Глазами заложника

Фотография: PhotoXpress

Тексты Политковской в России менее известны, чем имя. Жанр газетной статьи эфемерен и по определению не претендует на вечность. Книг почти не было. Два прижизненных издания — брошюрка «Жизнь за шлагбаумом» (полтораста страниц, тысяча экземпляров) вышла в конце 2002-го, книга «Вторая чеченская» (вдвое толще, тираж пять тысяч) — в начале 2003-го. И — посмертно изданный сборник «За что?».

Анну Политковскую хорошо помнят в мире — но как «журналиста одной темы», как символ и главного свидетеля этой самой «Второй чеченской». Отчасти это справедливо: по тому, сколько написано, сколько лет этому отдано, и по тому, скольким людям удалось помочь.

В России — тоже помнят, только оценки иные. Почитаешь — и складывается образ человека неуместного («враг государства!», «защитница террористов» или в крайнем случае «...чеченцев»), странного («журналист должен быть свидетелем, а не участником событий и не героем репортажа!»), писавшего не о том и не так («это не журналистика!» или «...плохая журналистика!»). Последнее — мнение коллег по цеху: они это повторяли так часто, что, похоже, сами себя почти убедили. Весной 2010-го в Доме профсоюзов металлургов довелось увидеть созданный по текстам Политковской спектакль. Лаконичная постановка: одна актриса, голос, свет. И прекрасные, прозрачные, страшные, пронзающие насквозь слова. Я украдкой сверялся: все точно, смысл, звучание и ритм сохранены при переводе... ну да, дело было в Париже. А в России те же слова по-прежнему были неуместны, поскольку решительно не соответствовали эстетике «подлых нулевых». 

23 октября 2002-го война, через три года после начала, вернулась в Москву. Почти тысяча заложников в театральном центре на Дубровке. Наверное, каждый москвич был знаком с теми, кто оказался в заложниках, — если не сам, то через одного человека. 

А Политковская ходила на переговоры с террористами, возила питье еще живым заложникам, потом — писала о тех, кто погиб. Писала не о далеких и «чужих» кавказцах, а о москвичах, о своих же согражданах, горожанах. Тут-то уже не только люди при погонах и должностях, но и некоторые коллеги-журналисты предъявили Анне Политковской приведенный выше список претензий.

Российская журналистика нулевых успешно перестраивалась в этом направлении. Еще осенью 1999-го большинство политиков и СМИ поддержали войну и брутальную до неприличия риторику, на которой рейтинг нынешнего российского президента вознесся с ничтожно малых значений до недосягаемых. Тех, кто не понял сразу, должна была вразумить история журналиста Андрея Бабицкого: зимой 2000-го его бросили сначала на «фильтр», а затем — якобы отдали боевикам. Зимой 2001-го сама Политковская отведала гостеприимства российских военных. Ее рассказ об этом был очень убедителен.

Журналистов, готовых работать в Чечне, вряд ли стало больше — равно как и редакций, готовых отправить туда корреспондента. В этих условиях велик соблазн признать вынужденные рамки своими, добровольными убеждениями. А еще страдающие стокгольмским синдромом любят порассуждать о профессии и профессиональной этике. А Политковская всего лишь оставалась собой в профессии и во времени, стремительно бежавшем вспять.

В интервью Джорджо Форнони она как-то сказала, что никакого секрета нет: «Я пишу про то, что вижу». Но в том-то и секрет — разные люди видят очень по-разному! «Лучший вид на этот город — если сесть в бомбардировщик» — заметил Бродский. Равнодушные и бездушные тексты оправдывают и порождают равнодушную и бездушную политику. Моральный релятивизм — билет в один конец: ведь, как заметил Вальтер Беньямин, это «фашисты эстетизируют политику».

Тексты Политковской — ее лучшие тексты — не взгляд с высоты, «где в синеве пилот или ангел разводит кисточкой свой крахмал...», и не глазами всевидящего, все понимающего и ко всему равнодушного ангела. Тут — человеческий масштаб.  

Написано так, что, читая про погибшего в «Норд-Осте» заложника (про исчезнувшего на Ханкале чеченца, про гниющего заживо в госпитале солдатика), буквально влезаешь в его шкуру, примеряя на себя теперь уже не чужую судьбу. Так, будто это происходит с тобой. Ведь журналистика «социально значимых тем» — на самом деле единственно достойная журналистика — немыслима без этого человеческого масштаба, без сопереживания, без желания и готовности помочь. Тут Политковская не нарушает, но продолжает русскую традицию — достаточно вспомнить журналиста «Литературки» Фриду Абрамовну Вигдорову — или «Хронику текущих событий».

Нулевые ушли не с началом протестов, а с пониманием того, что реальность существует. Что люди — важнее идей, а людей связывает друг с другом солидарность и взаимопомощь. Что каждый — свидетель времени, а от свидетельства до участия — один шаг.

Написанное и прожитое Анной Политковской — послание от живой к живым. И пусть оно дойдет до адресата. 

_______