Гадание по икоте

В начале было имя: на титульном листе диссертационного дела, выданного мне, новому диссертанту, в качестве образца для подражания, я прочитал - Клим Булавкин. Глазам не поверил, но, попробовав имя, что называется, на вкус (пара минут форсированной артикуляции), убедился в его фонетической неизбежности. Столь же неизбежной выглядела и тема работы Клима Валерьевича: "Aнтичная рецепция в поэзии Иннокентия Aнненского". Я рискнул перевернуть титул. "Еще на студенческой скамье, учась в Ореховe-Зуеве, - с размеренностью античного рапсода пел о своем аспиранте научный руководитель (документ №9 согласно описи), - К. В. Булавкин участвовал в научных конференциях, днях науки, в издании студенческих поэтических сборников, сам писал стихи, имея неплохие навыки письменной речи..."

Это было уже выше моих сил: сходилось все. И я тоже писал стихи, и, кажется, до сих пор не утратил навыков письменной речи, я тоже в столице чужак и пришлый, а что касается Aнненского, то был у меня один добрый приятель-филолог - теперь он разводит хорьков - который, звоня подругам и натыкаясь на их чрезмерно любопытных мамушек, рекомендовался: "Это вас беспокоит Иннокентий Aнненский". Встречались, конечно, и варианты посовременнее - скажем, Венедикт Март или Константэн Григорьев, но чаще срабатывал все же старина Aнненский: видно, чуткие женщины угадывали за этим именем всю глубину античной рецепции.

В течение двух недель, сверяя жизнь по Климу Булавкину, я собирал необходимые для защиты документы и попутно бегал к жене в роддом с передачами: она должна была вот-вот родить. И родила - ровно за день до моего превращения в кандидата филологических наук. Тут снова случилось имя: доктора, принимавшего роды, звали Леопольд Мазохин - и, начиная с 13.00 мск. среды 14 мая с. г. (один живой мальчик), я полностью перешел на пивную диету. Утешало лишь то, что к защите обещала приехать из Смоленска мать, а к выписке жены (оттуда же) - теща.

- Все будет хорошо, сынок, не волнуйся, - с ходу утешила меня родительница в шесть утра пятницы 16-го на перроне Белорусского вокзала, - я сегодня во сне Швыдкого видела.

Все мамины сны делятся на две жанровые категории: триллер - о том, как злоумышленники крадут парник, и мелодрама - без определенного сюжета, но с непременным участием героев телеканала "Культура", нежно мамой любимого. Мелодрама предпочтительнее, но и она тесно связана с шестью сотками: так, Флярковский снится к дождю, Ерофеев - к заморозкам, Швыдкой - к удаче (урожаю - как минимум).

- И чем там занимался Михаил Ефимыч? - спросил я матушку скорее из вежливости.

- Нас с ним вызвали в Кремль. Для вручения правительственных наград.

- Господи, тебе-то за что?

- A-а, - махнула она рукой, ничуть не обижаясь, - я же теперь подвижница земли Смоленской.

В двух словах: мать четверть века трудилась на посту замдиректора областной библиотеки, сделала, оказывается, невероятно много, за что по выходе на пенсию и была произведена в подвижницы. Наяву - ее просто внесли петитом в очередной краеведческий сборник, во сне - пригласили в Кремль.

К шести вечера к бабушке-подвижнице прибавился отец-кандидат. В апогее банкета (закусками я по-прежнему пренебрегал) заблеяла труба. Звонила супруга. После беглого "Поздравляю!" прозвучало таинственное:

- Знаешь что?

- Что?

- Он пукнул.

Здесь я почувствовал, что поплыл окончательно - свершилось! То все было сплошное "мы" - "мы покушали", "мы поспали", - а то вдруг "ОН". Просто, как все чудесное: пукнул и - стал личностью: дух недаром веет, где хочет...

Следующие два дня перед выпиской и визитом тещи, непримиримого врага пивной диеты, прошли в страшной потребительской ажитации, подогреваемой звонками жены: купить влажные салфетки, ватные палочки (без ограничителя), термометр для ванночки (им оказался пластмассовый медвежонок со вспоротой брюшиной, в полость которой был запаян наполовину исписанный стержень с красной пастой)...

К полудню понедельника - предполагаемому времени выписки - напряжение достигло крайних пределов: снова подъем в пять утра, снова Белорусский вокзал, критическая ревизия имеющихся дома продуктов - яйцо, две луковицы и кусок заледеневшей свинины в холодильнике, немного муки в буфете, - составление нового, более уместного списка продуктов и приговор: в магазин!

... Половина двенадцатого. Куриная лапша кипит на плите, в духовке упревает филе индейки с сыром и майонезом, стынет шампанское в морозилке, а точное время исхода все еще не уточнено. Врач-педиатр давно мальчика выписал, а вот добрый доктор Мазохин никак не мог осмотреть нашу роженицу: кого-то там кесарил...

Отмашку дали только в три. Я кинулся за розами, вернулся, стащил по лестнице не влезающую в лифт коляску. Мама просто и мама в законе взяли пакеты с вещами - для нее и для него. Пришли, передали. Спустя вечность акушерка велела подойти к двери левого крыла. A когда появилась похудевшая жена с голубым свертком, в котором круглилось лицо сына, неведомо откуда поднялось ощущение счастья и накрыло с головой. Зрение и слух мгновенно настроились на какой-то иной лад. Я не просто увидел на верхней губе ребенка некое вздутие, похожее на ягоду красной смородины, чуть обесцветившуюся в компоте, - я вселился в эту ягоду, в то же время оставаясь в собственном теле, удерживавшем на руках еще одно, поменьше.

- Это мозоль, - проговорила жена, даже не подумав проследить направление моего взгляда. - Натрудил, бедный. Оба соска изжевать успел.

Я машинально кивнул: мозоль - это прекрасно.

Часа три прошло в коллективном созерцании. О праздничном обеде вспомнили не раньше, чем семижды семь раз обсудили сон и аппетит младенца.

- Бог мой, - спохватилась теща, - у нас же нет ни одного салата.

С ее точки зрения, это была катастрофа, но опять идти в магазин я отказался. И тут родилась отличная импровизация. Сварили завалявшийся кусок свинины, обжарили полукольцами пару луковиц, испекли три пресных блинчика (тесто: яйцо, 3 ст. ложки муки, полстакана воды, соль по вкусу). Мясо разобрали на волокна, блины нарезали полосками, все это дело смешали с луком и залили оставшимся от индейки майонезом. Получилось не только уместно, но и вполне съедобно.

Пока мы готовили и вкушали салат, ребенок успел проголодаться. Снова начались кормление, сцеживание, потом плач сменился икотой, до странности похожей на кукование кукушки.

Я присел на корточки возле кроватки и спросил (скорее у самого себя):

- Ну что, сынок, сколько папе жить осталось?

Мальчик куковал с четверть часа. "Столько не живут", - усмехнулся я, но про себя был тронут сыновней почтительностью. Подумал даже: "Надо назвать сына как-нибудь посолиднее. Может быть, Клим?"