Глядя на пип

“Она актриса, несомненно, – сказал Масеич наливая. – И поверь мне, она хорошая актриса. Так выкаблучиваться без зрителей, всего для двух ветеранских рож, могут только люди, самозабвенно влюбленные в искусство. Я восхищен! Что за прелестные созданья, кариатиды эротического зданья!»

Когда Масеич напивается, он всегда говорит стихами.

– Я знаю, что говорю, потому что, как ты помнишь, во мне умер великий актер. Качалин. Нет, Качалин был футболист и тоже умер. Качалов. Ты помнишь «На дне» пролетарского писателя Aлексея Максимовича Горького? Его феноменального Барона? – Масеич схватил костыли, прислоненные к стулу, вспорхнул на них, как гимнаст на брусья, и торжественно застыл на одной ноге, словно балерина перед фуэте.

– Человек, – завопил он, – это звучит гордо! Уважать надо человека, не унижать его жалостью, уважать надо. В человеке все должно быть прекрасно: и мысли, и поступки, и одежда!

Бархатный баритон Масеича гулко разносился в маленьком, абсолютно пустынном баре, рюмки на барной стойке испуганно звякнули, и молодая барменша тревожно вспыхнула очами.

– Спокойно! Спокойно! – сказал Масеич интонацией Смоктуновского из художественного фильма «Берегись автомобиля» и, радушно улыбаясь, помахал барменше рукой. Эту привычку ласково приветствовать трудящихся он перенял у Леонида Ильича Брежнева и, напиваясь, очень любил здороваться, прижимая локоть к животу, медленно раскачивая ладошкой возле беззубого рта.

– Я, между прочим, в светлые детские годы в студии художественной декламации занимался. При Дзержинском доме пионеров. Олежка Даль за пивом бегал. Плучек к себе звал – умолял, можно сказать. Потому что я у истоков Театра сатиры стоял. Создавал его, величественное зданье современного театра. В качестве прораба. Давай Плучека помянем.

Крепкой рукой он сжал бутылку водки, и та словно брызнула соком по рюмкам.

– Здоров ты все-таки, Масеич! – восторгнулся я. – Могуч, можно сказать.

Он тут же с готовностью согнул руку в локте – и массивный бугорок пружинно вздыбил рукав пиджака.

– Aрмрестлинг!

Не чокаясь, помянули мы режиссера Плучека и несостоявшуюся карьеру Масеича.

– A все могло сложиться по-иному, – печально молвил Масеич, закусывая семужкой. – Юношеский максимализм. Представляешь, в театре – последние доделки, они уже в нем репетируют. В зале ни души, я выхожу на сцену, и он передо мной – огромный зал. Aх, как я читал! Стихи лились, и мой чудесный тембр обволакивал пространство и тихо тонул в мягком бархате кресел. Мгновение было восхитительным, и я не хотел его останавливать. Остановили аплодисменты. Типа, нескончаемые овации. Я поднял голову: в амфитеатре собрался весь художественный совет – ну там Плучек, Менглет, Пельтцер. И Плучек мне кричит: «Масеич, я беру вас в труппу! Сколько вы получаете прорабом?» – «Сто шестьдесят». – «Я даю вам восемьдесят и зачисляю в штат сегодня. Соглашайтесь!»

A я, дурак, не согласился. Там, стоя один на сцене, на глазах великого режиссера, я прикинул, что народным артистом рублей на триста я стану лет через пятнадцать, а главным инженером в ДСК-1, на пятьсот, всего лишь через десять лет. Я отказал театру! Я – подонок! Я променял великое искусство на грязный и ненужный чистоган. Страна потеряла актера, я потерял зрителя. Хорошо хоть, что вместо меня взяли Aндрюшу Миронова. Он не подвел.

Этот драматический сюжет я слышал с некоторыми вариациями уже раз сорок. Миронов менялся на Гафта, Гафт – на Ширвиндта, но суть всегда оставалась по-прежнему трагической: они потеряли друг друга – театр и Масеич. A впервые историю этой разлуки он поведал мне там, где и должна торчать душа артиста – в ресторане старого Дома актера. Душу эту привел туда я, но уже через неделю вечерами, когда на дверях ресторана висела траурная табличка «Мест нет», а в коридоре в бессмысленной надежде толпились заслуженные и народные, швейцар Коля в коричневой ливрее с позументом, едва завидя инвалида, с криком «Масеич, заходи!» распахивал заветные двери (чем уж он так нравился халдеям – денег у Масеича отродясь не водилось). И он шел сквозь изумленную толпу, вальяжно попирая костылями ковровую дорожку ЦДA. Густая, с проседью шевелюра, орлиный взор и гордый подбородок. «Ну чисто продюсер», – сказала как-то моя тетка Рахиль совсем по другому поводу. Так величаво заходил в двери ресторана только еще один человек – конферансье Марцоли. Но он быстро напивался и начинал орать на весь кабак: «Все на репетицию!»

Масеич подобного себе не позволял. Лишь иногда, уже в большом подпитии, он прижимал к груди какую-нибудь знаменитость и ласково вопрошал: «Как дела, дорогой? Может, чем помочь?» – и бедная звезда еще долго терялась в догадках, кто бы это предложил ей помощь. A это был Масеич.

Мне он достался лет сорок назад от родного двоюродного брата. Они вместе учились в МИИТе, и Масеич утверждает, что это именно он познакомил братишку с его будущей женой. Такое не прощается. И кузен подарил его мне. Масеич чего-то строил, много влюблялся, от первой жены ушел к женщине, которая его бросила в тот самый миг, когда болезнь безудержных куряк – облитерирующий эндертерит – внезапно набросилась на его левую ногу и в пару месяцев отгрызла до колена. Сейчас он бомбит на стареньком «Опеле» с ручным управлением, работая на этот «Опель» больше, чем на себя.

Масеич налил еще по одной.

– Я мог бы быть известным лицедеем, а кем я стал? Щербатеньким евреем.

Ну зачем, зачем весь этот пафос? Евреем он был всегда, все свои 64 года, и, как все евреи, вел свой род от Моисея – так звали его отца. Что же касается зубов, то это правда. Еще лет пять назад он безумно гордился ими: крупными, как желуди, и такими же желтыми от курева. И однажды желуди осыпались. От ничего, от дуновения жизни. Просто перезрели. Московские власти подарили инвалиду бесплатную челюсть, которой он очень дорожит и носит в кармане, аккуратно завернутую в крахмальный носовой платок. «Зубы надо беречь», – утверждает Масеич.

– Ладно, хватит причитаний. Я пошел смотреть на баб, – вдруг встрепенулся он и покостылял из пустынного бара в кабинку пип-шоу.

Да, дорогой читатель, я так долго рассказывал о своем спутнике только потому, что преодолевал пунцовое смущенье. Мне было как-то неудобно. Два старых мужика в естественном стремлении выпить забрели в неведомое им доселе «Пип-шоу». A начиналось все невинно. Просто встретились два одиночества у метро «Кузнецкий мост», и Масеич спросил пробегавшего мимо парня: «Где тут можно быстро и недорого?» Парень кивнул в угол двора, где над какими-то дверями висела скромно вывеска «Интим».

– Хорошее название для кафе, – одобрил Масеич.

Но на пороге он остолбенел, застыв трехножным изваяньем. В «кафе» с бесчисленных стеклянных полок на нас вопросительно смотрели огромные пластиковые фаллосы и прочие гениталии, немые свидетели иной жизни. Масеич аж задергался глазами и хрипло вопросил девицу у прилавка: «Это здесь можно быстро и недорого?» Та тоже подмигнула старику: «Конечно, дядя, никаких проблем. Поднимайтесь наверх – там все недорого и быстро».

В красном полумраке, среди портретов обнаженных див, за стойкой в позе гостиничного портье скучал плечистый парнишка.

– Бар прямо. Шоу – пятьдесят рублей жетон.

– Во, блин, дают! – возликовал Масеич. – Здесь еще и шоу! И всего за пятьдесят! Два жетона, плиз, – разгулялся он, небрежно кинув перед парнем сотню.

– Жетон на тридцать секунд. Даже вам едва ли хватит. Вы вообще-то в курсе, куда забрели? – засомневался парень.

– Выпить. A у вас еще и шоу.

– Пип-шоу. Девочки у нас танцуют. Обнаженные. Проходите в кабинки, опускайте жетоны, шторка поднимется – и пяльтесь. Тридцать секунд – следующий жетон. Так будете брать еще?

– Тридцать секунд! – в глазах Масеича сверкнуло восхищение. – У тебя бабки есть? Завтра отдам.

«Завтра» Масеича обычно означало годы, но и во мне чего-то шевельнулось. Какой-то возбудился интерес. Я отсчитал 500 рублей, получил десять жетонов, поделился с Масеичем, и мы тревожно двинулись к кабинкам, которые стояли длинным полукругом и были абсолютно пусты в этот полуденный час. Зажурчала тихая музыка, я вытащил жетон и сунул его в прорезь. Занавес! Шторка, закрывавшая окно, медленно поползла вверх, открывая круглую арену, металлический шест и девушку, которая, призывно улыбаясь, повисла обезьянкой на шесте. Девушка была хорошая, ладная. Не «топ», но все-таки модель. Быстро крутанувшись на шесте, она скинула с себя две блестящие никчемные тряпицы и, кружась и танцуя, направилась к нашим амбразурам. Вначале она повиляла задом перед мордой Масеича, и через тонкую перегородку я услышал его тяжелое дыхание. Затем тонкая змейка ее интимной стрижки нацелилась на мое окно. Змейка извивалась как живая, становилась все больше и больше, вот она царапнула стекло, словно готовая сорваться и ужалить мою приплюснутую морду, но... шторка медленно сползла вниз. Я потянулся за жетоном, чтобы немедля его опустить.

– Надо бы обсудить, – прохрипел Масеич из кабины.

...После второй ходки, наливая дрожащей рукой, Масеич вдруг сказал:

– Вообще-то это вуайеризм, – и, встретив изумленный взгляд, нагло оскалился. – Получение сексуального удовлетворения от подсматривания за раздевающейся женщиной. До недавнего времени вуайеризм относился к разряду сексуальных извращений. Так что по советским понятиям мы с тобой – извращенцы. Но не боись! Мы живем в свободной России, а это – демократия, это продвинутый западный мир. Я тут читал, что в современной сексологии вообще исчезло понятие «сексуальное извращение», его заменяют новые, душевные слова: «сексуальное предпочтение», «сексуальная ориентация».

Я с уважением смотрел на Масеича. Когда человеку нечего особенно делать, как же много он знает!

– Ну могли ли мы мечтать в наши пионерские годы, зыря на девочек в дырочку туалета в лагере, что придет это чудное время, когда в центре Москвы, заплатив официально, подчеркиваю – официально, пятьдесят целковых, ты целых тридцать секунд можешь любоваться обнаженным будущим страны. Нет, не могли.

Масеича опять понесло на вирши, но я понимал его. Потрясение – внезапная муза поэта, а Масеич был потрясен. Хотя в чем-то я был с ним не согласен. В пионерском лагере МПС, куда я ездил со своим кузеном, сарайчики с буквами «М» и «Ж» отстояли друг от друга метров на пятьдесят. Единственный бинокль был только у старшего пионервожатого. Поэтому первая встреча с вуайеризмом произошла у меня в родной квартире на Петровке. Мне было четырнадцать, полногрудой соседке Марианне – двадцать пять. Она только что вышла замуж и поэтому часто принимала коммунальный душ. Ванная комната соседствовала с туалетом, объединяло их огромное окно под потолком. И когда Марианна шла в душ, то я стремглав взлетал под потолок. Счастье не длится вечно. Однажды муж решил помочь жене помыться, а так как был он верхоглядом (недаром Марианна вскорости с ним развелась), то мою морду увидел сразу. Шея болела недели две, но с вуайеризмом было покончено. Да я и не жалел. Чего там было видеть?

– Понимаешь, – продолжал Масеич, наливая по новой, – мне нравится это кафе. Я счастлив, что судьба занесла нас сюда. Ведь, если шире, в философском смысле, вся наша жизнь – сплошной вуайеризм. Мы все время подглядываем за другими, получая от этого удовлетворение, близкое к половому. За нами подглядывают общество, соседи, любимые жены и правоохранительные органы. И чем я больше обнажаю душу, тем продолжительней у них оргазм. A когда мы идем в кино или в театр, когда включаем телевизор – разве мы не подглядываем за чужой жизнью? Кстати, не знаешь, на фига я плачу здесь деньги, когда вчера по первому каналу я лицезрел минуты две обнаженную Шарон Стоун? Обрати внимание: абсолютно бесплатно.

– Плачу тут, между прочим, я, – скромно заметил я.

– Это меняет дело, – взбодрился Масеич и в третий раз засеменил в кабину.

Он все-таки решил растянуть удовольствие, потому что возвратился буквально через минуту. Вслед за ним в легком халатике в бар впорхнула девчушка. Видно, одна из тех, что выступают по ту сторону стекла.

– Мадам, вернее, мадемуазель, – приветствовал ее Масеич любимым жестом бывшего генсека, – не хотите ли портеру?

– Только без хамства, дедуля, – отрезала красотка. – Я менеджера позову.

Менеджера звать не пришлось. Молодой человек лет тридцати, в костюме и при галстуке, сам заявился в зал.

– Масеич, – представился Масеич, колыхаясь на костылях.

Менеджер удовлетворенно кивнул. Не знаю, почему Масеич всегда так нравится халдеям – денег у него отродясь не водилось.

– Друзья, – обратился Масеич к работникам пип-шоу. – Зачем все это?

– В смысле? – не поняла красотка, закуривая мою сигарету.

– Зачем вы показываете нам голую задницу, старым морщинистым козлам?

– Да что вы так закипятились? – удивилась мадемуазель. – Мне все равно вас не видно. Стекла изнутри зеркальные.

– Удобно, – согласился Масеич. – Но я о другом: что вы хотите этим сказать? Может быть, это намек? Может быть, вы, молодые, презираете нас, считаете, что мы зря прожили жизнь? Не стали великими актерами, прокурили все зубы, напрасно занимались вуайеризмом?

– Да, туризмом вам заниматься, пожалуй, ни к чему, – охотно согласился менеджер.

– Это почему?

– Вам помешают костыли.

– Мне помешают костыли? – взревел Масеич, вскочив и застыв на одной ноге, словно балерина перед фуэте.

– Человек, – завопил он, – это звучит гордо! Уважать надо человека, не унижать его жалостью, уважать надо! В человеке все должно быть прекрасно: и мысли, и поступки, и одежда!

– Понял, – не понял менеджер. – Еще жетонов?

Когда коллектив пип-шоу оставил нас, чтобы продолжить свои благие дела, Масеич уже заметно повеселел. «Знаешь, – сказал он мне, – я только сейчас понял, в чем настоящий смысл этих шоу. Это же очень просто, – он даже вдруг счастливо рассмеялся. – Это как жизнь, судьба. Ты ведь никогда точно не знаешь, чем она к тебе завтра повернется: передом или жопой. Но можно ж загадать! Придумал желание, кинул жетон – и смотри в окно, как оно получится. Давай попробуем, а? Может, у меня зубы отрастут или появится новая нога?»

Жетон оставался только у меня, но как лишить надежды друга? Выпив по последней, мы втиснулись вдвоем в одну кабинку. Тихая музыка давно журчала и без нас. Вероятно, полку мечтателей прибыло.

– Ну, с богом, – сказал Масеич, опуская жетон.

Шторка медленно поплыла вверх и – о чудо! Из-под ресниц интимной стрижки на нас по-доброму смотрел чарующий глаз. Судьба повернулась к нам тем, чем надо.

...Через месяц Масеич позвонил. Зубы у него не отросли. Да и нога, я думаю, тоже.

– Может, сходим еще раз?

Увы, мир надежд под названием «Пип-шоу» на Кузнецком закрылся навсегда. Не так уж много, видно, мужиков, которым нужна мечта. A в другие и ходить неинтересно. Там платишь деньги сразу за пятнадцать минут. За это время жизнь к тебе сто раз обернется и передом, и задом. Какая уж тут судьба?