Гражданин Хвост

Выходя из аэропорта, я поспешил полной грудью вдохнуть парижского весеннего воздуха, но поскользнулся и чуть было не сломал ногу. До двухэтажного дома на авеню Республики в предместье Мон-Руж добрался уже к полуночи. Уютная низкорослая улочка теплится фонарями; ни души, ни звука. Калитка во внутренний дворик с горящими свечами открыта, дверь дома – тоже. На диванах и стульях расположились почти сплошь русские. Худой старик в рокерских кожаных штанах задушевно напевает под гитару: «Не пойду ли я собирать коноплю». Это и есть дедушка русского рока Алексей Хвостенко, по чью душу я сюда прибыл. Такое впечатление, что голос его доносится из металлической бочки: скрипучий, гулкий и трогательный. У нас такими голосами еще в советскую пору любили озвучивать старичков-лесовичков в мультиках. Хвостенко обрит наголо, только на затылке длинные волосы. Когда улыбается, морщины складываются в лучистую паутину.

– Олег, здравствуй, дорогой! Как добрался?

Мы обнимаемся как родные и выпиваем по бокалу за встречу. Видимся впервые, до этого только по телефону говорили. Я достаю из рюкзака привезенные из Москвы три томика японских авторов:

– Собрание сочинений Платона не нашел, китайцев тоже.

Разглядывая гравюру на обложке «Сказания о Есицуне», Хвост глубокомысленно изрекает:

– Гумилев Лева говорил, что самураи пришли с Сахалина, и это было племя пожирателей пауков.

Мы повторно выпиваем, и Алексей, пошатываясь, отправляется на второй этаж спать, а я присоединяюсь к гостям, отмечающим день рождения художника Коли (бритого и с золотым зубом), который весь вечер пьет только «Буратино» из русского магазина и потчует всех пельменями собственного изготовления. Хозяйка дома – обаятельная сухонькая французская художница Сильви, вся в черном и в серебре. За общим столом сидят ее несколько оцепеневшие родители: папаша-француз и русская мама, которой сильно за 70. Все очень мило и по-домашнему. Плутая в поисках туалета, осматриваю дом: всюду картины, африканские статуэтки, в прихожей и над столом – крупные деревянные композиции из крашенных черной краской дисков и реек, подписанных «Хвост».

К полудню к столу подтягиваются заночевавшие у Сильви участники праздника. Алексей к еде не притрагивается – меланхолично пьет сухое. На третьем бокале слышится телефонная трель, Алексей достает мобильник: «Здравствуйте. Из какого журнала? Какого? Угу... Могу, только музыку придавлю».

Костя прикручивает певших из бум-бокса Сукачева со Скляром, и Хвост продолжает:

– Угу, дали паспорт. С месяц назад, кажется... Довольно-таки много народу пришло, была какая-то дама из МИДа, заместитель министра иностранных дел, Элеонора... Не помню, как фамилия. Консул Александр Александрович, тоже забыл фамилию, ну и друзья мои. Спасибо... А я полтора года назад не смог приехать на митьковский фестиваль: законодательство изменилось, и по документам беженца в Россию уже не пускали. Тогда я написал письмо Путину. Я ведь ссорился со старым советским правительством, теперь никакого эсэсэра нету, есть Россия – Родина моя. Не прошло и года, как мне выдали паспорт... В начале апреля приеду... Проектов много... Угу... Да, приезжал в 91-м и в 95-м. А сейчас у меня уже с десяток концертов нарисовалось: в Москве, Питере, Киеве, в Иваново почему-то. А? Нет, чего тут секретного, собираемся с «Аукцыоном» записываться, «Волков-трио» хочу подбить сделать общий альбом, с театром проекты намечаютсяѕ...Угу, у меня много пьес... Почему, в Америке ставили, в Швеции, в Италии, а в России – ни разу... Угу... Потом у меня, например, с «Аукцыоном» есть большой проект – пьеса для детей с массой песен. Называется «Первый гриб». Мы уже давно собирались сделать либо спектакль, либо мультфильм... А? Ну я не знаю, напишите там, что Хвост возвращается на Родину или еще что-нибудь в этом духе... Ну, не знаю, иногда пишут, что я автор песни «Город золотой»... В общем, как хотите. Имя мое знают, так что достаточно будет слова «Хвост», чтобы привлечь публикуѕ Угуѕ Бога ради... Я тоже. До свидания.

Сильви кладет Хвосту в тарелку салата, а я решаю поинтересоваться про гражданство:

– Что это, сейчас всем эмигрантам во Франции стали российские паспорта выдавать?

– Я только три случая знаю: первый – у графа Шереметева, второго хера я не помню, как зовут, и я третий.

Хвост затягивается «Лаки Страйком», глубоко, по-стариковски, закашливается, выпивает бокал вина.

– Может, вам поесть чего-нибудь?

– Все нормально. Я раньше по три бутылки утром выпивал.

– Говорят, вы 40 лет пили и курили по три пачки в день, а потом в один день бросили.

– Правда. Год не пил, потом врачи сказали, что сахара в крови совсем не стало, и велели мне начать пить снова.

– А что так резко завязали?

– У меня был клуб на рю Парадиз, «Симпозион» назывался. Мы там по четвергам концерты устраивали, пьесы ставили. Жизнь была веселая. Но я как-то задумался и понял, что уже не помню, когда в последний раз был трезвым, что все проходит мимо, и я уже почти не я. И бросил...

Хвост на несколько секунд задумывается.

– В какой-то угрожающий хаос погрузился: и стреляли в меня, и ножом пыряли... Потом, я же наркоманом был – меня несколько раз в больничку помещали на инсулиновую терапию, а это практически смерть. Ты находишься вне сознания, только в момент, когда тебя возвращают в этот мир уколом, ты что-то чувствуешь. Тогда я потерял чувство страха. Теперь готов умереть в любой момент. Приход смерти ты, как правило, не чувствуешь: погружаешься в темноту, фюйть – и тебя нет.

Выпиваем за здоровье Хвоста, я перевожу тему:

– А вот с песней «Город золотой» можете ситуацию прояснить? Стихи написал ваш друг Волохонский, а музыка средневековая – вы-то тут причем?

– У меня была пластинка с этой музыкой, Франческо да Милано ее написал. Я ее Анри поставил, ему понравилось, он написал слова, и я ее после этого стал исполнять. Потом я в 1976 году эмигрировал, а в театре-студии Эриха Гроховского «Город» пели в спектакле «Сид» по Корнелю. Там-то ее Гребенщиков и подцепил или на записи моего квартирника услышал. Потом на пластинке «Асса» вообще написали, что это народная песня в обработке Гребенщикова. Но с Борей мы все давно уже обсудили. Я ему очень благодарен, что он «Город» спел, меня теперь благодаря этой песне вся Россия знает. Ну, давай по маленькой.

Закусываем багетом и принесенным Сильви с рынка козьим сыром.

– А с нашими рокерами вы как познакомились – с Шевчуком, Мамоновым, «Аукцыоном», «Колибри»?

– Их в 1989 году заманил сюда один аферист, который собирался устроить тут огромный праздник русского рок-н-ролла, но ничего не сделал. Поселил их в гостинице за городом, а зал «Зенит», в котором все должно было происходить, не продал ни одного билета на это мероприятие. Тогда-то я с ними всеми и познакомился. «Колибри» пели на улице, в парке, потом их какие-то местные подхватили – они стали выступать на дискотеке. Тогда и с «Аукцыоном» познакомились, играли тут вместе, а потом они меня в Питер пригласили записываться.

Мы выпиваем за русских музыкантов. Опять тарахтит мобильник.

– Да, да, Алисочка, здравствуй. Все хорошо. Нет, ты об этом не волнуйся, я говорил с Юрой Шевчуком, он сказал, что даст мне ключи от мастерской. Она у него пустая стоит, живи, говорит, сколько хочешь. Неделю там буду по крайней мере – два концерта намечено. Потом в Питере будет проходить СКИФ курехинский – меня там тоже уже объявили. Хорошо, целую. Ага, пока.

– Удивительно, с бывшей женой разговариваете как с подругой... А детей у вас сколько?

– Четверо. Все от разных жен. Старшей, Ане, 30; Верке 19. Марии Луизе 12, еще есть сын Лев – ему 10. Вот сейчас в Москву поеду, внуков своих в первый раз повидаю. Оба Анины и, как у нас в семье заведено, от разных мужей. Пете года 3-4, а старшему 6, он со мной в один день родился – тоже Алешей назвали.

– А музыканты у вас в роду были? Или вы первый?

– Как же, дедушка был оперным певцом, с Шаляпиным пел. После революции эмигрировал с бабушкой в Лондон, там папа и родился. В 1935 году они вернулись в Россию, в 1937-м дедушку к стенке поставили. А все остальные остались живы-здоровы.

– Альбом воровских песен «Ночные фонарики», я так понимаю, тоже в Лондоне записывался?

– Да, в 1989-м. Олег Коврига сейчас его в России переиздать собирается.

– А откуда вы все эти песни знали?

– Их еще мой папаша под гитару распевал. Это, так сказать, память детства.

Выпиваем еще по стакану, Хвост берет гитару, затягивает, а я, млея от осознания происходящего, подпеваю:

Течет речечка, да по песочечку, да бережочек моет.

Молодой жульман, молодой уркан начальничка молит:

«Ты, начальничек, ключик, чайничек, отпусти на волю,

Может, ссучилась, может, скурвилась на свободе дроля».

За «Речечкой» следует «Дочь прокурора» и «Сын поварихи и лепешечника». Допев, обнимаемся и выпиваем.

– Париж-то не опостылел еще? Хочется еще гулять по городу?

– Конечно. Весь Париж с севера на юг можно пересечь за два с половиной часа неспешной пешей прогулки. Это если не останавливаться, в кафе не сидеть. С востока на запад, конечно, подольше: город вытянутый. Париж с годами начинаешь воспринимать как свой большой дом. Ходишь из одного конца города в другой: один квартал – гостиная, другой – кабинет, в одном кафе можно сидеть и писать заметки, в другом – встречаться с друзьями. Париж и Питер – очень гуманные города. Они соответствуют пропорциям человека своей архитектурой.

Закурив, Хвост начинает клевать носом. Да и я чувствую себя не сильно свежим. Сильви с Костей и Одре убирают со стола, а Алексей потихоньку отползает на диванчик и засыпает. Костя уходит наверх соблазнять Одре, а я из последних сил беседую с подошедшим старым другом Хвоста, оператором Сашей Эйдельманом. О перекочевавших во французский язык русских словах, начиная с бистро и заканчивая шапкой и дачей, и как клево иметь дачу в Нормандии и ездить туда пить горилку с друзьями-хохлами, которым иногда даже подвозят сала с киевского рынка. Леша просыпается через час. Мы выпиваем за упокой души испанцев, погибших от теракта. Пельмени закончились, закусываем сардинами. В половине одиннадцатого раскланиваемся с хозяевами и остающимися и идем с Хвостом к автобусной остановке. Опираясь друг на друга, качаясь, мы бредем по пустым ночным улицам и горланим:

Когда качаются фонарики ночные,

По темным улицам опасно вам ходить.

Я из пивной иду, я никого не жду,

Я никого уже не в силах полюбить.

Меня начинают душить слезы пьяного восторга:

– Леш! Я же эту песню слышал черт-те когда на твоем альбоме! Кто ее написал?

– Это Глеб Горбовский, друг мой. Сколько раз ему по кабакам рожу чистить собирались, когда он говорил, что это его песня. У меня с «Городом золотым» та же история.

Садимся на остановке, ждем автобуса. Подходит негр, вежливо здоровается и просит прикурить. Прикурив, уходит. Хвост умиротворенно говорит:

– До чего же Париж хороший город: никто тебя никогда не достает, никто не щекочет. Вот в Питере всякий волком смотрит, только и думает, как бы с тебя чего прихватить. А тут идешь ты или сидишь пьяненький – никто не домогается, никому ты не нужен. Красотаѕ

Наутро я просыпаюсь в хвостовском доме в кухне на стульях. Всюду развешаны картины и коллажи. В противоположных углах – две бурые деревянные скульптуры в человеческий рост. Из комнаты выходит Хвост все в тех же кожаных штанах, зеленой рубашке и белых кожаных тапках – будто только переобулся со вчерашнего вечера.

– Леш, это твои скульптуры?

– Да, это – «Птица, стоящая перед проблемой», а это – семья кочевников. Но здесь я только коллажи делаю: с деревом невозможно работать, пылищу потом не выведешь. Да, Риммуль?

Появляется седая жена в намотанной вокруг бедер оранжевой юбке и серой куртке. Из-под стола навстречу ей выходит черный толстый кот.

– Перепелкин? Мяу? А кто у нас Перепелкин? Не трогайте его, он боится.

Перепелкин игнорирует насыпанный ему корм и идет любоваться двумя крупными золотыми рыбками в аквариуме, стоящем прямо на полу, а мы с Хвостом отправляемся в ближайший супермаркет. Затариваемся красным бургундским 2002 года, берем козьего сыру, помидоров, зелени и идем домой завтракать. Ближайшая станция метро – Corentin Cariou, выселки вроде нашего Бибирева. В подъезде маляр красит двери в цвет морской волны.

– Раньше у нас внизу точка была, негры наркотики продавали, года три как жандармы всех разогнали.

– А ты что квартиру купил в таком диком районе?

– Это мне дали. Я лет пятнадцать назад снимал жилье в одном доме, который пошел на снос. И город вынужден был дать мне социальную квартиру: власти оплачивают две трети стоимости.

– А на что живешь?

– Мне платят какие-то пособия по безработице, потому как считается, что я ничего не зарабатываю. Денег я, правда, практически не зарабатываю, ну иногда продам что-то из работ. Из России иногда присылают 200-300 долларов мои издатели (смеется). Мне 64 года, до сих пор жив, всего хватает.

Мы садимся за стол, и я предлагаю изжарить яичницу, но выясняется, что плита не работает, и Римма ставит варить яйца в электрическом чайнике. Тем временем мы с Хвостом откупориваем бутылочку.

– Вот ты, Леш, говоришь, что античные авторы тебе ближе и симпатичнее. Это почему?

– Они были язычники, они верили, что богов много. Я считаю, что они были правы, потому что наверняка вода, например, имеет своего собственного бога, эфир – собственного, как и земля.

– А китайцев за что любишь?

– Китайскую литературу я оцениваю очень высоко. Басе меня восхищает. Когда я читаю три-четыре строчки, им написанные, то улетаю в заоблачные сферы. Это особый, поэтический взгляд на мир и особое его ощущение. Он как раз и отличает художника от потребителя. Как Хлебников говорил: есть изобретатели, а есть приобретатели.

– А ты сам поэтическую жизнь ведешь или прозаическую?

– Я веду артистическую жизнь. Это то же самое, потому что и поэзия, и драма, и скульптура, и вообще все пластические искусства сюда входят. Я, как говорится, «артист комплэ», делаю все: пишу и рисую, песни сочиняю и делаю скульптуры. Пишу пьесы, сам их ставлю, сам в них играю.

– Вот я в Москве живу и ни одной твоей пьесы не видел.

– В Москве шел мой «Иона». Ставил Герман Седаков с Театром драматической импровизации. Я там пытался живым, бытейским языком пересказать библейский сюжет о пророке Ионе, а он ее сделал такой красивой картинкой. Хорошо получилось, но это совсем не то, что я задумал.

– Судя по песням, тебя вообще это место в Писании привлекает сильнее остальных.

– Видишь ли, там о чем говорится: что пророчества не исполняются, обещаются наказания, но на самом деле этого не происходит. У апостола Павла есть такое изречение, что не будет вам пророчеств, кроме Ионовых.

– То есть, ребята, можете расслабиться.

– Ну да.

Мы оба смеемся и запеваем Лешину песню «Страшный суд»:

На суд, на суд покойники идут,

На суд, на суд полковники идут,

За ними подполковники идут,

Хреновину несут.

– Как-то странно слышать от тебя толкование Библии, притом что сам себя ты называешь язычником.

– Одно дело – мое мироощущение, совсем другое – знание текстов. Я отношусь к Библии как к материалу поэтическому, словесному, как к глине, из которой выстроен наш мир. Я всегда стремился к некой мудрости, но в то же время никогда не чурался ни веселья, ни развлечений, ни баб, ни выпивки, ни наркотиков. И путешествовал очень много – всю Российскую империю объехал: и в Прибалтике был, и на Дальнем Востоке, и на полярном круге в Салехарде год витрины оформлял.

– А тут художникам вольно живется? От государства что-нибудь перепадает?

– Нет, ничего не перепадает. Здесь нужно крутиться, нужно уметь себя подать. Мне просто лень этим заниматься. Я вообще не люблю продавать свои работы, жалко.

– Вот стоит твоя скульптура «Семья кочевников». Много крупных круглых деталей, вижу. У тебя, что, есть какие-то станки по дереву?

– Нету. Постамент – боковина от катушки с кабелем. Детали помельче: у меня была мастерская на заброшенном заводе, там на старых станках были такие круглые деревянные бобины. Я их распиливал и делал из них скульптуры. Ладно, засиделись мы с тобой что-то. Давай по последней – и пойдем к друзьям моим чернокожим, они как раз сейчас неподалеку репетируют.

Допив вино, мы берем гитару и идем на улицу. Заглядываем в магазин, берем красного, прихватываем коньяку и минут через двадцать приходим к старому каменному железнодорожному мосту, арочные проемы которого заложены кирпичом так, что внутри образуются комнатушки. Мы входим в одну из таких каморок со сводчатыми потолками, где по стенам развешаны растаманские плакаты, установлено несколько комбиков и усилитель и четверо чернокожих братьев играют регги.

– О, папа, папа, – побросав гитары, ребята по очереди обнимают Хвоста, потом снова возвращаются к репетиции. Но через пять минут у барабанщика начинают вываливаться из рук палочки, гитарист сбивается с ритма, и мы решаем перейти непосредственно к выпивке.

Домой возвращаемся уже затемно. На прощанье ребята подогревают Хвоста куском гашиша. Снова обнявшись и с песнями мы возвращаемся домой. Я укладываюсь на стульях в кухне. Пока Хвост не ушел к себе, успеваю его спросить:

– Леш, а ты не думал насовсем вернуться в Россию?

– Как мой дедушка? Нет. Мне второго июня надо быть в Париже, идти вид на жительство продлевать. И потом, ты же видишь, сколько у меня здесь дел. Как все бросить?..