Исповедь на колесах

Хотя я и не католик, мне всегда нравились их исповедальни – такие двухсекционные будки с окошком внутри, чем-то похожие на аппараты моментального фото у нас в метро. Отодвинул священник ставенку, послушал, отпустил грехи – следующий. А ты выходишь, как из пляжной кабины, чистый, свежий. Не то что в родимой ортодоксии: накрыл тебе батюшка голову епитрахилью, пригнул к аналою, повелел чтить отца и мать – все, проваливай. С таким же успехом можно исповедаться и над кастрюлей с картошкой, обернувшись махровым полотенцем и жадно вдыхая пар.

Впрочем, с тех пор как я переехал в Подмосковье, стало понятно – наш народ выбирает передвижные исповедальни. Собственно, я о маршрутном такси. Ни одной «газели» не видел, чтобы без иконостаса. А над дверью, прямо по желобу, в котором скользит шарнир, неизменная надпись: «Место для удара головой». Это поклоны бить, значит. Причем не на входе, заметьте, а на выходе – то есть уже исповедавшись. Да и за окнами, по торцам гаражей и на заборах, сплошное благочестие: «Библия – книга жизни», «Христос – наш Бог» и (самая моя любимая) «Сатана – чмо».

Теперь о мобильной связи – без нее маршрутки исповедальнями никогда бы не стали. Опять-таки, кроме шуток, все до единого операторы льют воду на мельницу православия. Потому что наши исповедальни хоть и на колесах, но дух в них родной – коммунальный.

Конец трудового дня. Едва пересаживаешься из вагона метро в маршрутку, пассажиры один за другим вытаскивают телефоны – и начинается радение.

– Оль, ты чего, правда ему не дала? Авахсану не дала? Восточному человеку? Ну ты, Оль, даешь, честное слово... А что я? Я Востока еще в Караганде вот так накушалась. И с Саидом, и с Салаватом, и с Уленбеком, и с этим, как его... забыла...

Полнозвучный оперный хохот.

– Ощущения изумительные, Оль, просто изумительные! Только не надо ни о чем задумываться. Потому что смотри: мы живем в мире, переполненном информацией. Она к тебе поступает, а выходить должна как, по-твоему? Нет, дорогая моя: через тело, только через тело ее надо выводить. Ты же вся зашлакована, Оль, я тебе кричу!

И в таком духе минут двадцать, не меньше. Во весь голос, на весь салон. И то же у остальных.

– Ты сейчас где? Я? Я в маршрутке. А ты где? В машине едешь? А где? Я? Хер его знает, темень сплошная, окно в инее, не видно ни черта. А, на Рязанку выехали. И ты на Рязанке? А где? Я где? Щас-щас.

Следует мучительная выверка маршрута, юноша сильно пьян, тычет в бок соседа, сосед, беседующий по телефону о каких-то электродрелях, просит заткнуться. Наконец координаты уточнены.

– Ты в «восьмере» своей? Помню, вишневая. А где? Я где? Смотри: длинномер по встречке, «мерс». Видел? Все, я тебя тоже вижу. Поморгай огнями. Су-у-упер! Слушай, я вылезу, а ты меня подберешь. Где? Ну надо прикинуть. Давай у развязки. Супер. Ну как дела? У меня как? Да знаешь...

С этого момента, собственно, и начинается исповедь в духе Жванецкого или Хармса: «Вчера я получил твое письмо и сначала подумал, что оно не от тебя». Просто поразительно: утыканный кнопочками обмылок, в котором заложено не знаю сколько Нобелевских премий, с легкостью перемещает нас во времена самых дремучих коммуналок без всякой надежды на расселение. Приятно слушать, как за бумажной стеной скрипит раздолбанная кровать соседей-молодоженов? Нет. А когда сосед по маршрутке подносит к уху телефон и ты волей-неволей проваливаешься в его частную жизнь, вообще чувство такое, будто в чужие исподники носом зарылся. Потому, собственно, и ощущение исповеди, что исподники: кающиеся ведь тоже в окошко не ароматные фиалки суют.

Обидно, конечно, за нобелевских лауреатов. Но с другой стороны, все эти несчастные «газели» так часто сталкиваются друг с другом, взлетают на воздух или уходят под асфальт, что пассажиры, боюсь, спешат исповедаться почти инстинктивно. Как минимум позвонить родным. Потому что дверь уже, похоже, наглухо заклинило, и скоро останется лишь «Место для удара головой» да песня по «Русскому радио»:

– Прости и отпусти...