Иллюстрация: Александр Можаев
— Вот там и стоял столик, за которым я честно трудился многие годы, — сказал поэт, прозаик и вообще живой классик Лев Рубинштейн, показывая на окно ресторана на Садовой-Триумфальной улице, у закрытого ныне выхода из метро «Маяковская». Следует оговориться: трудился он за этим столиком библиотечным архивистом, поскольку прежде здесь располагалась районная библиотека.
Мы вошли внутрь и заняли место подле означенного окошка.
— Вообще-то оканчивал я пединститут,- продолжал баловень муз, — но работать сразу пошел в библиотеку, поскольку это была должность совершенно аполитичная. Кроме того, во время книжного голода я был окружен книгами в любых количествах. Ну и потом я тут был один в девичьем коллективе. И я сидел вот здесь и делал одну карточку для каталога, а на другой писал какую-нибудь стихотворную строчку. Сначала я так писал черновики, а потом понял, что это и есть готовая поэзия, и эта манера — писать на карточках — у меня сохранилась до сих пор. Работа в библиотеке была приятна еще и тем, что вот это бывшее мое окно смотрит прямо на тротуар — в него постоянно стучали какие-то проходящие мимо знакомые. Обычно мы с ними ходили в кафетерий напротив гостиницы «Минск», это было такое клубное место: кофе по 10 копеек, там люди стояли часами. Была еще столовая в соседнем доме на углу Тверской, тогда более известном магазином «Колбасы». Но поскольку у нас был общий двор, я в столовую ходить не мог. Мне было видно, какие куски мяса привозили и в каких халатах тетки картошку прямо во дворе чистили. На чердаке колбасного дома была мастерская моего приятеля — художника Гриши Брускина. И как-то я поднимался к нему и увидел дверь в квартиру, на которой снаружи висел огромный амбарный замок. Изнутри кто-то эту дверь тихо дергал. И еще я увидел, что рядом на табличке написана моя фамилия. Я в некотором мистическом ужасе прибежал к Грише, а он сказал: «А, да там старуха Рубинштейн живет, раньше в коммуналке щенков на продажу выращивала. А теперь ее соседи запирают, потому что она в маразме».
Как краевед снова оговорюсь: знал ли об этом художник Брускин, но на чердаке того же дома была мастерская еще одного мастера, В. Г. Перова, где он написал ужасающие полотна «Похороны крестьянина», «Последний кабак у заставы» — да еще и «Утопленницу». Ныне этот дом активно предлагается к сносу. А мы идем по Садовому в сторону Воротниковского переулка. Место странное, пестрое и неустроенное, чем и примечательно. Яма уходящего под «Маяковку» тоннеля, сплошной поток машин, хаотическая застройка. Неприметные, но действительно помнящие Пушкина особнячки на фоне осыпающейся плитки псевдоновоарбатского композиторского дома, из-за примыкающего к нему торгового корпуса торчат готические башенки недобитых доходок. А позади огромного жилого дома тружеников Лубянки прячется настоящий оазис — ЖКХ «Труженик искусства». Построенные в 1927 году двухэтажные таун-хаусы деятелей театра в окрестностях почему-то называли «Мученик искусства». Продвигаясь далее, Лев Семенович перечисляет бывшие имена объектов:
— Где «Мебель» — это винный, обменник — металлоремонт, они тут повсюду были. А слева, где скверик, тогда квартал стоял — 15 домов и, стало быть, еще столько же металлоремонтов. Сам я тогда жил в композиторском доме, по тем временам неплохом, с консьержкой и какой-то непонятной штукой на крыше — то ли метеорологического, то ли гэбэшного свойства. Периодически наверх поднимались какие-то одинаковые люди в костюмах: кто их знает, может быть, они оттуда вражеские голоса глушили. Зато в самом доме слышимость, как и полагается композиторам, была идеальная. Хуже всего было, когда они детей гаммам обучали. Мы там были единственной семьей без музыкальных инструментов, но под нами жила сумасшедшая, которая всегда думала, что это шумим мы. Она приходила ночью, круги под глазами, и говорила: «Умоляю, потише!» И еще рядом жил специалист по так называемой легкой музыке. У него водились денежки, и он постоянно как-то страшно, мрачно и буйно выпивал. Жители даже собрание устроили, обсуждали, что он бутылками из окна кидается и надо бы ему морду набить, но поскольку они были композиторы, то ничего такого ему не было. А я через стену слушал, как он ругался с женой: «Молчи, сука! Знаешь, кто я такой?! Я композитор N, а ты кто?» Тогда жена от него уходила, и начиналось вообще черт знает что: к нему шлялись такие же охламоны, как он сам, и по ошибке часто звонили в нашу квартиру. Открываешь дверь — а человек сразу же в нее падает и растягивается. А я звоню в соседнюю и говорю: «Толя, это к вам, кажется». И потом до самого утра кто-то начинает играть, а ему орут: «На терцию выше, б…, ты что, б…!» А он: «А я как играю?» — «А ты, сука, фальшивишь!» И плюс к этому постоянный гул Садового за окном — и почему-то еще комары. Тогда это была новинка: в семидесятые в центре Москвы появились первые комары в товарных количествах, до этого они были дачной привилегией. Или они как раз тогда мутировали и научились жить в городе, или их завезли шпионы вместе с колорадским жуком и непарным шелкопрядом, который, как известно, появился у нас строго после Всемирного фестиваля молодежи и студентов.
