Гений места

фотография: Таня Зоммер

Сложно вообразить, какую реакцию вызовет новая книга Вадима Гаевского. Бывало по-разному. «Книга расставаний» и «Флейта Гамлета» прошли тихо. «Дом Петипа» (2000), посвященный Мариинскому театру, вызвал почти истерическую реакцию — на пресс-конференции завтруппой Большого Фадеечев даже назвал Гаевского «агентом влияния конкурентов». Но, конечно, ничто не сравнится со скандалом, который вызвала первая книга Гаевского — «Дивертисмент».

В 1981 году книгой Вадима Гаевского «Дивертисмент» в Ленинграде можно было дать серьезную взятку. В учреждениях, где заседали разнообразные норны, ведающие судьбами. Например, в загсе и ОВИРе. В приключения танцующих ног впилась вся читающая страна. Первая же книга Гаевского стала бестселлером во всех смыслах. Кроме одного: в 1981 году «Дивертисмент» был опубликован, сразу же изъят из продажи и вступил в следующий год книгой уже легендарной. Вадим Гаевский сказал то, что думал, о балете в стране, где балет всегда значил больше, чем балет.

Балет в России по-прежнему не просто балет. Все остальное изменилось совершенно. В нынешнем русском театре Вадим Гаевский — из тех фигур, которые поддерживают небесный свод, чтобы он не упал на землю. Не только благодаря опыту, вкусу, то есть профессии; Вадим Гаевский из тех редких людей, чья длинная и сложная биография развернулась в театре, да еще и по большей части в Советском Союзе, но не омрачена ни единой сделкой с совестью. Его книгами можно заполнить полку. Он почетный член того-то и лауреат того-то. Профессор. Он трепетно и преданно любим такими разными людьми, что нередко они ненавидят друг друга. А у кого-то только при одном упоминании его имени натурально выступает на губах пена бешенства — о, знали бы вы, какие страшные, темные страсти способен породить балет, самое разумное и дисциплинированное искусство на свете.

Но в России балет никогда не был просто танцами, ухитряясь одновременно служить пышной витриной государству и билетом прочь из действительности его гражданам. А уж в Петербурге строгие девушки и вовсе ведут кавалера сперва на «Лебединое озеро» в Мариинку и только потом (если Иванушка-дурачок из «Озера» вынырнул благополучно) — знакомить с родителями.

Балерин Вадим Гаевский называет так. По имени-отчеству («Марина Тимофеевна» — Семенова, «Галина Сергеевна» — Уланова) — прим до- и послевоенной Москвы. Всех остальных — по имени: «Майя» (Плисецкая), «Алла» (Шелест, Осипенко), «Наташа» (Макарова, Бессмертнова), «Ульяна» (Лопаткина), «Диана» (Вишнева), хотя в действительности между ними — поколения, десятилетия, эпохи. Но таков уж факт его биографии: он каждую из них знал, как сказа­ла бы Пиковая Дама, «девчонкой». Что совсем не помешало ему восхищенно увидеть в каждой из них великую артистку, прочувствованно об этом написать, а главное, признать наше время ничуть не менее интересным и значительным, чем любую золотую страницу прошлого. В этом смысле зеленая трава радует его каждую весну. Вадим Гаевский живет сегодня, а не тогда, когда небо было голубее. Его новая книга — о том, что происходит сейчас, а о прошлом — лишь по степени его влияния на настоящее. И думая о том, какие бури поднимает имя Гаевского в лужицах большой деревни под названием балет, я понимаю, что на изучении природы этой ненависти можно сделать психоаналити­чес­кую карьеру.

Потому что этого человека неимоверно естественнее любить. Его очень легко любить. Гаевский ни одной минуты не похож на человека согбенного. Нет, конечно, это человеческая жизнь: потери, болезни, драмы, возраст отняли у него не меньше, чем у любого. Но этот факт как-то проходит мимо сознания. «Я влюбился в Асю, потому что она та-а-ак хохотала», — с нежностью говорит он. Этому браку уже много-много лет; жена Гаевского, Ася Львовна, тоже сидит за столом; Вадим Моисеевич рассказывает, мы обе прыскаем и помираем от хохота. Я силой заставляю себя подумать мысль, что вообще-то говорю с человеком, который видел на сцене еще прим сталинского балета — Галину Уланову и Марину Семенову. В студенческие годы у Гаевского была кличка Француз. Он бегал в Большой театр и подделывал контрамарки. Очень легко вообразить себе этого юношу — блестящую живость движе­ний и взгляда, галльский шарм, порха­ющий юмор, с которым он управляется, как д’Артаньян со шпагой, его легкость, его веселость.

В мемуарах Майи Плисецкой есть дивный момент о том, как она в очень советском году вышла на московскую улицу в каракулевой шубе макси. От нее, крестясь, шарахнулись правоверные гражданки: «Вот греховодница-то». Вот и проза Гаевского явилась в СССР словно из другого мира с другими мерками. О театре, о ба­лете так не рассказывали! Нет, в Ленинграде была изумительная Вера Красовская, но она золотила и се­ребрила прошлое, и там, как говорится, могло случиться всякое. А настоящему, и в горе и в радости, предписывался суконный цвет. Советская пресса бубни­ла что-то о бесполых и трудолюбивых, как муравьи, «народных артистках» и «лауреатах государственной премии», встроенных в штатное расписание. Гаевский же заговорил о женщинах и мужчинах. Они выходили на сцену, одни — как на лобное место, другие — как в храм, третьи — как на корриду. И балет пред­ставал легкой сказкой о тяжелых вещах: невозвратности жизни, невозможности любви, неотвратимости смерти. Мысль Гаевского непринужденно пролезала в игольное ушко такой темы, как балет, и оттуда уже неслась поверх всех барьеров — с легкостью и свободой, недоступным прочим советским гражданам даже в передвижении по земле. Травля «Дивертисмента» была похожа на погоню людоеда за бабочкой.

Своим студентам Гаевский позволяет все, как детям. Запрещена лишь ирония к профессии. Категорически. Послушайте, как звучит: «Я — балетный критик», а лучше попробуйте произнести это перед зеркалом. Глядя себе в глаза. Понимаете теперь, о чем я? Но наверное, иначе нельзя в столь эфемерной профессии.

«У нас по-мещански», — пряча улыбку, Гаевский приглашает за стол, сытно уставленный закусками, закусочками, мисочками, тарелочками, рюмочками. Ася Львовна томит что-то в духовке. И Гаевский добавляет: «Я вот пришел как-то в гости в Петербурге…» Ему налили водки. Поставили блюдце то ли редьки, то ли хрена — одно другого не слаще. «Все очень элегантно. А я сижу и думаю: «А когда обед?». Это и был обед. А мы мещане, московские мещане», — разводит он руками над столом. Но чувствуется, что ему радостно это хлебосольство, очень московское, на старинный интеллигентский лад, когда перед долгим увлекательным кухонным разговором требуется очень серьезно заправить баки. Петербург придает жизни москвича ­Гаевского странное напряжение. О да, как все интеллигентные москвичи, он патриот Большого. Но в Петербурге, как выразился бы Гамлет, «магнит попритягательней». Самые проникновенные тексты москвича Вадима Гаевского написаны о петербургском балете, Мариинском театре и петербургских примах. Ну и о Майе Плисецкой, конечно, единственной москвичке, которой удалось серьезно потеснить невских наяд в его текстах.

Вадим Гаевский очень похож на свои книги.

Вернее, они вполне передают ничем не стесненную живость его разговора, свободно перебегающего с предмета на предмет, с неожиданными поворотами, зигзагами, прыжками. Прихотливого, как арбатские переулки, в которых он вырос и в одном из которых живет теперь. Он называет их «новеллами», все эти свои истории — о юности, о советской Москве, о смешливой красавице Асе, о коммуналках, о друзьях, странных совпадениях, театральных нравах, скрещениях судеб, гениях, безумцах, подлецах. Они раскованны и непочтительны, эти истории. А попадая время от времени в его книги, почему-то становятся грустнее и торжественнее. Они становятся похожи сами на себя, как отражение в летейских водах. И оставляют, в сущности, единственный вопрос: каково это?

Каково жить среди самого летучего и растворимого из искусств — балетного. Которое полито ежедневным потом, а исчезает навсегда в ту же секунду, как опустился занавес. Великая Майя Плисецкая? О да, есть пара удачных кинопленок. Но что бы мы увидели в исполнении Майи Плисецкой, кабы не Майя Пли­сецкая в исполнении Вадима Гаевского? Балет живет не фактами, а мифами. Старинным театральным восторгом, влюбленным внимательным взглядом, блес­ком формулировок. Даже если речь идет о приме-балерине эпохи цифровых технологий. Ульяна Лопаткина, каждое па которой чуть ли не выложено на YouTube? Она может быть спокойна. Вадим Гаевский уже написал о ней «тургеневская девушка из XXI века».