Игорь Зотиков

После Антарктиды я стал называть себя полярником — отчасти потому, что в этой деятельности сочетается удивительное счастье. А  счастье для мужчины в том, чтобы, с одной стороны, остаться простым мальчиком, а с другой, достичь чего-то. Некоторые спрашивают меня: «Игорь, а что ты узнал для себя, неоднократно зимуя в Антарктиде?» Я отвечаю: «Я узнал, что круглое надо катить, а квадратное — кантовать». Зимовки — это тяжелый физический труд, и мне кажется, что в каждом мужчине должно быть желание совместить две несовместные вещи — остаться человеком и проверить себя на прочность.

Я окончил летное училище. Когда я приходил на заседания авиационного характера или общался с подводниками или с теми же полярниками, то понимал, что мы находим возможность бороться с трудностями, но не друг с другом. Очень часто борьба превращается в прямое соперничество людей. А подводники, полярники и летчики работают вместе и не стремятся друг друга победить.

В первый раз я попал в Антарктиду потому, что узнал, что мой сосед по научной лаборатории едет в полярную экспедицию. Я подумал: «Боже мой, Вася, обычный, хоть и заслуженный, мастер спорта по альпинизму, едет в это место! Значит, просто люди, не герои, не небожители могут туда попасть!» Я решил для себя: раз Вася может — то и я могу. Я понял, что, если я захочу — тоже поеду.

Военные события, которые происходили рядом со мной, но в которых я не участвовал, для мужчины очень важны. Часто так получалось: обычный мальчишка уезжает на войну, проводит там год-два и возвращается другим человеком. Потому что он видел, как те люди, которые были для него непререкаемым авторитетом, «давали слезу» или ломались. А мальчишка — смог. Не сломался.

Я думал о льде. О льде в широком смысле — о гляциологии, об альпинизме. Эти вещи дают тебе возможность понять, что ты внутренне сильнее. Я помню, когда я вернулся в Москву после первой экспедиции в 1958 году, мне мой начальник, академик, сказал: «Знаешь, Игорь, ты приехал совсем другим человеком!» А Вася, мой сосед по лаборатории, после экспедиции сломался. Он по-прежнему куда-то ходил, где-то мельтешил, но и я, и все другие знали: что-то в нем не то. Когда мужчина идет в очередную вылазку, он должен знать, что никто заранее тебе не скажет той грани, которую ты не дойдешь или перейдешь. Я разговаривал с одним британским полярником, который раз за разом ходил в какие-то ужасные походы. Я спрашивал его: «Джон, сколько раз тебе нужно ходить в экспедиции?» Он отвечал: «Каждый раз я чувствую, что где-то еще не добрал. Одновременно с этим я чувствую, что могу перебрать, и тогда — все».

Ты никогда не знаешь, что тебя ждет. Это как езда на автомобиле: ты не можешь предугадать, где ты заблудишься и где что-то пойдет не так. Сказать, что каждая последующая экспедиция была для меня проще, нельзя. Не сложнее, так будет точнее.

Разница между профессионалом и любителем заключается в том, что профессионал вынужден тянуть свое дело, когда никаких сил уже не остается. Дело не в том, что ты устал физически, а в том, что тебе уже давно наплевать на дело, которым ты занимаешься. Один умный человек сказал мне как-то: «Высоцкий поет в своих песнях о людях, которые еще не исчерпали себя». И в этом смысле стихотворение Редьярда Киплинга — «Пыль, пыль, пыль от шагающих сапог, и отдыха нет на войне солдату» — очень подходит к описанию любого героического действия. Уже давно нет ни друзей ни врагов, и есть только — пыль, а пахать приходится вне зависимости от того, устал ты или нет.

Гляциология, она же «ледоведение», изумительная профессия. Она позволяет людям, с одной стороны, находиться в горах — и не просто в горах, а там, где трещины и лед. И с другой стороны — это ежегодная работа. Я не достиг больших вершин в альпинизме — был где-то на уровне первого разряда, а потом вдруг почувствовал, неожиданно для себя, что гляциология, хоть и может по комплексу ощущений сравниться с альпинизмом, отличается тем, что альпинизм — непрофессиональное занятие. И внутри себя каждый альпинист чувствует, что он — любитель. И это слабое место — знает.

Я писал много-много пушистых формул, грешил этим делом. Люди, когда видят много-много пушистых формул, изначально предполагают тебя умным человеком, особенно не вникая. И я внезапно стал профессионалом — хотя, может быть, мне стоило приложить свои умения в тех областях, где жизнь проявляет себя прямым способом. Там, где киркой надо долбить яму. А тут ты пишешь чего-то и получаешься вроде бы самым умным.

Я представлял Антарктиду совсем другой. Рисовал упрощенную картинку: ледник, вода, ты стоишь в ботинках с шипами, и все как бы к месту. А Антарктида — это гигантское, пустое и холодное место. С гигантскостью его, пустотой и холодностью сравниться ничего не может. В Антарктиде — тысячи и тысячи безлюдных километров, неизбежно возникает такое чувство, что человеку там делать нечего. И то, что удается прикоснуться к антарктическому чуду, — большое счастье.

У меня был друг — академик Трешников, старый полярник, он десятки лет провел в Арктике, ездил туда-сюда, был директором Института Арктики и Антарктики. Когда я увидел его на корабле, только приплывшем в Антарктиду, то спросил его: «Алексей Федорович, ну как?» Я думал, он скажет: «О чем речь? Чего тут такого особенного?» Но он побелел от волнения и сказал: «Игорь, если бы не знал об этом месте раньше, то подумал бы, что так не бывает». После этого он ездил в экспедиции десятки раз, но чувство, что так — не бывает, осталось у него навсегда.

Какое-то время существовало мнение, что есть твердый покров Антарктиды, а выше его — ледник. То, что находится между нижней поверхностью льда и твердой породой, либо вовсе не рассматривалось, либо изначально считалось, что там — лед. Это убеждение, по-видимому, было в крови у всех гляциологов. Я же пришел в гляциологию из ракетостроения, где как раз занимался изучением взаимодействия твердых поверхностей с «твердыми жидкостями» вроде льда, при которых происходит таяние. Если в гляциологии такой процесс в расчет не брался, то в ракетостроении от этого никуда было не деться: значительная часть моей деятельности заключалась в том, чтобы изучать процессы взаимодействия головной части «изделия» с разными структурами. Слово «ракета» мы не произносили из-за секретности, оно употреблялось только в больших документах, и машинистка вписывала его в случае надобности от руки. В итоге я смело предположил, что между скалой и ложем ледника идет донное таяние. А уж если идет донное таяние, следовательно, пресная вода должна куда-то стекать. После этого открыть в Антарктиде пресные озера, самым большим из которых является озеро Восток, было делом техники.

Гляциология тогда была не более популярной, чем наука об изучении определенного вида млекопитающих существ. Она началась с того, что какой-то человек привстал на заседании Британского королевского географического общества и сказал: «Раз есть ледники, я поеду их изучать». Есть международный клуб гляциологов, и они считают свое дело самым интересным.

По моей инициативе начали пропаивать первую скважину в леднике под станцией «Восток» в 1958 году. Я думал, что лет за пять-шесть мы достигнем ложа. На сегодняшний день нам осталось еще сто метров. Скважину пропаивают электричеством: сейчас оно вращает моторчик внутри бура с зубьями, который движется круговыми движениями. Раньше работали напрямую, но изобретатель Борис Борисович Кудряшов, который пробурил три тысячи метров и умер, перед тем как скончаться, перешел от прямого протаивания к круговому. Он предполагал, что, когда мы подберемся к самому низу и все будут думать, что там — вода, бур упрется в скалу. И все скажут: «Какой вы, Борис Борисович, молодец!»

Когда определенная точка находится на глубине тысячи метров, ее температура соответствует температуре тысячелетней давности. И если просто бурить и брать образцы льда, то постепенно вы получите разрез температуры по времени. Мы получили такой разрез за триста сорок тысяч лет.Выяснилось, что климат Антарктиды, а значит, и всей Земли, изменяется колебательно. Каждые сто тысяч лет климат меняется, и сейчас мы находимся на витке похолодания: глобальное потепление, о котором все говорят, является не более чем временным и короткопериодным. Оно продлится, я думаю, еще два десятка лет: уже сейчас в Институте Арктики и Антарктики заказывают более мощные ледоколы — потому что мощностей тех, которые имеются сейчас, через двадцать лет может не хватить.

Моя книга «Зимние солдаты» посвящена антарктической встрече американского летчика и российского полярника. Я оказался одним из первых советских граждан, кто пригласил настоящего западного иностранца в Москву. Его звали Роберт Дейл; он был военным летчиком, капитаном второго ранга. Перед его отъездом я уговорил его прочитать лекцию для сотрудников ОВИРа. Оказалось, что ОВИР разделен на две половинки — часть чиновников занималась визами и приглашениями, а часть — физическим наблюдением за иностранцами. И вот те, кто занимались выдачей виз, никогда с самими иностранцами напрямую не виделись. Боб пришел к ним и рассказал, что до того как прийти в Антарктиду, он пилотировал атомный бомбардировщик. А потом ему, как и мне, захотелось бороться с трудностями, но не с людьми. Выслушав его рассказ, сотрудники ОВИРа сказали: «Оставайтесь у нас! Поживите еще! Мы вам продлим визу, на сколько хотите!» Он ответил: «Не могу. Я должен лететь в китайский город Кантон и молиться». Почему в Кантон?! Почему молиться?! Он застенчиво сказал: «Всю вторую часть корейской войны я летал на первом атомном бомбардировщике. Каждый день подо мной был смертельный груз, и я знал, что если Китай вступит в войну и я получу приказ, то полечу в центр Кантона и сброшу бомбу на живых людей». И тут в советском ОВИРе наступила тишина. А он добавил: «Теперь я лечу в Кантон молиться за то, что Бог дал мне возможность не совершить этого. И это — самое большое счастье». И я подумал, что как раз примерно во время корейской войны задачей лаборатории ракетного строительства, в которой я работал, было «дать возможность изделию донести полезный вес до точки назначения». И мы с Бобом решили написать книгу.

Один из ледников Земли Королевы Мод назван ледником Зотикова. Как это ни странно, но я на этом леднике не был — я видел много его фотографий, но не сам ледник вживую. Это далеко, да и зачем туда ехать? Я часто летал из Антарктиды в США через Гавайские острова. Мы прилетали на острова в три часа утра, а в пять уже улетали. Мы говорили: «Разрешите нам денек-другой пожить на Гавайях!» Нам отвечали: «Вы прилетаете для того, чтобы заменить экипаж и горючее. На это уходит два часа. Больше — не требуется». Посещение ледника, названного в твою честь, — лишнее. Купаться на Гавайях — тоже.

Когда-то для нас советский флаг был, с одной стороны, чем-то ужасным: мы все были наполовину даже не диссидентами, но теми, кто считал, что многие вещи в СССР традиционно и навсегда — плохи. Но когда ты приплывал за границу и за тобой поднимали флаг с серпом и молотом, то чувство гордости было неизбежным. Корабельный флаг делают из шерсти — если сделать его из простой материи, он слипнется на ветру. В середине полярной зимовки на американской станции «Мак-Мердо», 4 июля, в День независимости США, над станцией ничего не висит — это такая традиция. Я не знал об этом и решил в тот самый день, 4 июля, водрузить над окошком своей комнаты советский флаг. В общем, я решил облагодетельствовать американскую станцию советским флагом. Через пару часов прихожу я в кают-компанию, а мне говорят: «Игорь, флаг-то твой сняли!» Меня всего всколыхнуло: «Как сняли?! Я понял, что за флаг-то люди гибнут — и глазом не моргнут. Потом вышел на улицу, увидел, что древко переломано, флага нет. Обиделся, не пошел на ужин… В общем, вернули мне флаг; а потом члены американской военно-морской эскадрильи в торжественной обстановке вручили мне американский флаг. Взяв с меня обещание никогда его не осквернять — не топтать, не вешать вверх ногами. Я взял его как-то неловко, он выскользнул у меня из рук, и тогда один из членов эскадрильи бросился и упал на спину — чтобы, не дай бог, флаг не коснулся земли. Флаг не должен коснуться земли — он должен реять. Если он не реет, его нужно сжечь.

Раньше все было более романтизировано — и профессия летчика, и дело ученого, и жизнь полярника. Сейчас к полярникам относятся обычно — полярник и полярник, ну что в этом такого? Ты полярник — ну и занимайся своим делом. А ты — гляциолог, и ничего особенного в этом вроде бы нет. Но это только на первый взгляд.