Индекс разрешенных книг. «Машина и винтики»

Метафора «человек-винтик» старше Советского Союза. Со времен Неда Лудда и названных в его честь луддитов подмена живого человека неодушевленными механизмами стала важной общественной проблемой. Возникшее с середины XIX века в Европе и Америке, а с начала XX века и в России индустриальное общество превратило частный факт экономической жизни в новую культурную реальность. «Винтиком» не хотел становиться Бродяга Чарли Чаплина из фильма «Новые времена», отказывался ввинчиваться в фордовские конвейеры Бардамю — герой «Путешествия на край ночи» Селина. Но только в классическом советском тоталитарном сталинском обществе о «человеке-винтике» говорили как о производственной необходимости, создавали для него новое общество, шлифовали механизмы и разрушали традиционный жизненный уклад.

Книга Михаила Геллера о «Машине и винтиках» посвящена обрисовке плана и практики создания этого нового человека — homo soveticus. Строго определив утилитарность своей задачи, Геллер выстраивает ход повествования, показывая практический чертеж вытачивания детали: он определяет цель, векторы, по которым двигался процесс, инструменты, при помощи которых выстругивался образцовый советский человек.

Историк культуры Геллер предлагает искать истоки «нового человека» в литературе и политических прокламациях народовольцев — чьи работы 1960—1970-х гг. XIX века были домашним чтением юных Ульянова-Ленина и Джугашвили-Сталина. Например, Рахметов из «Что делать?» Чернышевского, который спал на гвоздях и ел в гостях то, что не позволял себе покупать для собственного удовольствия — чтобы не тратиться по мелочам. Пламенный революционер Ткачев, которому нужна была только хорошая команда заговорщиков, а уж русский народ — по природе революционер — сам потом бы разобрался, как жить в новом обществе. Наконец, бледный и худой меланхолик Нечаев из «Народной расправы» и его «Катехизис революционера» — где, помимо прочего, говорилось о новой форме морали — «партийной». На самом первом, эмоциональном, человеческом уровне, «новый человек» отчуждался от своих старых чувств к обществу — он лишался надежд, личных устремлений и планов — его жизнь должна была стать удобрением для революционной почвы. И, как показало время, в землю легли многие, причем именно по ткачевским принципам, — став разменной монетой для дела главных действующих лиц, идейных революционеров.

Но жертвы революции и сталинских довоенных лет (а историк Никита Соколов предлагает объединять эти события в один длительный революционный период — включающий в себя и свержение монархии, и Гражданускую войну, и индустриализацию с коллективизацией) — это еще не винтики, это скорее расходный материал для их создания. Новые люди воспитываются уже новой, советской школой, в уже новой, советской семье — они окружены новыми, советскими мифами.

Среди выделенных Геллером черт этой кропотливой работы партии и ЧК-ГПУ-НКВД особое внимание он уделяет метафизике процесса — инфантилизации человека и национализации времени.

Инфантилизацией Геллер называет коллективистский проект Сталина — миллионы выживших после террора крестьян оказались лишены своих корней и традиционного образа жизни, как дети оказались в зависимости от мудрости Отца и Вождя. Лишенные самостоятельности в ходе плановых чисток советские номенклатурные работники в конце концов оказались в буквальном смысле слова «детьми партии» — их воля могла быть направлена на решение спущенных сверху задач, однако самостоятельно «вырасти» им чаще всего было уже не суждено. В постсталинское время «Забота и Контроль» перешли в новую фазу — не террором, а подачками и страхом держали в узде уже вполне сформировавшуюся общность советских людей, которые «делали вид, что работают — на тех, кто
делал вид, что им платит».

Волшебной «национализацией времени» Советский Союз подчинил себе сам ход истории — выполнял и перевыполнял пятилетку за четыре года, обещал построить коммунизм сначала к 42-му, затем к 82-му году. Время пошло вспять, оно, как говорил о нем герой произведения Катаева, «не могло быть больше доверено такому, в сущности, простому механизму, как часы». Временем в лучших оруэлловских традициях руководило государство, вышколив его по идеальной схеме — «кто контролирует прошлое — контролирует будущее, кто контролирует настоящее — контролирует прошлое». Неслучайно даже на свиданиях в тюрьмах и лагерях у приходящих людей отбирали часы — чтобы лишить их возможности следить за временем. Длительность минут и секунд объективно могла быть различной — и устанавливалась государством.

В несколько огрубленном обобщенном виде Геллер говорит о советской системе производства людей-винтиков как о грандиозной машине, занимающейся подменой понятий: все благородные идеи — демократия, патриотизм, надежды и стремления — «заминированы» на выходе из тоталитарной системы, а их муляжи приводят человека обратно — в тоталитаризм.

Как и всякая схема чертежа, работа Геллера во многом приблизительна и рассчитана на способность читателя обобщать и мыслить аллегорически — видеть за линиями, схемами и закругленными углами проект воздвигаемого здания. И лучшей характеристикой его, во многом наивной, книги стало
время ее выхода — 1985 год. Во многих отношениях последний год старой советской системы выпуска винтиков. Это — итог. Дальше были уже винтики с сорванной резьбой и восстание машин.