Как-нибудь сами

Фотографии: Анна Баскакова
Прошлогодние пожарные-добровольцы продолжают работать и в этом году. В апреле, например, они предотвратили опасный травяной пожар в Волгоградской области

Татьяна Лазарева, телеведущая, член попечительского совета фонда «Созидание»: На фоне тотального ничегонеделания властей и общества появляется все больше людей, которые не ограничиваются разговорами на кухне о том, как все плохо, а идут и что-то делают. И это не маргиналы или пенсионеры, которым дома скучно сидеть, а вполне успешные люди, у которых есть профессия, семья. Но тем не менее они видят в своем участии смысл и острую необходимость. Для себя эту ситуацию я определила как самоорганизацию об­щества. На мой взгляд, она происходит там и тогда, где масштаб проблемы начинает всерьез пугать таких далеких от политики и каких-то общественных устройств людей, как я, например. Мне ужасно интересно, почему сейчас это все заработало и что из этого может получиться.

БГ: Многие до прошлогодних пожаров вообще считали словосочетание «общественная инициатива» советским бессмысленным штампом и не собирались иметь к нему какое-либо отношение.

Анна Баскакова, доброволец, координатор помощи по тушению пожаров: Да, я вот, например, до прошлого лета думала, что я и общественная работа — это несовместимые вещи. Я искусствовед и работаю в Московской службе по сохранению культурных ценностей. Искусствоведы, как известно, пожарами не занимаются. В начале прошлого августа, когда Москва была в дыму, я позвонила подружке поболтать — а она меня в ответ вдруг послала матом и сказала: «Ты что, вообще не понимаешь, что происходит?» Мне стало стыдно, и я написала объявление в ЖЖ, что принимаю вещи и консервы. Во что все это выльется, даже представить не могла — думала, просто соберу сумку гуманитарной помощи и отвезу пожарным.

БГ: А вылилось все в мощный добровольческий отряд помощи и открытое письмо Шойгу, которое все до сих пор вспоминают как главное высказывание лета. А сейчас что вы делаете? Гринписовцы теперь ваши друзья?

Баскакова: Да, я помогаю противопожарному отделу «Гринпис». Сейчас мы восстанавливаем лес в тех местах, где горело, да и тушим тоже — пожары опять начались. С прошлого года весь лес наполнен горельниками — их никто не убрал, а они как спички. В общем, ситуация сейчас в лесу такая, что волосы стоят дыбом. У нас сложилась достаточно четкая система, я бы даже сказала, нигде не зарегистрированный благотворительный фонд. Есть свои телефонные диспетчеры, есть люди, которые занимаются организацией. И они почему-то встают в выходной день и едут три часа в другой город, чтобы, например, посадить деревья. Причем наша деятельность нигде не зарегистрирована на бумаге, просто мы делаем так, как удобнее и быстрее.

Лазарева: А вообще нужно такое регистрировать?

Дарья Милославская, директор российского отделения Международного центра некоммерческого права: У нас законодательство позволяет общественные объединения и деятельность без регистрации. Но если вы имеете дело с деньгами, то конечно, возникает вопрос — на каком основании? Если вы не юридическое лицо, в случае конфликтной ситуации придется доказывать, что вы — общественное объединение.

Баскакова: У нас вообще удивительно устроены законы. Официально вы не можете даже просто посадить дерево перед своим домом.

Елена Смирнова, директор фонда «Созидание»: А если я собираю людей на субботник?

Милославская: Надо послать уведомление в управу, что вас будет 5 человек.

Баскакова: И что мы посадим 6 деревьев.

Милославская: Они могут сказать — а в это вре­мя в этом месте будут сажать другие, и не де­ревья, а…

Лазарева: А людей.

Милославская: А цветы. И ни в коем случае не приходите, мы вам не разрешаем — это по закону о шествиях и демонстрациях. Есть еще незаконная градообразующая деятельность — то есть ваши деревья будут вне закона.

Баскакова: А по новым поправкам о пожарных добровольцах теперь нельзя просто помогать тушить пожар, как в прошлом году. Казалось бы, государство должно быть довольно, что в прошлом году возник огромный пласт людей, которые спасали лес. Казалось бы, нужно им помочь пройти обучение, приобрести нужную аппаратуру — чтобы дальше тушили. Но теперь по закону, скажем, я должна организовать НКО (некоммерческую организацию. — БГ): взять на работу водителей, бухгалтеров, за свои деньги пройти обучение. И если случится пожар, то я должна бросить свою работу и поступить в полное распоряжение МЧС без сохранения заработной платы, ехать туда, куда меня МЧС направит. Будем хорошо себя вести — МЧС отдаст нам списанное пожарное оборудование. А если я так 6 лет проработаю, то мне — вот удача! — полагаются привилегии при поступлении в пожарный вуз. К сожалению, я не шучу.

Лазарева: Прекрасно. А просто волонтером нельзя тушить лес?

Милославская: В российском законодательстве нет понятия «волонтер», только в законе о Сочи его разрешили — для организации и проведения Олимпийских игр. А в законе о благотворительной деятельности есть понятие «доброволец» — но их могут привлекать только благотворительные организации.

Баскакова: То есть получается, что в России волонтерство находится вне закона?

Милославская: Пока да. Кроме тех, кто помогает на Олимпиаде. Дело в том, что по правилам МОК (Международного олимпийского комитета. — БГ) любая Олимпиада должна привлекать добровольцев или волонтеров. Чтобы соответствовать этим правилам, чиновники сначала хотели под закон о благотворительной деятельности попасть, но тут уже, как ни крути, Олимпиада ею не является. Поэтому им срочно потребовались изменения в закон, которые бы позволили им привлекать волонтеров. И мы, юристы по НКО, даже помогали им в этом, потому что они обещали провести пакетом закон об некоммерческих организациях. В итоге свой они провели, а про нас — забыли.

***

БГ: Прошлогодние пожары огромное количество людей восприняли буквально как военный фронт: кто мог, брали лопаты в руки и ехали в лес, кто не мог — собирали деньги на эти лопаты и помощь погорельцам. Пожары кончились, все вернулись к обычной жизни, но такое впечатление, что летний опыт стал катализатором гражданского общества, о котором все мечтают. Многие из добровольцев, например, стали активными благотворителями.

Сергей Нидолов, организатор проекта Together.ru: Пожары 2010 года пробудили у граждан благотворительные начала, а вот пожары в этом году могут породить уже не совсем мирные порывы.

БГ: Ну это мы, видимо, скоро узнаем, а вот благотворительность после пожаров — это ведь про вас история?

Нидолов: Да, в августе прошлого года мы, пользователи коллективного блога dirty.ru, в котором зарегистрированы 30 тысяч человек, кинули клич и собрали 70 тысяч рублей на пожарные шланги. После — три дня весело посидели, познакомились и разошлись. Потом узнали про слепого параолимпийца, которого свердловский губернатор наградил телевизором. Мы подумали, что параолимпийцу нужен компьютер для пальцевого набора, собрали 40 тысяч рублей и подарили. Потом узнали про Сергея Сотникова, который 20 лет в одиночку содержал в тайге списанную взлетно-посадочную полосу, и благодаря этому пассажирский ТУ-134, у которого отказали двигатели, уцелел, приземлившись на этот аэродром. В общем, Сотников — хороший мужик, мы скинулись и купили ему снегоход.

Милославская: Как у вас юридически проходят эти сборы и покупки? Вы же не фонд?

Нидолов: Да, мы против легалайза. Мы свистнули юриста, среди 30 тысяч нашлись несколько, которые оформили дарственную, сделали все так, чтобы государство носа своего не подточило. Все четко. Потом в тюрьму для подростков позвонили — там ведь худо живется. Никто из вас, наверное, в тюрьме не был — все тепличные ребята.

Смирнова: Я была.

Лазарева: И я была.

Нидолов: Ну вот, мы и подарили компьютер колонии для несовершеннолетних. Закачали туда огромное количество фильмов, книг по аквариумистике, по всяким хобби, истории — ребята изучают языки, готовятся к институту и чуть ли не дерутся из-за этого компьютера. Потом мы узнали, что в операционной доктора Манькова в Калужской области нет стола, хирургической дрели — врачи использовали обычную строительную дрель, только штифты спиртиком протирали — и лампа операционная там то работала, то не работала — очень сильно моргала, поэтому они периодически оперировали что-то не то, но, в принципе, справлялись. Мы подняли бучу в интернете и собрали полмиллиона. Когда привезли в больницу аппаратуру, врачи дар речи потеряли, ждали, что мы их заставим как минимум «Единую Россию» рекламировать.

Лазарева: Подвоха, кстати, все ждут.

Нидолов: Да, все думают, что мы гадость какую-то хотим сделать. А мы приезжаем, устанавливаем все и быстро уезжаем. Но самое интересное, когда мы на обратной дороге заехали в дом престарелых — случайно в ЖЖ прошла информация, что там бабулькам не хватает пряжи для вязания. Мы тряслись все, когда заходили туда с сумками этой пряжи, потому что в общем представлении дом престарелых — это ад на земле. Мы сами-то ребята достаточно бандитского, залихватского вида, дети 90-х. Зашли, а там эти старушки понабежали радостные, стали нас теребить, что-то рассказывать. И я понял, что есть люди, которым не хватает копеек для счастья — и им можно помочь. Я в своей жизни сладко ел, вкусно пил, а тут почувствовал, что впервые сделал что-то хорошее.

Лазарева: А кто вы по профессии?

Нидолов: Я консультант по некоторым вопросам криминалистики и психиатрии. Можно сказать, ничем.

Лазарева: Сбор денег много времени у вас занимает?

Нидолов: 15 минут в день — максимум, когда цейтнот. А за 40 дней, например, полмиллиона рублей собирается.

Милославская: Я всегда считала, что наше законодательство в основном строит препятствия для инициативных граждан. Но если его обходить грамотно…

Баскакова: Это на самом деле очень просто: все делается на доверии. Совершенно незнакомые люди шлют нам деньги, мы покупаем вещи, фотографируем чеки и вывешиваем в сети. Поначалу я испугалась, когда на меня неожиданно со всего мира рухнул поток денег, но сразу нашлись юристы, которые сказали: «Не волнуйся, если что, мы тебя поддержим». Видимо, уровень доверия очень вырос в обществе в последнее время.

Нидолов: Главное — честно и публично расписывать каждый шаг. В интернете огромное количество специалистов, которые вам помогут.

Фотографии: Дмитрий Марков.
В проекте «Росток» живут 40 умственно отсталых подростков

***

Лазарева: Вообще любой благотворительный фонд — это изначально самоорганизация. В какой-то момент человек говорит: «Хватит мне уже самому грести, буду я уже отдавать». И аккумулирует вокруг себя людей, которые начинают выполнять ту работу, которую на этом месте не сделало государство. Дмитрий, у вас так все начиналось?

Дмитрий Марков, волонтер благотворительной организации «Росток»: Собственно, весь проект возник из одной волонтерской поездки. Алексей Ми­халюк, ныне директор нашей организации, в 2000 году, будучи бизнесменом, участвовал в каком-то тренинге личностного роста и ему нужно было сделать некое доброе дело — вот он и поехал в детдом под Псков для умственно отсталых подростков. Его там так зацепило, что уже 11 лет он продолжает им заниматься. А я как-то поехал туда волонтером, чтобы по­фотографировать — я по профессии фотограф, мне просто было интересно.

Нидолов: И завербовались.

Марков: Ну да, сначала мы просто помогали: делали ремонты, покупали вещи. Когда материально-техническую базу привели в порядок, стало очевидно, что дети все равно не выглядят счастливыми и довольными, и вообще как-то все плохо, потому что после детдома они все попадают в психбольничные интернаты и дома престарелых. Мы создали 15 кружков, но не особо помогло: мы их учили, что-то в них вкладывали, а потом они по­падали в психоневрологические интернаты, и за 2 месяца там просто спивались. Ника­кой системы социализации государством не предусмотрено.

БГ: А чем такие подростки вообще по-хороше­му могут заниматься?

3Марков: У обывателя представление такое, что если умственно отсталый ребенок, то он обязательно ест себе пальцы — на самом деле это не так. Только у 5% из них — тяжелая умственная отсталость с множественными нарушениями. Остальные — просто социально запущенные дети, с умеренной дебильностью, при которой они вполне могут учиться в ПТУ и жить в той же деревне — для них это самое место: кто еще будет там работать.

3Нидолов: Очень ценные сотрудники.

Марков: Да, причем, им же нравится эта работа. Поэтому мы начали менять систему: съездили, посмотрели опыт в Германии и создали три проекта в Порховском районе. В одном доме живут семьи с приемными детьми, в другом — готовятся к самостоятельной жизни ребята после 18 лет, а в третьем — ребята, которые никогда не смогут приспособиться к самостоятельной жизни в силу своих заболеваний: живут они в малых семейных группах по 3—4 человека — и это лучшая альтернатива взрослому интернату, в котором находятся обычно по 400 человек. Кроме того, у нас есть несколько приемных семей, которые взяли на воспитание детей-инвалидов. Полной победой, наверное, будет, когда проекты начнет оплачивать областная администрация, а не благотворительные средства. Мы ведь не делаем ничего такого, что не прописано в законах: российская система позволяет какую-то другую схему, помимо интерната, психушки, взрослого интерната и дома престарелых. Никаких законодательных изменений не нужно, чтобы это выглядело так, как в цивилизованном мире.

БГ: А дополнительного финансирования разве не нужно?

Марков: Каждый ребенок в психоневрологическом детдоме обходится государственному бюджету в 30?000 рублей в месяц. Это стоимость нахождения ребенка в системе, хотя качество его жизни можно улучшить за сильно меньшие деньги.

Милославская: Вы занимаетесь одним и тем же детским домом, а нет мыслей, что это — капля в море и надо идти дальше?

Нидолов: Это, кстати, очень серьезная проблема, потому что люди закрепляются на одном объекте и с ним работают. А выходить на новые объекты не хотят, потому что сил нет все по новой начинать — даже с завхозом в первый раз договариваться непросто.

Марков: Мы хотим построить в регионе образец того, как это должно быть. Знаете, не в обиду будет сказано, но привезти пакет игрушек в детский дом — в общем, довольно просто. Сложнее заставить себя ездить часто. И вот на пятый раз ты замечаешь, например, что воспитатели не занимаются детьми. И либо ты закрываешь на это глаза и продолжаешь им возить игрушки, либо ты начинаешь что-то предпринимать, потому что дети деградируют вместо того, чтобы развиваться. По сути, кроме волонтеров, менять систему некому: дети сами не могут ничего сделать, они оттуда даже выйти не могут, а для всех остальных она вполне удобна, все прекрасно.

***

БГ: На фоне благотворительного бунта про­ходит множество протестных мероприятий. Публики пока немного собирается, но зато они проходят чуть ли не ежедневно по самым разным поводам. Самые популярные митинги — в защиту зданий, тема сохранения ­Москвы волнует всех, независимо от поли­тических взглядов и сексуальных предпоч­тений.

Лазарева: Кстати, вот с Еленой Ткач мы как раз на митинге в Большом Козихинском познакомились, буквально вместе стояли под бетономешалкой и пили чай. Елена, вы как защитником Москвы стали?

Елена Ткач, координатор коалиции «В защиту Москвы»: Мы с мужем живем в центре и, гуляя, стали замечать — тут дом погиб, тут черт-те что построили. Я все думала, что есть какие-то ­специальные люди, которые за всем следят, и в какой-то момент перестанут ломать город. Но когда поставили забор на Пушкинской площади, мы поняли, что никто ни за чем не следит, нашли генплан в интернете и стали искать единомышленников. Мы поняли, что в центре буквально в каждом дворике есть своя проблема. И жители часто сами таскают письма в управу, в префектуру и стараются свою проблему решить. Мы собрали множество таких активных двориков в коалицию защиты Москвы. Ведь главная проблема — что москвичи не являются стороной переговорного процесса.

Лазарева: Законодательно?

Роман Ткач, помощник члена Общественной палаты Марата Гельмана: Самое смешное, что и законодательно так. Теоретически существуют общественные слушания, но их решения не обязательны — то есть это такая ритуальная процедура. И собирают они, как правило, двух сотрудников местного ЖЭКа.

БГ: При Собянине легче не стало?

Р.Ткач: При Собянине очень много хороших слов и ни одного решения. Та система, которая существовала, не меняется.

Лазарева: А то, что он приостановил сносы и стройки?

Р.Ткач: С одной стороны, это хорошо. С другой стороны, это похоже на затягивание какого-то процесса.

Нидолов: Проще говоря, для разработки новой схемы взяток.

Р.Ткач: Да, есть очень серьезные опасения, что на самом деле так и будет. Сейчас еще усложнили постановку на охрану аварийного здания. Раньше этим занималось Москомнаследие за свой счет. Теперь экспертизу должен оплачивать заявитель. То есть, если вы захотите сохранить здание, вы должны будете заплатить 100 тысяч рублей, чтобы засвидетельствовать его архитектурную ценность.

Нидолов: А Дворец пионеров? Вот кто прини­мает решение, что детские кружки городу не нужны?

Р.Ткач: На самом деле нет системы принятия решений, не появилось никаких новых экспертных институций при власти. Казалось бы, что проще: есть МГУ, лучший университет страны — можно запросить экспертизу по историческому центру и понять хотя бы, что можно трогать, что нельзя. Для нас более-менее очевидно, что любое здание, построенное, по крайней мере, до Сталина, — если не памятник, то здание, формирующее образ города. И все это приходится защищать. Парадоксальная ситуация: книжка, изданная более 70 лет назад, у нас считается национальным достоянием, и ее нельзя вывозить. А здание, построенное 100 лет назад, спокойно признается аварийным и сносится.

Слава с малолетства мотался по детдомам. В «Росток» он попал в 19 лет, но через 3 месяца попросился обратно в обыкновенный дом престарелых, так как нормальные условия жизни для него невыносимы

***

БГ: Получается, практически любая инициатива, вынесенная в общественное пространство, так или иначе оказывается в конфликте с законом. Хотя в большинстве случаев она всем выгодна. Почему так происходит и что делать?

Баскакова: Действительно, чтобы сделать что-то полезное, часто нужно обходить законы, потому что официально это сделать просто невозможно.

Нидолов: С системой нужно бороться, она абсолютно беззуба. Это огромный аморфный чиновничий студень: с ним можно бороться нелегально, можно собирать митинги, можно собирать деньги на лечение детей, главное — что-то делать. Когда что-то начинает происходить, они не знают, как реагировать.

Лазарева: Но есть более серьезные вещи, которые нельзя обойти.

Смирнова: Да, например, по закону запрещено пребывание родителей в больнице с детьми старше 3 лет, даже если у него тяжелое заболевание, я уже не говорю про орфанные лекарства, — вот эти вещи только законодательно можно менять.

Лазарева: А почему такие законы вообще принимаются?

Милославская: Во-первых, наши депутаты могут быть специалистами в каких-то своих областях, но в законодательстве, никто, извините, ничего не понимает. А во-вторых, видимо, люди, которые эти законы утверждают, не хотят, чтобы те, кто понимает в них больше, чем они, принимали решения. Поэтому эти законы всегда написаны так, что их очень сложно читать, не то что разбираться — таким образом туда попадают все эти нестыковки.

БГ: А что можно сделать в таких случаях? Или вот в ситуации с защитой зданий: там даже в суд обращаться бесполезно, потому что в Москве не было ни одного случая, чтобы судья хотя бы на время рассмотрения жалобы приостановил строительные работы, — как тогда могут влиять москвичи?

Р.Ткач: Фактически единственный хоть как-то эффективный инструмент борьбы — это общественное внимание и СМИ. У нас есть некоторые знаковые победы — например, удалось остановить строительство депозитария Московского Кремля — какого-то жуткого строения по проекту Колосницина — архитектора нового Военторга.

Нидолов: Мы просто ничего не понимаем в хай-теке.

БГ: Почему власть боится прессы?

Р.Ткач: У властей не возникает никаких внутренних ограничений, если нужно разогнать несогласных 31-го числа, когда собираются с политическими лозунгами против них. Но когда люди собираются и говорят: «Мы не хотим, чтобы возле нашего дома поставили здание в 9 этажей», вот тут начинается война против собственного народа. Власти к этому не готовы, они реально боятся гражданского общества и массовых протестов.

Смирнова: Это правда — они вообще боятся ­внимания, не только журналистов. У нас была история, как власти Краснодарского края испугались письма из Москвы. Девочке-сироте по достижении 18 лет не дали квартиру и давать не собирались. И мы просто написали им письмо от фонда — они тут же ей квартиру дали.

Нидолов: Пока в темный уголок фонариком не посветишь, они чувствуют себя замечательно. Как только их высвечиваешь, они сразу не знают, что делать.

БГ: То есть теория малых дел работает?

Нидолов: Конечно. А если их прожекторами слепить, они вообще из своих чиновничьих углов провалят.