчиво перекатывая на языке. Будь здоров. До встречи.