Говорит Москва. Часть 1

Вечером после работы Ирина Левонтина пришла в гости к Алексею и Елене Шмелевым. Все трое — лингвисты, сотрудники Института русского языка им. В.В.Виноградова РАН 

Ирина Левонтина: Мы говорили про слово «текст», которое вошло в моду, и вспоминали, давно ли его используют. Сейчас интеллигентные пишущие люди, в отличие от малоинтеллигентных, не говорят «мое творчество», «мои произведения», а говорят «тексты», ну или «сочинения». Как писал Лосев¹: «Они, не без нахального кокетства, мне говорили: «Вот вам пара текстов». Я в их глазах редактор был и зверь». И мы стали вспоминать, когда эта эпидемия могла начаться, это явно было связано с влиянием структурализма, семиотики. Собственно, у Лосева дальше прямо говорится: «Они о тексте, как учил их Лотман, судили как о чем-то очень плотном, как о бетоне с арматурой в нем».

Алексей Шмелев: «Тексты» вместо «стихи» или «произведения» — это совершенно понятно. Это все от деликатности и скромности, которые очень ценятся в русской культуре.

Левонтина: Вот почему слово «креативный» так быстро привилось? Потому что в русском языке многие слова маркированы как высокие, например «творчество», и их очень страшно говорить про что-то бытовое и ежедневное. Невозможно было написать в объявлении о вакансии: «Требуются творцы с опытом работы». Мне рассказывали, что когда фирма Acer появилась на русском рынке, она выступила с лозунгом «Встречайте Создателя». И многие люди решили, что ничего у них покупать не будут — именно потому, что есть такие слова, которые нельзя всуе употреблять.

Шмелев: Тут очень важно, что русский язык, в отличие от английского и многих других языков, различает совершенный и несовершенный вид, и иногда это отражается в производных именах деятеля. Как «спаситель — спасатель». «Создатель — созидатель» — похожая пара. Созидатель — это человек, способный к созданию чего-то нового. А создатель — он уже что-то создал.

Левонтина: Кстати, по поводу того, как виды различаются. Некоторые иностранцы неправильно употребляют слово «приезжий», имея в виду человека, который ездит на работу в Москву — скажем, из Подмосковья. То есть живет в одном месте, а приезжает в другое. А приезжий — это тот, кто приехал и живет.

Шмелев: Более того, человек, который приехал к вам в гости, тоже не называется приезжим. Вот того, кто пришел, можно назвать пришедшим.

Елена Шмелева: Скажем, прихожане — это все-таки те, кто все время приходит.

Шмелев: А если они на автомобиле, то называются «приезжане». А если они изредка ­заходят, то «захожане». Эти слова реально употребляются, это я не сейчас придумал, а слышал.

Левонтина: Люди очень быстро забывают, что какого-то слова когда-то не было. И потом, буквально через пару лет, говорят: «Ну как же! Всегда так говорили». Это имен­но свойство языка, потому что какие-то картинки более или менее сохраняются, а языковые аберрации возникают сплошь и рядом. Поэтому очень важно записывать какие-то языковые впечатления — новое слово, новое употребление. Ведь потом этого уже не восстановишь.

Шмелев: Вот мне, например, кажется, что «текст» — это не филологическое слово.

Левонтина: А мне кажется, что это Лотман.

Шмелев: Это вообще проверяемо, но с большим трудом. Есть вещи совсем трудно проверяемые и, скажем, про XIX век, — вообще непроверямые.

Левонтина: Конечно, если слово изменило оттенок значения, очень трудно понять, когда это произошло. Я недавно смотрела фильм «Дом Солнца»² Гарика Сукачева — про советских хиппи. Это начало 70-х годов, и там время от времени обнаруживаются ­удивительные языковые анахронизмы. Скажем, «Что за тема, чуваки?». Но слово «тема» в этом смысле тогда не употреблялось. Или они говорят: «Чумовые винилы». Но «винилов» тогда не было, были «пласты» или «рекорды». Да и слово «чумовые» в смысле положительной оценки стало употребляться позже. Хотя один из моих корреспондентов уверяет, что слышал в Питере в начале 70-х слово «чума» в этом значении. Но «чума» — это одно, а «чумовой» — другое. Тут дело вот в чем: можно установить, что что-то было, а как установить, что чего-то не было? Это же не фиксировалось в письменной речи. Это сейчас такая новая фишка — писать, как говоришь. Ну, у Аксенова что-то могло отразить­ся, например «чувак». «Чувак на коду похилял», — говорит джазмен про смерть Сталина. Слово «чувак» вообще очень долго держится, даже моя десятилетняя дочь постоянно его употребляет. Это слово должно было бы либо уйти, либо изменить статус. А оно сохраняется очень долго.

Шмелев: Ну, слово «клевый» отмечено в словаре Даля, причем в том же значении — «клевая невеста».

Левонтина: Есть «клевый» и «рекорды», которые упоминаются в словаре Рожанского³. А есть более тонкие вещи — слова из разных контекстов. Например, в фильме Сукачева есть ругательство «овца»: «Уйди, овца». Кажется, что оно похоже на «козу» или «барана», а это слово из уголовного жаргона. Между прочим, слово «козел» — очень трудное для лингвистической экспертизы, потому что оно имеет два типа контекстов. Один такой невинный, ну, как дети в школе говорят: «Ты, козел». А у серьезных людей, у пацанов, это страшное оскорбление, потому что оно в уголовном жаргоне имеет вполне определенный смысл. Что касается фильма, то мораль не в том, что там много анахро­низмов, а в том, что материя языка очень быстро меняется и люди немедленно забывают, что было по-другому.

Шмелев: Очень трудно понять судьбу каких-то слов, но что касается изменения языка — он, конечно, так быстро не меняется. Правильно сказать — язык очень сильно менялся в XIX веке, и люди абсолютно не осознают, насколько он изменился со времен Пушкина до времен Тургенева. И не менее сильно он поменялся со вре­мен Тургенева до начала XX века.

Левонтина: В первой трети XIX века все, ­включая Пушкина, жаловались, что нет языка для описания эмоций, для метафизичес­кого разговора — не научных терминов, а, как писал Пушкин, «оборотов слов для изъяснения понятий самых обыкновенных». Не было, скажем, слова «впечатление». А как без него жить?

Шмелев: Очень важное слово «интересный», без которого нынешняя цивилизация не жи­вет, заведомо отсутствовало в языке Средневековья, а дальше стало входить в язык Нового времени исключительно в экономическом смысле. Потом оно стало приобретать новые значения — «любопытный», «возбуждающий интерес», причем почти параллельно в Европе и в России. Есть такое выражение «играть на интерес». Забавно, что песня Галича «Только мы играем на интерес, ибо ставок больше нет» существует в двух вариантах. Другой вариант: «Только мы не играем на интерес, ибо ставок больше нет». Люди знают и так, и так. И делятся ровно пополам, считая что «на интерес» — это на деньги или не на деньги… В советские время все менялось очень быстро примерно до середины 1950-х, после чего обнаружилось, что многие части рус­ского языка перестали меняться. А в живой речи все очень быстро менялось, жаргоны менялись. Перестал меняться книжный язык, на котором писались, например, газеты и от­части художественная литература, которая пыталась как-то отражать эти изменения, но отражала плохо.

Левонтина: Но сейчас, благодаря технологиям, слова приходят, входят в моду и уходят гораздо быстрее. В XIX веке новые важные слова очень часто произносились писателями. То есть писатель придумал, перевел или взял откуда-то слово, употребил его много раз, придал ему какое-то значение. Дальше его кружок, критики стали это слово употреблять, и оно привилось. Так было, например, со словом «нигилист», которое начал употреблять Тургенев. Он его не придумал, оно было, но употреблялось в философском смысле, в частности для обозначения крайнего субъективного идеалиста. Тургенев описал этот тип, закрепил за определенной картинкой, и слово привилось. И очень быстро получилось так, что без слова «нигилист» уже невозможно было говорить об этом поколении. Другой пример — слово «надрыв», которое в психологическом смысле появилось у Достоевского в «Братьях Карамазовых». И из содержания романа, где это слово много раз употребляется, становится ясно, какой смысл автор в него вкладывает. Сейчас же даже какой-нибудь Пелевин не придумывает новых слов, а в основном только фиксиру­ет их появление. А новые важные культурные слова приходят из «низкого» источника — из рекламы, из переводов. Например, слово «успешный» пришло через рекламу — «мобильный телефон для успешных людей», и потом было подхвачено. Телевидение, интернет — и моментально миллионы словоупотреблений. Вот в XIX веке сколько нужно было Белинскому статей написать, чтобы какое-то новое слово появилось? Хотя когда он это слово вводил, он его по пять раз в одном абзаце употреблял. Но все-таки, один Белинский — или все телевидение и весь интернет!

Шмелев: Ты хочешь сказать, что сейчас все меняется если не быстрее, то с той же скоростью, а на мой взгляд, все меняется медленнее, потому что все изменения замедляются.

Левонтина: Не все. Может, какие-то грамма­тические показатели. Но вхождение в моду, закрепление в языке идет быстрее. То же слово «креативный», которое буквально в течение одного-двух лет входит в язык и употребляется столь интенсивно, что трудно себе представить, что еще недавно его не было. Или слово «комфортно».

Шмелев: Мы сейчас не можем об этом судить. Для этого нужно оценивать опубликованную письменную речь.

Левонтина: Понимаешь, какое-нибудь слово «личность» уже в 1830-е годы использовалось в современном значении — «личность человека», и тем не менее в 1880-х находились люди, которые говорили: «Что это за значение? Нет такого значения! Правильно говорить «сказал ему неприятную личность». Кстати, это сейчас люди думают, что «переходить на личности» значит «начинать обсуждать конкретных людей», а первоначально это значило «начинать оскорблять друг друга». Вот и сейчас находятся люди (я например), которые не признают нового значения слова «довлеть» в смысле «подавлять». Даже словари давно признали это значение, а многие люди все еще сопротивляются.

Шмелев: Лидия Чуковская, которая была очень к языку строга, поражалась, что люди вместо «смириться перед чем-то» стали ­говорить «смириться с чем-то». А по поводу «Красного колеса» она написала, что Солженицын не чувствует языка того времени, потому что пишет слово «проблема».

Левонтина: А сейчас вместо «проблем» уже «вызовы» появились. И люди не верят, что их еще недавно не было. Как это? Всегда говорили «вызовы»! Только так и говорили: «Это для меня вызов». От состояния «как такое можно сказать» до состояния «всегда только так и говорили» проходит очень мало времени.

Шмелев: И Святейший Патриарх говорит: «Мы должны ответить на вызовы…» Тут отдельная важная вещь, что исчезла высокая речь. И это слышно не только у «нынешнего поколения», а даже у людей, от которых мы бы высокой речи ожидали. Например, от Святейшего Патриарха, от которого мы слышим «проблемы», «вызовы эпохи», «православная субкультура». Конечно, у него все равно преимущество перед журналистами — правильный русский язык. Да и знания, конечно, изменились. Я обычно студентам привожу цитаты из «Евгения Онегина», и раньше они их опознавали, даже не надо было спрашивать, откуда это. А сейчас я вижу, что они не понимают, и когда я спрашиваю, кто-нибудь говорит: «Наверное, «Евгений Онегин». Но это изменение знания текстов.

Левонтина: Я один из своих текстов называла «Пустое «вы» сердечным «ты», а потом обнаружила, что молодежь не понимает, откуда эта цитата. Это про то, как Путин дает интервью французской газете (это существенно, потому что там есть различие «ты» и «вы») и рассказывает, какие у них теплые отношения с президентом Медведевым. Что тот ему звонит и говорит: «Знаете, надо переговорить, давайте подумаем, такая проблема, хотел бы услышать ваше мнение». А Путин не считает для себя зазорным снять трубку и сказать Медведеву: «Слушай, давай согласуем, давай посоветуемся». И в конце у меня там фраза: «И уж конечно, об «обмолвясь» тут не может быть и речи». Этого уж точно никто не понимает.

Шмелева: Я недавно была в Судаке, на библиотечной конференции ИФЛА⁴, и там рассказывала про словари. Что они должны быть в открытом доступе — в школьных библиотеках, везде. Чтобы люди знали, какие бывают словари. А то спрашиваешь: «У вас дома есть словарь?» — и треть аудитории поднимает руки. А на вопрос «Какой?» ответить не могут. Чаще всего называют Даля.

Левонтина: Есть несколько американских фильмов, где «простой человек», который не знает значения слова, мчится к полке, достает огромный словарь… Например, в фильме «Музыка сердца» с Мерил Стрип. Там скрипачка в Гарлеме учит детей играть на скрипке. Все у них замечательно, и им предстоит концерт в Карнеги-холле. А для этого нужны репетиции, и родители должны подписать согласие, чтобы дети могли оставаться после уроков. И вот отец семейства из бедного негритянского квартала, шевеля губами, читает контракт. А на столе перед ним лежит толстенный словарь, и он через слово в него заглядывает. Мораль фильма: вот, мол, необразованный отец, а сын в Карнеги-холле играет. Но, во-первых, у него есть дома словарь. А, во-вторых, если что-то непонятно, он им пользуется.

Шмелева: Это огромное отличие от наших традиций. В Службе русского языка⁵ каждый второй звонок — это вопрос, как произносится или пишется какое-нибудь слово. Когда им отвечаешь по словарю, очень часто слышишь: «Спасибо вам, девушки! Я тридцать лет хотел узнать…» За 30 лет им не пришло в голову посмотреть в словарь!

Левонтина: А я хотела рассказать историю про Ушакова, которому часто звонили и говорили, вот, вы такой замечательный ученый, скажите, пожалуйста, как пишется слово «инженер»? Его это ужасно злило, и он говорил: «Сейчас пойду посмотрю в словаре Ушакова». И однажды услышал, как на том конце провода кто-то шепотом сказал: «Сам не знает». К сожалению, совершено непонятно, почему у нас не принято пользоваться словарями.

Шмелева: Довольно большое количество американских словарей имели подзаголовок «Your way to success».

Левонтина: Это замечательно. Мы не можем себе представить, какое количество английских словарей существует, какая школа! Вот мы считаем, что русский — великий язык, но если вспомнить, сколько у нас за время существования русского языка появилось ­толковых словарей, хватит пальцев двух рук. А американцы работают, включают в словари слова из интернета и смайлики включают. У нас же недавно был страшный скандал из-за того, что в русские словари собираются вставить «блог» и «блогер». И все возмущались — какое бескультурье! То есть, по их мнению, включение в словарь означает, что ученые как бы рекомендуют употреблять это слово. Отсюда и возмущение: как же так, в словаре будет слово «блогер»?! Но ведь словарь только фиксирует. Мало ли какие слова есть в языке, в том числе и «плохие». Это же не значит, что их рекомендуется употреблять. Это все — ужасная советская нормативная традиция. Кстати, часто говорят, что, мол, в Большом оксфордском словаре столько-то слов, а в Большом академическом словаре — столько-то. Как мало, как ужасно! Тут надо иметь в виду, что есть разные лексикографические традиции, и большие английские словари включают абсолютно все, в частности разные термины, очень устаревшие слова, имена собственные. Конечно, в английском язы­ке больше слов, чем в русском, но не настолько, как получается при тупом сопоставлении словарей.

Шмелева: Это русская традиция такая, что слово должно как-то в языке прижиться… А знаете, какая лексикографическая традиция в Японии? У нас устаревшие слова в какой-то момент из словарей убирают, они переходят в словарь XVII или XVIII века. А японцы все оставляют в словаре. Слово, которое употреблялось в Х веке, остается. Поэтому словари гигантские, но активная их часть небольшая. Да, на этой библиотечной конференции от Госдумы была такая Светлана Журова, бывшая спортсменка. И она рассказала, что в ее семье все любят играть в скребл и всегда проверяют, есть ли такое слово, по словарю. И даже когда едут отдыхать, берут с собой словарь. «Конечно, у меня в айпэде и в айфоне тоже есть словари, но там неизвестно, что найдешь», — сказала она.

Шмелев: Кстати, интересно, как словари отражают свое время. В словаре Даля было сказано, что коммунизм — это «политическое учение о равенстве состояний, общности владений и правах каждого на чужое имущество». А в издании Даля под редакцией Бодуэна де Куртенэ⁶, которое я очень ценю, есть примечание: «[?, на общее] имущество». Забавно, что в советское время не переиздавали «кадетскую» редакцию Бодуэна де Куртенэ, хотя она, казалось бы, снимала обви­нения в отношении коммунистов. И, казалось бы, во всех отношениях была лучше. Но большевики предпочитали издавать памятник. И во всех переизданиях будет о «праве каждого на чужое имущество». ­Помните, как в романе «В круге первом» у Нержина при обыске забирают словарь Даля, изданный в 1935 году, а он доказывает цензору, что это фотомеханическая копия с издания 1881 года. И цензор возвращает ему книгу, потому что «против дореволюционных изданий возражений не имеется, ибо «враги народа еще тогда не орудовали». Так что словарь Даля издавался со второго издания фототипическим способом — кроме буквы «ж». Но не потому, что там было слово «жопа», а исключительно из-за слова «жид». Это сло­во было устранено из словаря. А поскольку они издавали словарь фототипическим способом, это просто видно. И это — единственная правка.

Вот чем кадеты отличаются от большевиков? Бодуэн де Куртенэ, профессиональный лингвист, очень хороший, не отказывается от своих политических воззрений и вставляет свои комментарии, но, в отличие от большевиков, отмечает все вставки.

Подходит к книжной полке, берет словарь Даля под редакцией Бодуэна де Куртенэ 1907 года издания.

Вот — огромная вставка (читает): «Патрiоти’змъ м. любовь къ отчизне, [къ отечеству]. [Непризванные носители истинно-русскихъ идеаловъ, все эти Крушеваны и Карлы Амалiи Грингмуты, находятъ возможнымъ выступать въ качестве выразителей истинно-русскихъ стремленiй, истинно-русскихъ патрiотовъ и призывать къ избiенiю изменниковъ. Блиновы не кичатся своимъ патрiотизмомъ и съ гневомъ отшвырнутъ отъ себя кличку «патрiота», какъ нечто грязное, захватанное окровавленными руками Крушевановъ и имъ подобныхъ. Патрiотизмъ охранниковъ, хулигановъ и «чорной сотни» прямо пропорцiоналенъ возможности безнаказанно грабить. «Потреоти’змъ» связанъ непременно съ невежествомъ и запросами зверскихъ инстинктовъ: «раззудись плечо — размахнись рука». На знамени чорной сотни пишется символъ веры «рррусскаго потреотизма». По сведенiямъ, достаточно достовернымъ, вольныя пожарныя команды имеютъ оружiе и натасканы въ значительной степени на «потреотизмъ»]».

Левонтина: Мне очень нравится фраза из Салтыкова-Щедрина: «На патриотизм стали напирать. Видимо, проворовались».

Шмелев: А вот «патриот» и «патриотствующие». Слово «патриот» у Даля: «Патрiо’тъ [м.], -тка, любитель отечества, ревнитель о благе его, отчизнолюбъ, [!! ] отечественникъ или отчи’зникъ». А дальше примечание Бодуэна де Куртенэ: «[Презрит. патрiотъ своего отечества. Итальянскiе хулиганы-патрiоты сыграли не малую роль и во времена Наполеона]». В русском языке есть слово «фашиствующий», например «фашиствующий молодчик». Понятно, что это причастие от несуществующего слова «фашиствовать». А у Бодуэна де Куртенэ в этой же статье есть слово «патриотствующий», это та же модель: [Патрiо’тствовать, прикидываться, притворяться патрiотомъ. Патрiо’тствующiе хулиганы].

Или вот еще яркий пример — подача в словарях разного времени слова «донос». В первом издании словаря Ушакова «донос» определялся как «сообщение правительству о противозаконных действиях» со знаком того, что это положительное действие, и с примером «донос на гетмана-злодея Царю Петру от Кочубея». А во втором издании, которое называлось первым, потому что первое было изъято, про донос было написано: «Сообщение царскому или иному реакционному правительству….». Потому что было понятно, что слово «донос» в положительном смысле не может быть употреблено в русском языке.

Левонтина: Пока не может. Скоро все может опять измениться. Поразительным образом люди ученые, даже гуманитарии, но не лингвисты, не понимают, насколько сильно понятие опосредовано языком. Недавно в Германии была конференция про справедливость, и там были разные правоведы, философы. И они мне говорят, что вы нам про слово рассказываете, нам слово не важно, нам важна сама по себе категория справедливости, которая, конечно, есть у всех народов. Вот представьте себе: какой-нибудь первобытный народ, принесли добычу, и ее надо разделить по справедливости. Но на самом-то деле — откуда мы знаем, какое у них представление о том, как надо делить добычу? Могут быть другие идеи, например, что надо дать больше более сильному ребенку, потому что есть шанс, что он выживет. Кроме справедливости могут быть совершенно другие мотивы. И понятия справедливости может не быть — так же как и многих других понятий.

Шмелев: Поразительно, что проводились и до сих пор проводятся опросы про «индекс счастья» у разных народов. Это удивительно, потому что по-русски сказать «я сча­стлив» неудобно и немного стыдно. К тому же человек знает, что от него ждет спрашивающий. Но на это люди учатся делать скидку, а на язык — не учатся. И выясняется, что в испаноязычных странах самый высокий индекс счастья. Эмоции вообще любопытным образом переходят от народа к народу. Например, в английском языке не существует слова «злорадство» — и они пользуются немецким Schadenfreude.

Левонтина: Когда по-английски спрашивают: «Are you happy?» — это означает «Ты доволен?», «Все в порядке?». А дальше результаты очень научно интерпретируются социологами, культурологами, с применением мощ­ного аппарата статистики, но они изначально порочны, потому что в основе лежит лингвистическая ошибка: не учитывается разность инвентаря человеческих эмоций в разных культурах.

1. Лев Лосев — поэт и литературовед. В 1962–1975 годах работал редактором журнала «Костер».

2. «Дом Солнца» — фильм Гарика Сукачева по повести Ивана Охлобыстина «Дом восходящего солнца».

3.

Ф.И. Рожанский,  «Сленг хиппи» 

4. ИФЛА — Международная федерация библиотечных ассоциаций и учреждений (International Federation of Library Associations and ­Institutions).

5. Служба русского языка — справочная служба русского языка при Институте русского языка им. В.В.Виноградова РАН. Раньше работала только по телефону, теперь — также на интернет-портале «Словари XXI века».

6. Иван Александрович Бодуэн де Куртенэ (1845–1929) — филолог-лингвист, основатель Казанской лингвистической школы.