Где мои 17 лет

Несколько лет назад в Норвегии был проведен масштабный эксперимент, целью которого было обеспечить перемирие между взрослыми и подростками. Общество в то время было взволновано статистическим парадоксом: 70% норвежцев-родителей сообщили статслужбам, что видят смысл жизни в детях; а 70% детей сказали, что одиноки в семье и родители их не понимают, не слышат, не чувствуют и не ценят. Что ж, подростков и родителей — тех, разумеется, кто согласился участвовать в проекте, посадили за стол переговоров. Дети должны были тщательнейшим образом описать свой обыкновенный школьный день. Ну, может быть, несколько дней — чтобы получилось нагляднее. Родители же (на основании услышанного) — сочинить документально-фантастический отчет, перенеся все события детского дня в свой — взрослый и офисный. Скажем, дитя рассказывает: «Пришел в школу. На моем шкафчике прилеплена жвачка, учитель велел отлепить жвачку. Какого черта, эта гребаная жвачка не моя!» — а папа послушно пишет:

Смысл этой подвижнической работы вот в чем: дать понять взрослым, что ребенок никак не интересничает возрастным сплином, его более драматический тип сознания определен тем, что он живет более драматической жизнью и в более драматическом мире. Собственно, подростки живут не совсем в той стране и не совсем в том времени, в каком существуют взрослые. Отрочество — Средние века человеческой жизни, подросток чаще всего вынужден осваиваться в жесткой и бездумно устроенной иерархической системе.

Я люблю приводить цитату из хрестоматии для детского чтения от 1879 года, потому что она являет собой простейшую метафору ­всего феодальненького в подростковом мире: «Если песок или зерно (автор имеет в виду любой дискретный материал, в том числе и людское сборище. — БГ) ссыпать на одно место, они сами по себе уложатся горкой; не это ли доказывает, что общественная пирамида — наиболее простое и естественное гражданское устройство?» В каждой школе есть своя «сословная» пирамидка, в каждом классе есть своя драма, у каждого подростка есть своя личная война — в общем, эксперимент вызвал некоторый общественный интерес и принес, по общему мнению, пользу.

Мы тоже решили сделать подобный проект — только, конечно, ­масштаб куда поскромнее будет. Причина очевидна: подростковые ­самоубийства. Страшновато. Дети у нас добрые, хорошие, но какие-то несчастненькие. Когда читаешь: «Тринадцатилетний подросток в г. Хадыженске молча встал из-за стола, не успев доесть ужин, вышел из дома и повесился в сарае» — пробирает стыдным морозом беспомощного страха.

Да, и кроме того, 67% опрошенных ВЦИОМом горожан в возрасте от 30 до 45 лет ответили, что смысл жизни видят в семье и детях. А причины по­дростковых суицидов — в 63,6% случаев — одиночество и непонимание в семье. То есть совершенная калька норвежского парадокса. Несколько родителей согласились участвовать — и мы описали совокупный подростковый день.

____

Утром Высокий тятька и Плоская мамка принимаются будить. (Высокий тятька и Плоская мамка — вертикаль и горизонталь в космогонии славянских племен. Это даже не божества — просто важные части устройства Вселенной. Именно так мы решили обозвать родителей — потому что взрослый человек не зависим от старших родственников таким же образом, как «недоросточек», а небесные голоса все же нужны для полного переноса).

Плоская мамка говорит: «Евгения Всеволодовна, ты не могла бы хоть сегодня нормально поработать? Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Просто возьми себя в руки, скажи сама себе: сегодня я все сделаю во­время, запишу все задания, и приду домой без опозданий. Хорошо?»

«Ничего не хорошо, — говорит Высокий тятька из другой комнаты. — То хорошо, что я успею сдохнуть и не увижу, как она пойдет работать маникюршей».

«Учти, — это Плоская мамка, — когда тебя выставят с работы, друзей у тебя не останется. Потому что все ваши бесконечные разговоры — это совместное проживание жизни, а жизнь у вас станет разная».

Перед планеркой получилось выбраться покурить на задний двор с журналистом А. Офис горит желтыми огнями, и из каждого окна может выглянуть мелкий начальник. Поймал директор по работе с персоналом.

В коридоре (пора уж и на планерку) задрот из соседнего отдела по­ставил подножку. Каждый день, уже почти без надежды, он пытается поставить эту долбаную подножку. Очередной раз оставшись без поте­хи, кричит: «А я знаю, что Пищикова сама себе валентинку послала!» Март уже на дворе, но у задротов свой календарь.

Главный редактор не в настроении.

Отчет держит лучшая журналистка газеты, умница и любимица. Но что-то сегодня у умницы не задалось. «Девочка, — грустно говорит главный редактор, — ты меня просто удивляешь. Ну ладно бы Пищикова так то­порно тему формулировала. К этому мы привыкли. Но ты-то по­чему опускаешься до ее уровня?» Любимице неловко, но в глазах горит радостный огонь: про другого сказали гадость — приятно.

В ньюс-руме журналистки-ванильки сидят в печальке: у главной ва­нильки сегодня конец отношений. «Нет, ну главное, что перед самым 8 Марта, — говорит главная ванилька, она же юзер Капризный Котенок, она же «Raschudesnaya». Пойдемте-ка печальку растрясем в фитнесе. Пищикова, ты идешь?» Дуры-бабы, конечно, но приятно, что позвали. В раздевалке все те же разговоры, возня, демонстрация розовых трусов. Главная ванилька мило улыбается и с неожиданным свинством говорит: «Пищикова, ты бы в лифчик хотя бы вату подкладывала. Чего зря его носить, если сисек все равно нет».

Ладно, чего с них взять. Ничего. Ничего. Ничего. Нужно найти журналиста А. Где же он? Он стоит возле мужской раздевалки и вяло переругивается со спортивным журналистом Б.

Журналист А.: «Ну и чего ты добился?»

Журналист Б.: «Я многого добился, мне все телки дают!»

Журналист А.: «Ха-ха. OMG. Школота тупая».

Журналист Б.: «А ты, ты вообще…. ТЫ НИКЕМ НЕ БУДЕШЬ!»

На разговоре двух журналистов в курилке я сломалась. Дню еще длиться и длиться, а терпения уже почти что и нет. А мне предстояло еще упасть и разбить коленку, поучаствовать в редакционной самодеятельности, выяснить, что песню Леди Гаги «Папарацци», обещанную мне, взялась петь другая журналистка, визгунья и втируша. Впрочем, ее мы с группой сочувствующих золотых перьев задавили. На сцене репетировал хор певческого кружка «Молодо, но не зелено». Пели «Дорогая моя столица, золотая моя Москва».

В это же время на другом конце золотой Москвы юрист М. получил на ланче котлетой в лоб и тут же (сильный характер) кинул в двух об­наглевших клерков подносом. В центральном офисе небольшого, но элегантного банка (там служит еще одна из родительниц-конфиденток) разворачивались тоже по-своему интересные события — там молодая начальница отдела финансового анализа по приказу Совсем Большого Начальника двадцать пять раз писала по-английски фразу: «Тот, кто склонен противоречить и много болтать, не способен изучить то, что нужно». А телеоператору Григорию директор студии сказал: «Ничем не могу вам помочь, молодой человек. Копите деньги на взятку военкому».

____

Мы говорили вот о чем — что именно в своих детях мы не понимаем совсем? Они живут напряженной драматической жизнью, но редко рассказывают подробности. Они умеют защищать ценность своей обжитой драмы: «Трагическое миросозерцанье тем плохо, что оно высокомерно». Где найти информацию? До какой степени нынешнее подростковое по­коление типично и до какой степени уникально?

В ЖЖ мало подростковых дневничков; почти что и нету. И это прекрасно. Сами писали такого рода дневники (пусть, конечно, и не в сети), ни­когда б их не перечитывать. Это какой-то необходимый, почти автоматический житейский этап — как детские рисованные головоноги, как принцессы в кринолинах в тетрадках десятилетних девочек. Какой был бы ужас прочесть дневник какого-нибудь нервного юнца: «…Надо быть слишком подло влюбленным в себя, чтобы писать без стыда о са­мом себе», или, скажем, барышня чего наваяет — хотя девическая писанина всегда лучше идет.

Жанр девичьего альбома вообще всегда стоял наособицу, я вот не­давно освежила в памяти эту незабываемую интонацию. Наткнулась на ре­дакционную почту подросткового глянцевого журнала. Есть, конечно, вероятность, что эти фиалковые строки втайне пишут ре­дакционные дамы, уютно заполнив твидовыми крупами рабочие ­кресла, но, вообще-то, тон правильный. Исступленного самоумиления: «Навстречу шли хмурые люди, кидая унылые и даже злобные взгляды на все вокруг. И озадаченно, недоброжелательно посматривая на меня. А что я? На моих клетчатых кедах были клевые оранжево-фиолетовые шнурки, во рту чупа-чупс ярко-зеленый, и песня «Люмена» «Ну и пусть» в ушах. Мне было так хорошо, я бежала с сумасшедшей улыбкой по лужам, и все кругом казалось таким прекрасным. И я улыбалась всем! Всем этим серым, зависящим от погоды-непогоды людям!» Ну что тут можно сказать? Зрелую матрону такого рода текст может довести только до зубовного скрежета. Жаль, не попалась я молодухе по дороге — уж я б ей улыбнулась. Это я, собственно, к чему? К тому, что перед нами типичнейшая отроческая зарисовка под общим типологическим названием «Опять вы в мои ландыши насрали». Почти все подростки проходят путь прекрасной непосредственности и ужасной посредст­венности одновременно; виды и типы отроческого письма неизменны веками, а не годами. Тут, разумеется, ничего нового; хоть на березовой коре пиши свои позерские иды, хоть в ЖЖ выкладывай.

А что же социальные сети? Их нам имеет смысл бояться, в них найдется что-то новое? В них — да. Стыдно ли лезть в «Вконтакте» или фейсбук своего ребенка? Как же тайна частной жизни? Дело в том, что в социальной сети можно обнаружить только тайну общественной жизни, никак не частной. Это роение, шум. Новый вид общественной связи и социального ми­ра. У наших детей постоянно склоненные над всяческими их девайсами белокурые головки, перчатки с обрезанными паль­цами, как раньше у уличных продавщиц (впрочем, сейчас в подростковых магазинах в изобилии предлагаются няшечные митенки), и подушечки пальцев натруженные, как у пишбарышень. Постоян­ное присутствие в рое обязательно. Ра­зумеется, есть и вполне себе половозрелые люди, которые никогда не выходят из твиттера, как из сумрака. «У него есть оправдание, — сказала мне супруга крайне увлеченного своим телефоном моло­дого человека. Он мне говорит: «Я там работаю!» Дети там живут, создавая вполне себе самодостаточную детскую цивилизацию. Юнцы, связанные общим шу­мом и общим роем, живут в тонком, эфирном мире без взрослых, а в толстом, неуютном — со взрослыми. Довольно растерянными взрослыми.

Потому что если в «Яндексе» наберешь слово «подросток», то первый поисковый запрос вылезает знаете какой? «Подросток не хочет учиться. Что делать?»

Что делать-то? Социальный лифт разрушен, ничего, кроме высше­го образования и/или намечтанной Европы, которая до сих пор родительскому сердцу кажется эдемом, и придумать не получается. И если «не учится», то как? Все признались, что использовали в воспитательных целях древнюю детскую боязнь «за качество предстоящей жизни» и хоть раз произносили фразу: «Тебе пятнадцать лет, а ты уже <…> свое будущее». Мы не понимаем, что дети не имеют свободы уйти из того места, где им плохо (не могут самостоятельно забрать документы из школы, где не сложились отношения с учителями или одноклассниками), не могут противостоять грубости «статусных» взрослых. Между тем на свете есть и другие школы, кроме 57-й, и даже ничего школы, но учителя в них не видят особой необходимости золотить свою речь учтивой китайщиной. Подростки не имеют опыта проживания и переживания неудачных романов, в то время как трое из пяти родителей, участвовавших в наших разговорах, подтвердили, что не раз произносили фразу: «Поверь мне, у тебя этих мальчиков/девочек еще бог знает сколько будет». Что, кстати, полная правда, но и бесконечная пошлость. Подростки живут рядом с испуганными взрослыми — а между тем ни­чего не рождает в детях такую лютую тоску, как взрослый страх: «взрослому по грудь, а ребенка с головой накрывает». Подростки боятся и сильных родителей (задавят, заспят), и слабых родителей — поскольку быть частью слабой стаи куда как тревожно.

Вы хотите знать, почему дети ломаются? А думаете, вы бы сами ­сдюжили? Кажется, что взрослые сильнее, но это миф — взрослый нипочем бы не выдержал такого напряжения, в котором живут наши дети.