Когда женщины плачут

Иллюстрация: Маша Краснова-Шабаева

В глазах у нее блестели слезы. В этот момент больше всего она была похожа на обиженного ребенка. Губы грозно надулись и начали подрагивать. Немигающим взглядом она смотрела сквозь стену и машинально теребила пальцами край одеяла. А в глазах блестели слезы. Потому что вдруг оказалось, что так все легко разрушить. Весь этот мир стал таким хрупким, глупым и жестоким. Его вдруг наводнили посторонние люди. Серолицые мужчины в дешевых костюмах, полнеющие тетушки в вязаных платьях, мальчики в сержантских погонах, спокойные и высокомерные.

Ничего особенно ужасного они не делали. Просто приходили, смотрели и трогали. А потом снова приходили и обещали вернуться.

А еще они приходили к ее маме. Мама сначала впала в ужасную панику, а потом как-то внутренне вся собралась и просто улыбалась своей самой царственной, самой блистательной улыбкой всем этим серолицым мужчинам, полнеющим тетушкам и мальчикам в погонах, которые все приходили и приходили. Наверное, так краснодонская молодогвардейка Любовь Шевцова улыбалась полицаям при обыске.

А еще они приходили к ее дочери в школу. Все-таки хорошо, что у дочки негрузинская фамилия, потому что если бы они притронулись к дочери, было бы уже, наверное, совсем страшно и непоправимо. Потому что две другие девочки в классе с грузинскими фамилиями пока в школу не ходят.

А еще они приходили ко всем друзьям: и к Софе, и к Нико, и к Ираклию, и к Гоге, и к Косте. Гога рассказывал, что когда они приходили, он тоже больше всего боялся, что они коснутся детей, потому что если бы они дотронулись до детей, он бы мог не сдержаться.

А Яго, пожилой молчаливый повар, проживший в Москве больше пятнадцати лет, целый день прятался под лестницей. Они знали, что он должен быть где-то рядом, и ждали, что он рано или поздно появится. Но Яго терпел и все сидел и сидел под лестницей, и они его так и не взяли.

А у Мананы в конце октября заканчивается виза, и ей надо ехать в Тбилиси продлевать ее, но при этом придется оставлять ребенка, гражданина России, здесь. И понятно же, что визу ей там никто не даст. И она, парализованная страхом, просто ждет, когда закончится ее виза.

А к ее сестре Анне в Петербурге позвонила в дверь соседка, с которой они живут вместе уже больше двадцати лет, и сказала Ане, коренной петербурженке, чтобы она уе…вала на х… отсюда в свою Грузию.

А один ее друг детства, чье имя лучше не называть, пока все не уляжется, успел зарегистрировать восемнадцать грузин. И друзья теперь его в шутку сравнивают с дедом Мазаем, а грузин, соответственно, с зайцами.

И вот из-за всего этого она сидит и смотрит сквозь стену, у нее дрожат губы, а в глазах блестят слезы. Она — моя жена. Я — русский, а она — грузинка. И я не очень понимаю, что мне дальше делать. Я вообще не очень понимаю, какое отношение моя жена имеет к российским офицерам, пойманным в Тбилиси, к передвижениям войск в Кодорском ущелье и к очередным заявлениям Михаила Саакашвили. Даже если бы он заявил что-нибудь совсем запредельно возмутительное, я все равно не очень понимаю, какое отношение ко всему этому имеет моя жена.

Но самое главное, я не очень понимаю, что я теперь должен делать. Меня учили тому, что когда твои женщины плачут, мужчина не должен просто сидеть сложа руки. Когда твоим женщинам больно, мужчина должен что-то делать. Он должен их защитить, он должен пойти на войну. Так по крайней мере меня учили мои русские родители, мои русские учителя и русские книги. Но при этом как же я могу пойти на войну, если это моя родина, это мой город и это, как ни печально, мой президент, который, несмотря на всю его власть, не может защитить мою жену, не может сделать так, чтобы она не плакала. Это же какой-то совсем уже бред, когда надо выбирать между своей семьей и своей страной. И вот поэтому моя жена теребит край одеяла, а я сижу рядом, тупо уставившись в монитор компьютера, и молчу.

Хорошо все-таки, что я работаю в журнале. И по крайней мере я могу себя хоть чемто занять. Создать хоть какую-то иллюзию деятельности. Например, рассказать москвичам, которые этого просто не видят и не замечают, как это все выглядит изнутри, глазами моих грузинских друзей, которые совсем не воры в законе, не диверсанты, а художники, фотографы, архитекторы, кинематографисты, люди, украшающие этот в последнее время такой серый и такой тяжелый город, мой родной город.

И хорошо еще то, что в этом журнале я могу поставить на обложку автопортрет моего товарища Гоги и передать ему привет. Мне кажется, ему сейчас это очень нужно — знать, что мы тут не все еще сошли с ума и не все еще превратились в животных, которым только стоит сказать «Фас!», как они уже готовы броситься на своих бывших соседей. Приходить к ним, смотреть, трогать.

А еще хорошо, что есть друзья, с которыми мы обязательно соберемся, поставим длинный-длинный-длинный грузинский стол, позовем уцелевших еще в городе грузинских певцов и устроим настоящее грузинское застолье, и мы будем улыбаться и пить вино, поднимая тосты за наших друзей в Грузии. И нас будет много.