Эмманюэль Горда

Когда я рассказываю знакомым мужчинам, что в Москве у меня есть подруга-француженка, танцовщица по имени Эмманюэль, в глазах у них появляется нездоровый блеск. Они представляют длинноногую пышногрудую блондинку с локонами, мурлыкающую себе под нос Джо Дассена, — что-то среднее между Брижитт Бардо и Эмманюэль из одноименной кинокартины — и умоляют познакомить.

Эмманюэль представляется Машей и оказывается невысокой худой шатенкой с щедро накрашенными глазами. Она носит джинсы Levi’s, пиджаки с широкими плечами и пальто типа шинели. У нее очень прямая спина и походка балерины, короткая мужская стрижка за 150 рублей (за сушку приходится отдавать еще 70) и короткостриженые ногти. Дамским сумкам она предпочитает рюкзаки, никогда не носит каблуков. Прекрасно говорит по-русски низким, прокуренным и соблазнительным голосом. Готовит вкуснейший луковый суп. Ненавидит Дассена, Мирей Матье и прочую французскую приторность. Ездит на желтых «жигулях» четвертой модели. Танцует, мягко говоря, странные танцы. И никакой пышной груди у нее нет.

В России Эмманюэль живет уже 7 лет и занимается тем, что прививает тут современный танец — собственно танцует и преподает. В Европе это уже 30 лет как самостоятельный вид искусства; у нас до сих пор при словах «современный танец» люди представляют себе брейк-данс или хип-хоп, а Эмманюэль терпеливо объясняет, что contemporary dance — это «телесная работа, которая находится на грани между физическим движением и театральным исполнением». Она вроде миссионера в стране варваров — обращает неверующих в свою религию; ну или Айседора Дункан XXI века — тоже вышла замуж за русского и практически приняла русское гражданство. Самое удивительное, что, как и сто лет назад, люди делают большие глаза, когда она утверждает, что можно танцевать босой, без пачки, да хоть без музыки — главное передавать телом эмоции, рассказывать историю без слов. И это может быть красиво, выразительно, трогательно и, если сделано талант­ливо, ужасно увлекательно. Увлекательно настолько, что даже дети, которые с удовольствием смотрят только те спектакли, где артисты громко и внятно говорят, а еще желательно лупят друг друга и раздают пинки, сидели на представлении «Цветные сны белого ослика» в Театре наций, в котором Эмманюэль принимала участие, не шелохнувшись и широко открыв рты. А за полтора часа там не было сказано ни слова.

В одном только Париже около 500 профессиональных коллективов современного танца и еще тысячи любительских — танцем занимаются и взрослые, и дети, и подростки. В Москве около 15 профессиональных трупп. Поэтому даже понимающие в этом виде искусства люди воротят нос от русских танцоров — какой же это contemporary dance, так, самодеятельность. Видимо, Эмманюэль решила, что должна эту ситуацию исправить, вот и торчит тут с упорством ослика — другая уже давно сидела бы дома и жевала круассаны.

***

Таких, как она, называют «сумасшедшими француженками». Я знаю еще двух: Аврору Шеньё, несколько лет писавшую в Москве диссертацию на безнадежную тему «Право собственности в России», и Камий Кайоль, звезду театра «Табакерка», питавшуюся от безденежья шоколадками Alpen Gold и сардельками. Еще про одну — жену декабриста Анненкова Полину Гебль, поехавшую за ним в Сибирь, — я читала книги и смотрела кино. Аврора и Камий все же вернулись в Париж, вышли замуж и родили детей. Эмманюэль Горда не вернулась, а детей родила в Москве, и когда их кормила — грудь у нее и правда была выдающаяся. Но она ее ненавидела — с такой грудью неудобно танцевать. Поэтому кормить Эмманюэль завязала по московским меркам непростительно рано: Антона — в три месяца, Эльзу — в семь. Чтобы вернуться в форму и танцевать.

Из Парижа в Москву в 2001 году она просто сбежала — в Париже ей было скучно и тоскливо, а конкуренция среди современных танцоров была так высока, что кастинги на участие в любом мало-мальски приличном проекте напоминали рынок рабов. Пробиться было практически невозможно. «Я не самый лучший ­танцор на свете, я это знаю, — ­рассказы­вает Эмманюэль. — Я с ужасом ходила на кастинги. Ты приходишь, тебе вешают на спину номер, приходят еще 400 человек, а им нужен всего один. Здесь, конечно, легче и проще. Когда я приехала и обнаружила, что в таком огромном городе всего 20 чело­век претендуют на профессиональный уровень, не могла в это поверить».

В общем, стоило Эмманюэль перебраться в Россию, она тут же стала звездой — еще бы: француженка, профессиональная танцовщица, с богатым европейским опытом. Никакой особой конкуренции тут не было, нет и сейчас. А это очень вредит творчеству, считает Эмманюэль.

***

Прежде чем переехать в Москву, Эмманюэль приехала на разведку. Поселилась у знакомого англичанина в съемной квартире у метро «Дмитровская». Купила в киоске журнал «Ваш досуг», прочитала, что в некой танцевальной школе «Вортэкс» на «Водном стадионе» будут ­выс­тупать артисты современного танца, с трудом нашла эту школу и вошла в зал. Во время выступления, рассматривая ­зрителей, она сразу вычислила четверых, которые явно были танцорами. В антракте подошла к ним и сказала фразу, будто вызубренную по учебнику русского языка для иностранцев (Эмманюэль к тому времени уже 4 года учила русс­кий язык): «Привет, меня зовут Эмманюэль, я француженка, приехала сюда на две недели, я хочу узнать, что здесь происходит с сов­ременным танцем». Танцоры потеряли дар речи. Это был коллектив «По.В.С.Танцы».

«Мы хитрые ребята, — рассказывает солистка «По.В.С.Танцев» Александра Конникова. — Сказали: если хочешь, приходи к нам на репетицию, может, проведешь мастер-класс. Думали посмотреть, что она умеет. Она согласилась, и оказалось, что это наш человек, свой в доску».

— Они мне сказали: ну здорово, ­приезжай с нами работать, — говорит ­Эмманюэль.

— А деньги?

— Про деньги не говорили, просто сказали — приезжай. Я вернулась домой, собрала вещи, сдала квартиру, попрощалась с родителями и приехала.

Участникам «По.В.С.Танцев» повезло — среди них появился профессиональный европейский танцор. Ну а Эмманюэль добилась, чего хотела — могла заниматься танцами, выступать, преподавать. К ней пришло признание: не было ни одного человека, имеющего отношение к современному танцу в Москве, который не знал тогда об Эмманюэль ­Горда. «Все говорили — как здорово, свежая кровь, у тебя большой опыт. У меня была эйфория. Я была абсолютно погружена в то, что делаю. Мы готовили премьеру. Все было ужасно интенсивно».

Где-то в это время мы и познакомились, и, судя по тому что обе этого не помним, дело было в «ОГИ». Она говорила с сильным акцентом и поразила меня тем, что все время упоминала какие-то «халтуры» — странное для француженки слово. «Мы показывали номера на корпоративных вечерниках. Иногда публика на нас вообще не обращала внимания, иногда смотрела с интересом. Я сама себя удивляла — я никогда не выступала на вечеринках во Франции и не думала, что смогу. А тут мне было легко и не стыдно, потому что я не у себя».

С тех пор все сильно изменилось. Эмманюэль признается, что во Франции чувствует себя чужой, туристкой. Она прекрасно говорит по-русски, пишет ­грамотнее любого русского. Она даже думает по-русски. «Она стала похожа на русскую, — замечает Конникова. — Она удивительно сильная женщина, очень по-русски сильная. Никогда не ноет, ни на что не жалуется». «Она не похожа на парижанку — не задирает нос, простая, душевная, добрая, очень родная», — подтверждает няня детей Эмманюэль Анна Антоновна.

Когда Эмманюэль что-то тут нравится, она говорит «у нас тут», когда нет — «а вот у нас во Франции». Видимо, чтобы поддерживать свою веру в то, что у нее всегда есть выбор, лазейка: если что — муж потеряет работу, она не сможет преподавать и зарабатывать, — соберет чемодан, детей, мужа и уедет.

***

В конце 80-х во Франции случился бум современного танца. Президент Миттеран вкладывал в культуру деньги, открылись большие хореографические центры, а танцоры могли рассчитывать на солидные гранты и даже зарплаты. Танцор на зарплате — это оксюморон в любой другой стране (современный танец вообще дело не очень денежное), но не во Франции. После Миттерана, правда, деньги перестали выдавать направо и налево — и, видимо, скоро вообще свернут финансирование. Но все же там пока еще есть счастливчики, которым государство платит за то, что они танцуют. В Москве после переезда Эмманюэль вместе с другими участники «По.В.С.Танцев» бесплатно преподавала современный танец в средней школе «Класс-центр» на «Войковской», чтобы иметь возможность репетировать в их зале. Это был такой натуральный обмен.

Про то, что, танцуя, денег не ­зарабо­таешь, Эмманюэль прекрасно знала. Но она относится к тому редкому типу людей, которым отсутствие денег и постоянная экономия не портят жизнь. Ей 41, у нее нет никаких накоплений, ее семья из четырех человек живет в среднем на ты­ся­чу долларов в месяц — иногда денег меньше, иногда, вот, например, ­сейчас, когда Эмманюэль преподает французский язык и современный та­нец, в два-три раза больше. Интересуясь каким-нибудь заведением, она, как студент, прежде всего спрашивает: «А там дорого?», а в меню выбирает самые дешевые позиции. Людей, которые могут позволить себе больше, чем она, называет смешным словом «элитные» или «обес­печенные». Она не признает дорогой одежды. Ездит за продуктами на рынок. И считает Россию местом удивительных приключений — в качестве примера ­рассказывая, как ей однажды пришлось спускаться на веревке с девятого этажа на вось­мой, чтобы открыть случайно захлопнувшуюся дверь. «В Париже какая-то статичная обстановка и в архитектуре, в культуре, и в эмоциональном состоянии людей, а тут люди общаются, тут приключения».

Общение для нее — это компенсация за проблемы, которых у нее тут, как у всех, предостаточно. Воспитательница в детском саду кричит на ее сына Антона, муж то и дело теряет работу, и ей приходится содержать семью, живут они в Коньково в тоскливой 12-этажной высотке с видом на бетонную стену другой такой же 12-этажной высотки. Но она все равно улыбается, пусть даже денег нет совсем, бюрократия сводит с ума, а с двумя детьми на танцы не хватает ни сил, ни времени. Да и с преподаванием не все гладко. Хотя казалось бы: в Москве не больше 10 школ современного танца, все крепкие любители, профессиональных ни одной — если кто-то хочет всерьез заниматься танцем, надо уезжать в Европу. А тут Эмманюэль, талантливый педагог с большим опытом, — бери не хочу.

«В этом году меня позвали вести занятия в одной танцевальной школе, — рассказывает Эмманюэль. — Но не было никакой рекламы, и народу набралось ужасно мало. Зал плохой и очень далеко от всего — недавно был ливень, я промокла до нитки, пока шла, но никто, кроме меня, на занятия не пришел. Ужасно обидно. Я получаю проценты от количества занимающихся, и все это, конечно, невыгодно. В общем, те занятия закрыли. Теперь набрали новую группу, но очень трудно найти хороший зал».

У Эмманюэль есть верные, боготворящие ее ученики, которые ходят к ней на занятия уже много лет, где бы она ни преподавала. «У нее невероятный талант — рассказывает ее ученица Ольга. — Она может про один наклон рассказывать 10 минут — что происходит с тазом, поясницей, ногами, руками». Эмманюэль нравится преподавать — это утомительно, но это качественное общение.

***

Современному танцу в России просто не повезло — это исторически страна балета. Балет тормозит развитие современного танца, поскольку людям сложно представить себе, что может быть что-то другое, считает Эмманюэль. В детстве она тоже, в общем, пострадала из-за балета. В 7 лет ее отдали в балет, а ее старшую сестру — в музыкальную школу. Из них должны были получиться пианистка и балерина. Пианистка получилась, но вот балерины не вышло. Эмманюэль была прилежной и старательной ученицей, одной из лучших в своей школе. Единственное — она ненавидела пуанты: на них больно стоять, а ноги стираются в кровь. Когда Эмманюэль было 13 лет, ее мама, театральный продюсер, отвела дочку на мастер-класс по современному танцу. «Я пришла, как обычно на балет, — рассказывает Эмманюэль, — в чешках, в белых колготках. У меня были длинные волосы, забранные в тугой пучок, — балеринам запрещено стричься. А передо мной стоит африканец и говорит — ну-ка иди сюда, снимай все это, найди себе нормальные спортивные штаны, развязывай волосы. Я ходила туда три дня и поняла, что больше не хочу заниматься балетом, что жизнь на самом деле другая».

Существует мнение, что в современный танец уходят неудавшиеся балерины. Эмманюэль говорит, что, может, у нее и не было данных, чтобы стать примой, но она очень старалась и могла бы быть хорошей балериной, — дело в другом. «Балет — это жесткая техника, которая практически не менялась 200 лет. Это постоянные требования и вечные страдания — заставить тело делать то, что для него не очень естественно. А в современном танце — максимальная свобода тела. Надо прислушиваться к телу, чтобы оно тебе говорило, что ему хочется и как. Импровизации и творческого развития в балете нет. А мне это было необходимо».

***

Мы часто встречались с Эмманюэль в «ОГИ» — тогда все туда ходили. Она пила водку и курила «Союз-Аполлон», утверждая, что это ближайший аналог ее любимых Gauloises. Однажды, ­вер­нувшись от родителей, она буквально с самолета пришла ко мне в гости с охапкой роз — и рассказала, что это розы, выращенные ее папой в Испании, где у него свой цветочный бизнес. Потом с ней стал приходить молчаливый парень по имени Олег, которого она почему-то звала Аликом. Они так и представля­лись — Алик и Маша. Кончилось тем, что она вышла за него замуж, поселилась в Коньково, родила детей и последующие 4 года боролась с системой — ей, жене гражданина РФ и матери двух граждан РФ, не давали документов, разрешающих находиться тут бессрочно. Поэтому несколько раз в год Эмманюэль приходилось выезжать из страны, чтобы делать новую визу. На днях наконец она получила ­необхо­димые бумаги — теперь, правда, чтобы выехать отсюда, ей нуж­но получать в ОВИРе разрешение на выезд. «Я не думала о последствиях, когда выходила замуж за русского, не думала, что буду обязана жить здесь постоянно. Все — я попала».

То же самое, видимо, думала ее мама, которая приехала три года назад в Москву — посмотреть на своего внука. Я зашла к ним тогда в гости — на столе лежало ассорти из пахучих француз­ских сыров, на балконе с чашкой эспрес­со и сигаретой стояла маленькая хруп­кая французская мама с тщательным макияжем и с тоской и ужасом смотрела на бескрайние коньковские просторы, утыканные безликими многоэтажками. В ее глазах стоял вопрос — что здесь делает моя дочь?

— Мама была в шоке. Такие здания в Париже — это социальное жилье, там даже не средний класс живет, а хуже. А тут это чуть ли не элитное жилье — но ей это трудно было объяснить.

***

Эмманюэль и Олег кажутся идеальной парой — он присутствовал на родах обоих детей и лежал потом с ней в палате, ходит на все ее выступления, радуется успехам, держит за руку, обнимает и целует. Сразу видно, что он очень мягкий и нежный, может, даже чересчур. «Из-за своей мягкости он постоянно теряет работу. Но он очень толерантный. Никого не осуждает, никого не оценивает».

Получилось, что в русско-французской семье, проживающей в Москве, решения принимает француженка. Сегодня самый главный вопрос — переводить ли трехлетнего Антона из бесплатного садика во дворе в платный в 15 минутах езды. «Воспитательница спросила меня: «А вы настоящая француженка? Из Парижа? Там ужас какой-то, столько черных, они такие наглые», — и я подумала, боже, кому я отдала своего ребенка? Подошла к Антону и говорит: «Ой, блондин, надо беречь славянский род. Нация вымирает, страна абсолютно безнадежная. Скоро не будет никого, столько черных». И ей лет 35, не больше. Она кричит на детей. А когда они обедали и ели — ложку за маму, ложку за папу, — сказала одному мальчику: «Зачем ты ешь за папу, у тебя же нет папы». Есть платный садик, но там нужен вступительный взнос 50 000 рублей — и каждый месяц еще по 22 000. Это дорого. Я уверена, что мой сын больше не должен в этот садик ходить, но не все близкие меня поддерживают. Тут я понимаю, что я из другого мира, что я бьюсь головой о стену».

Когда иностранец решает переехать в Россию, он все-таки находится в некотором помутнении рассудка. Я была знакома со многими иностранцами, которые тут были как-то преувеличенно счастливы — они не могли поверить, что могут быть такие друзья, такие отношения, такие девушки, такая любовь. Они собирались здесь жить долго и счастливо. Но в итоге в какой-то момент почти все ломались. Кто из-за бюрократии, кто по политическим причинам, кто по бытовым. «Здесь очень жестко»,— говорили они. Не ломаются единицы.

«Мне говорят, дай денег воспитательнице, она будет нежнее относиться к Антошке, а меня трясет. Кто видел, ­чтобы человек стал хорошим из-за денег? Если я и скучаю по дому, то по тому, что там люди привыкли все ставить под вопрос и иметь критический взгляд, а здесь люди пассивны: главное — не нервничать, и все будет хорошо. А я не люблю фатализм и счи­таю: все, что происходит с тобой, ты для себя создаешь. Продолжение фатализма — ужасная суеверность русских. Я даже сама немного такой стала. Это мешает жить. Алик мне однажды признался — ему предсказали, что его жена погибнет во время родов. И я таскала этот груз всю первую беременность и вторую, это во мне сидело, и я переживала (хотя и не верю во все это), что рожу и меня не будет на свете больше».

Когда у Эмманюэль спрашиваешь — почему же ты уехала из Франции, что тебя там не устраивало, — она не может дать вразумительного ответа. Просто хотела уехать. Видимо, у нее это в крови. Ее мама тоже одно время очень хотела переехать в Испанию. Туда же переехал ее отец и поселился неподалеку, чтобы не потерять мать — хотя они уже давно не были вместе. Отец перевез в Испанию свой розовый бизнес, который никогда не приносил ему особых денег, но который он настойчиво таскал за собой. Мать продолжала продюсировать — в Испании ей пришлось переключиться на фламенко. Они стали говорить на странном французском — кальке с испанского. И им там было хорошо. Потом они, правда, уехали — мама в Париж, папа на Корсику. Ну а их дочь пока мотается между Коньково, где она живет, и Кузьминка­ми, где живет ее свекровь, но обратно во Францию упорно не собирается.

«Здесь, конечно, многое изменилось за эти 7 лет, современный танец уже не дикость. Но Министерство культуры пока притворяется, что ничего такого нет. Я лично сделала много для популяризации современного танца в России, и это ­при­носит мне удовлетворение», — говорит Эмманюэль с плохо скрываемой гордо­стью — и все становится на свои места.