Генрих Падва

Свое первое дело я помню как сейчас. Я еще тогда стажировался в Ржеве. Дело это уникальное — до сегодняшнего дня я ни с чем подобным не сталкивался. После армии в деревню вернулся паренек. Была по этому поводу пьянка. И понравилась ему девчушка — затащил он ее куда-то и изнасиловал. Затем, протрезвев, со страху убежал, и восемь лет не было о нем ни слуху ни духу. Девушка тем временем тоже уехала в неизвестном направлении: все-таки она была ославлена на всю область, а ей надо было как-то строить свою жизнь. И вот через 8 лет в городе Сталинграде в одно из отделений милиции явился человек: известный на весь город ударник коммунистического труда, отец двоих детей. «Я восемь лет назад изнасиловал девушку», — заявил он. И эта была единственная за всю мою жизнь настоящая явка с повинной. Человек глубоко раскаявшийся, он больше не мог тащить на себе этот груз вины. Он говорил мне потом: «Генрих Павлович, это была мучительная жизнь. Я боялся каждого прохожего. Я не мог смотреть в глаза своим детям». Его этапировали. Нашли эту девушку — она уже все забыла и была страшно недовольна тем, что ее привезли на суд. По тем временам дали ничтожно малый срок — всего три года. Впрочем, мне казалось, что и это слишком много.

Я начинал работать с провинции. Нищета была страшная. В Тверской губернии я прожил несколько лет и очень полюбил российский народ — доверчивый, открытый, очень несчастливый и нищенствующий. В то время совершенно зверски судили: за опоздание на работу сажали в тюрьму, особенно не разбираясь. Людей я защищал от всей души.

В Москву я вернулся с громадным трудом. Она была закрытым городом, и надо было быть чемпионом мира, чтобы тебя перевели из провинции в столицу. У меня таких подвигов не было. Но я провел в провинции семнадцать лет и уже слегка изнемогал, хотя жил достаточно хорошо — я женился по любви, у нас родилась дочь, мы были совершенно счастливы. В Тверской губернии я был ведущим адвокатом, мог выбирать себе самые интересные дела; к тому же провинциальная жизнь во многом проще и лучше столичной. ­Простые честные отношения. Взяточничество еще не процвета­ло. Но определенная известность в кру­гах юриспруденции способствовала моему попаданию в московскую адвокатуру. Однако в Москве мне требовалась прописка, и я на время развелся со своей ­горячо любимой женой и заключил брак со своей горячо любимой двоюродной сестрой.

Столичная жизнь, с одной стороны, была воплощением мечты, с другой — страшным разочарованием. Я привык к ясности, здесь же все было путано. Я моментально столкнулся с чванством и хамством.

Живя и работая в провинции, каждого адвоката из Москвы я воспринимал как корифея и трепетал перед ними. Познакомившись со столичной адвокатурой поближе, я убедился, что в ней были светила, блистательные ораторы и великолепные юристы, но средний уровень адвокатов оставлял желать лучшего. К сожалению, в наше время адвокатура засорена юристами, которые никакого отношения к юриспруденции, к защите прав и свобод просто даже и не имеют. Это очень грустная ситуация.

Я не могу назвать случай самого вопиющего беззакония, с которым я столкнулся. Сейчас этих случаев настолько много, что я не могу выделить один. И не буду: назвав один, я принижу все остальные примеры столь же вопиющего беззакония. Надо сказать, что раньше, в советскую эпоху, во времена значительно более тяжелые, каких-то жутких беззаконий не было. Была установка на то, чтобы грех был прикрыт. Имелся фиговый листочек на срамном месте советской юриспруденции. Сейчас этот фиговый листок отброшен, весь грех и срам — наружу, и никого это совершенно не волнует.

В деле Ходорковского, к которому было привлечено пристальное внимание общественности, откровенно попиралась истина. Так, по требованию защиты суд огласил один документ и установил, что в нем нет подписи Платона Лебедева и он там даже не упоминается. Об этом в речах напомнили адвокаты. Этот факт записан в протоколе судебного заседания, и вопреки всему этому суд в приговоре написал, что в этом документе подпись Лебедева есть. О каком же доверии после этого можно говорить?

Проиграв, я иногда испытываю чувство омерзения. Если это сугубо постановочное дело, то тебе становится просто тошно от той грязи, с которой ты соприкоснулся.