Говорит Москва

Как известно, журналист Евгений Левкович на днях опубликовал на «Снобе» пятилетней давности интервью с Константином Эрнстом, в котором Эрнст не под запись утверждает, что заказчиком убийства журналиста Влада Листьева был Сергей Лисовский, тогда руководитель рекламного агентства «Премьер-СВ», продававшего на ОРТ рекламу. Имя это всплывает в связи с самым, видимо, громким убийством начала девяностых не впервые: если память мне не изменяет, к Лисовскому (как и к Березовскому), собственно, приходили с обыском чуть ли не в день похорон. В этот раз Эрнст опроверг собственные слова, а Лисовский «воздержался от комментариев». Обстоятельства девяносто четвертого года мне неизвестны, но зато мне — и всем остальным — хорошо видны обстоятельства нынешние. И они нехороши.

В том же девяносто четвертом году совершенно другой человек, мало кому тогда известный, был руководителем пресс-службы мэра города Химки, Юрия Кораблина, а чуть позже — главным редактором газеты «Химкинские новости». В 2003-м Кораблин проиграл выборы, и человек, о котором идет речь, ушел вместе с ним. В 2007-м человек этот, которого звали, как все уже догадались, Михаил Бекетов, начал издавать газету «Химкинская правда». Сначала взорвали его машину, и он обвинил в этом мэра Химок Стрельченко. В феврале Стрельченко инициировал против Бекетова уголовное дело о клевете (адвокатом на процессе был Станислав Маркелов). 15 ноября 2008 года Бекетова избили неизвестные (конечно, неизвестные, кто же еще). Это было четыре с половиной года назад.

За эти четыре с половиной года произошло многое. В том числе Бекетова один раз по тому самому, возбужденному мэром Стрельченко делу признали виновным — а потом через месяц оправдали. И даже присудили в 2011 году премию Правительства РФ в области печатных СМИ: В.Путин лично пообещал активизировать расследование дела об избиении. В январе 2009 года убили Маркелова: его вместе с Анастасией Бабуровой застрелили на улице, среди бела дня. Вне всякой связи с тогдашним процессом над Бекетовым, конечно. А Бекетов умер 8 апреля, через четыре дня после публикации Левковичем интервью Эрнста, взятого в 2008-м. То есть как умер. Его, конечно, убили тогда, в ноябре, в Химках.

Я не имею в виду никакой нумерологии, это все совершенно случайная, конечно, конструкция, не связанные, в общем-то, события, которые только краями, какими-то датами, непонятно чем соприкасаются друг с другом. Не сложившаяся головоломка — пока не сложившаяся — но готовая сложиться, уже вот-вот.

Публикация Левковичем интервью — а точнее включение в публикацию заявления Эрнста, сделанного «не под запись», вызвала ожесточенную дискуссию на предмет журналистской этики. Это все можно понять. Конечно, если все станут публиковать то, что говорится не под запись, «ньюсмейкеры» не будут давать интервью. А если будут — то при четырех (для верности) свидетелях. И еще потребуют нотариально заверять текст перед публикацией. А нехороши наши нынешние обстоятельства потому, что именно журналистская этика, а не то, что Эрнст Левковичу, видимо, все-таки сказал, становится главным и, в общем, единственным предметом обсуждения во всей этой истории. Юрий Сапрыкин написал про это у себя в фейсбуке: «Уотергейт по-русски: Вудворд и Бернстайн единственный раз встречаются с Глубокой Глоткой, через пять лет выкладывают в сеть расшифровку разговора с указанием имени источника, через пять минут переводят текст в закрытый доступ и убирают оттуда имя Никсона, в фейсбуке несколько часов обсуждается, правильно ли они сделали, больше не происходит ничего».

Что значит это «не происходит ничего»? Например, это значит, что не раскрыто подавляющее большинство громких политических (и не только) убийств постсоветского периода. Например, это значит, что «до окончания Олимпиады в Сочи окружение Кадырова не трогать». Наконец, вот хризантема Кривова, про которую представитель ФСПП объясняет, что «ничего не было».

Все эти вещи никак друг с другом не связаны событийно. Они — и многие другие — образуют информационные поводы, поводы для обсуждения, поводы для возмущения; проплывают мимо взгляда в бесконечном, ползущем по всем экранам RSS-потоке, иногда глаз ненадолго за что-то цепляется, иногда нет — разве за всем уследишь? Или, как сообщает нам народная мудрость посредством Владимира Даля, «на погосте живучи, всему миру не наплачешься».

В 1990 году, за пять лет до убийства Листьева, норвежский социолог Йохан Галтунг опубликовал статью под названием «Культурное насилие». Галтунг делит насилие на прямое, структурное и культурное. Первое не нуждается, наверное, в пояснении. Структурное насилие, если говорить совсем просто, автор понимает как институционализированные социальную несправедливость, неравенство и дискриминацию. Третий вид насилия, о котором говорит Галтунг, — насилие культурное. Если прямое насилие — это событие, а структурное — процесс, то культурное представляет собой постоянный фон того и другого. Это те аспекты культуры, символические или не очень, которые используются для оправдания насилия как такового. Сам по себе Галтунг — фигура, мягко говоря, спорная. В частности, он призывает Запад учиться у Китая, оправдывает Мао и высказывается в том смысле, что причиной холокоста было привилегированное положение евреев в довоенной Германии. Все это, как и вышеописанная конструкция в целом, предмет отдельного разговора, однако его представление о культурном насилии, кажется, важно для понимания того, что с нами происходит.

Культура насилия — это восемь миллионов человек ежедневной аудитории радио «Шансон». Культура насилия — это (все еще, при тенденции к снижению) 26% телезрителей, предпочитающих криминальную хронику другим телевизионным жанрам. Культура насилия — это сотни тысяч человек, вернувшихся за последние тридцать лет сначала из Афганистана, потом с локальных войн конца восьмидесятых и начала девяностых, а потом и с двух чеченских войн — как правило, не прошедшие реабилитацию и часто до сих пор служащие в полиции или других силовых структурах. Культура насилия — это все, кто прошел через постсоветские и советские тюрьмы. Это «возрождение традиции» проведения военных парадов с танками в центре Москвы, разгон милицией школьников, выходящих поиграть в снежки, Всеволод Чаплин, прямо поощряющий погромщиков Энтео, политики и СМИ, поощряющие вигилянтов в диапазоне от Ройзмана до Тесака. Разумеется, все вышеперечисленное и многое другое — результат невероятных масштабов прямого (и структурного) насилия в советском прошлом, вне зависимости от просоветских симпатий автора используемых нами терминов.

Культурное насилие нормализует прямое. Оно вызывает у общества ощущение, что насилие — это правильно или по крайней мере «не неправильно». Что в очередном громком убийстве, в общем-то, нет ничего необычного. Что это норма, повседневность, так и должно быть. И вот один публичный человек называет другого публичного человека убийцей, потом первый опровергает свои слова, второй «отказывается от комментариев», а неравнодушная общественность обсуждает журналистскую этику. И то, как на «неэтичную» публикацию отреагируют остальные «ньюсмейкеры»: очень трудно теперь будет работать журналистам — или все-таки ничего, прорвемся?

Но насилие — это не нормально. Никакой возможности отказаться от комментариев у Лисовского быть не должно. Либо что-нибудь наконец произойдет — либо в одно прекрасное июльское утро мы услышим из радио отчетливый, хорошо поставленный голос диктора, который произнесет: «Говорит Москва!» — а потом и все, что положено вслед за этим.