Кадры решают не всё

Источники в Центробанке прозрачно намекают, что девальвация рубля неиз­бежна. Даже не намекают, а практически открытым текстом говорят: не исключаем, мол, повышения гибкости курса национальной валюты. И разводят руками, чтобы показать масштабы маховика истории, под которую угодил рубль, и подчеркнуть некоторую, что ли, фатальную закономерность этого маховика.

Вопреки экономическим последствиям это очень богатое слово — девальвация. В антикварной гуманитарной традиции им принято описывать весь ход мировой истории — от золотого века к бронзовому. От бронзы — к железу. И далее по всем пунктам таблицы Менделеева — вплоть до заката углеводородной эпохи.

Вместе с деньгами под каток девальвации попадают и какие-то на первый взгляд необязательные вещи. Я тут заез­жал на подмосковную дачу к Пришвину. Всем рекомендую. Деревня Дунино, тупик Рублево-Успенского шоссе. Необычный комаровско-финский дом на косогоре. Сад, тронутый серым инеем. Жестянка «олдсмобиля» в гараже. И стены в дачном доме, густо завешанные семейными фотографиями. Пришвин обнимает собаку. Жена полулежа в шезлонге щурится на шестьдесят лет назад зашедшее солнце. Мама жены в архивном кринолине. Восьмилетний Пришвин смотрит мимо объектива не улыбаясь, как будто зная все наперед. Охотничий простор какой-то просто, по которому влекутся бородатые старички с разряженными тулками под мышкой. Жизнь как окаменелость. Пойманная, схваченная видоискателем и запечатанная в тонкую рамку из плексигласа. Или сжатая, как сухой кленовый лист, страницами альбома. И семейные портреты в интерьере, и натуральные фотоальбомы — натура сегодня вымирающая. Фотография, как и рубль, подверглась девальвации, что немудрено, если только «Евросеть» продавала в год чуть ли не миллион фотоаппаратов и телефонов со встроенными камерами.

В моей семье было два фотоальбома. Один из синего липового бархата с фотографиями родительской свадьбы, снимком моего дяди, сидящего на телеграфном столбе у входа в ресторан на пля­же Гагры, и парадным портретом отца, ­только что получившего «Знак почета» или какую-то Госпремию. В альбоме с ядовито-голубой обложкой, сделанной из липового крокодила, была фотоистория моей детской жизни. От шерстяного кулька, из которого торчат удивленные глаза, до пятнадцатилетнего человека, последний раз позирующего перед камерой без сигареты.

Оба альбома обрываются концом восьмидесятых, и хотя с тех пор была снята прорва фотографий — она лежит липкой кучей бумаги с повышенным содержанием хрома. Фотографий стало так много, что из уникального события они превратились в нечто вроде съемок на охран­ную камеру у дверей банка, пересматривать и редактировать содержимое которой никто не будет, если не случилось ограбления.

После появления цифрового формата с фотографией произошло то же самое, что и с наличными деньгами после выпуска пластиковой карты. Их стало как-то не нужно материализовывать. Семейный портрет в интерьере сегодня выглядит так же архаично, как юбилейная монета, выпущенная к трехсотлетию дома Романовых. И если монета хотя бы имеет номи­нальную стоимость и содержит какое-никакое серебро, то тот хром или там цинк, которые имеются в фотобумаге, едва ли могут быть подвергнуты монетизации. Фотоинфляция достигла мириадозначных цифр.

Как-то нас с женой позвали в гости на африканскую вечеринку. В качестве визуального ряда на этой вечеринке хозяева транслировали из лэптопа в телевизор две тысячи фотографий, ­снятых ими за неделю путешествия то ли в Кению, то ли в ЮАР, не суть. На экране методично мелькало слайд-шоу: бурая саванна под крылом самолета, снежная шапка и улыбающаяся физиономия чернокожего пилота, пальмы, бассейны, живописная бедность и умеренное ­тро­пическое богатство, подтачиваемое древесным червем и самумом. Неповторимых мгновений было столько, что они были невыносимо однообразны в своем разнообразии.

В тридцатых годах прошлого века немецкие антропологи, открывшие в Центральной Африке племена ­абори­генов, никогда не видевших белого человека, столкнулись с неудобным фактом научной деятельности. Аборигены наот­рез отказывались фотографироваться, несмотря на все увещевания антропологов. От размножения визуальных сущностей, оправдывались аборигены, ­дро­бится душа, и их первобытное естество протестует против такой девальвации. Вместо денег у аборигенов были бартерные сделки, а вместо фотографий покойных родных и близких они держали их сушеные черепа.