Екатерина Самуцевич: «Мы живем в большой тюрьме»

— Что вы сделали сразу после того, как вышли на свободу?

— Начала убегать от журналистов, которые напали на меня возле здания Мосгорсуда. Они меня окружили, не давали никуда пройти, и мне пришлось бежать к машине друга. Машину сразу же блокировали, стучали в стекла, держали колеса. Мы с трудом уехали.

— Вам было страшно в этот момент?

— Скорее, я растерялась: все от тебя чего-то хотят, гонятся, кричат твое имя, а тебе нужно всего лишь место, где можно сесть одной, собраться с мыслями и понять, что произошло. Я же не ожидала, что меня выпустят на свободу, была, скажем так, ошарашена.

— И куда вы поехали?

— Кажется, к тете: она хотела меня видеть, скучала по мне все семь месяцев. Мы с ней обнялись, посидели за столом, там же был мой папа. После этого с родственниками, если честно, я не виделась: все время какие-то дела, интервью.

— А православных активистов пока не встречали?

— Нет, я не видела агрессивных православных фанатиков, которыми меня все так пугают. Я вообще думаю, это некий фантом, специально созданный властью для того, чтобы запугивать людей, которые нас поддерживают. Вот, дескать, у нас в стране много религиозных фанатиков, которые готовы убивать людей, бойтесь их! Мне кажется, это все не так: у нас достаточно образованное общество, люди понимают, что произошло, и к нашей акции относятся без агрессии. Это пропаганда властей, поддержанная федеральными каналами, по созданию картинки яростного неприятия нашей деятельности. С реальностью эта картинка никак не соотносится.

— Вы жалеете, что провели на солее всего 15 секунд, или, наоборот, радуетесь?

— Конечно же, жалею. Мне бы хотелось довести начатое до конца и выступить с другими девчонками. Ситуация в стране сложилась кричащая, и бояться нельзя — властям выгодно запугивать население при помощи ОМОНа. Высказывать свое мнение просто необходимо: это была феминистская акция политического искусства, мы хотели высказаться, не желая никого оскорбить. И если бы у меня была возможность повторить тот день, я бы его повторила. То, что мы сделали, — это не преступление и не хулиганство. Я до сих пор не считаю себя виновной и не считаю, что виноваты Маша и Надя. Они сидят абсолютно незаконно.

— И теперь вы им носите передачи.

— Да, конечно. Завтра опять поеду.

— Вы собираетесь как-то налаживать жизнь, искать работу?

— Нет. Сейчас все направлено на дела группы, и в этом смысле я работаю круглосуточно.

— В последнее время вокруг вашей группы складывается скандальная атмосфера. Взять хотя бы письма Надежды Толоконниковой и Марии Алехиной о том, что Петр Верзилов не имеет никакого отношения к Pussy Riot.

— Да, и у меня это вызвало легкое удивление. Понятно, что Петр не является членом нашей группы, поскольку в ней может участвовать только девушка в балаклаве, этот образ создан нами. И это явно не Верзилов, хотя он и муж Надежды Толоконниковой. Собственно, сам Петр об этом в каждом интервью говорит, и как-то дополнительно подчеркивать этот факт нет нужды.

— При этом ваш бывший адвокат Виолетта Волкова заявляла, что у нее есть и ваше письмо, в котором вы нелицеприятно высказываетесь о Верзилове.

— Мне странно обсуждать личные письма. Я могла как-то реагировать на вопросы людей о том, является ли Петр участником нашей группы, мне их задавали в письмах. Естественно, я писала ответы, проговаривала — нет, не является. Никаких негативных выпадов против Петра я не делала, он мой друг, почему я должна его ругать?! Вообще, меня удивляет, что мой адвокат позволял себе обсуждать мою личную переписку. Мне не хочется это даже комментировать.

— Как вы попали в группу Pussy Riot?

— Я была в ней с самого начала, в числе нескольких девушек, которые ее создали. Мы сами себя вписали в эту группу, поскольку сами ее создали. Наблюдая за тем, какую политику проводят наши власти, мы не могли оставаться в стороне. В России все значимые решения принимает элита, а граждане являются пассивными наблюдателями, и это очень заметно по новостным передачам федеральных каналов. Новости буквально сочиняются, я это в СИЗО заметила: раньше я только интернетом пользовалась, телек не смотрела, а в тюрьме — пришлось. И очень хорошо видно, что эти новости — художественный проект власти, полное искажение действительности. Цензура федеральных каналов давит даже на оппозиционные каналы: я тут давала одному из них интервью и видела, что они оставили от моих слов на выходе.

— А какие ваши слова вырезали?

— Я давала интервью для одной передачи, которая вроде бы нас поддерживает. Меня спросили, чувствую ли я эйфорию от выхода на свободу. Я ответила: «Нет, никакой эйфории, поскольку наше общество не сильно отличается от тюрьмы. Нет никакой свободы, и я не вижу большой разницы между СИЗО и волей: конечно, физическая свобода есть, но ее нет в идеологическом, концептуальном смысле. Летом были приняты антигражданские законы, везде автозаки, сотовые прослушивают, «эшники» по улицам ходят — по сути, мы живем в большой тюрьме». Я это все проговорила, и это все было вырезано, и я понимаю почему.

— Как была устроена ваша жизнь в СИЗО?

— Спецкамера на четверых. Четыре кровати, стол. В шесть утра включается свет, сразу — подъем, заправлять кровать. Отбой — в десять вечера. Между ними — завтрак, обед и ужин. Вообще, каждый день — день сурка: монотонное повторение одного и того же, события инициируешь не ты, а администрация СИЗО. Плюс тебе постоянно навязывают правила: на выходе держать руки за спиной, бегать и прыгать нельзя, в камере постоянные обыски, так называемые шмоны.

— С кем вы сидели?

— С экономическими заключенными — по 159-й статье.

— Приятные?

— Разные. Я все время сидела в одной камере — администрации это было удобно для контроля. С моими сокамерницами постоянно общались оперативники, говорили им, например, что я даю в интернет информацию об их уголовных делах. Эти провокации не удались, потому что сокамерницы общались со мной и знали, что это неправда. И все равно их периодически вызывали, спрашивали, с кем я общаюсь, что говорю, какие письма пишу. Те же оперативники читали все мои письма — помимо того что их читали цензоры ФСИН.

— Пока вы сидели в СИЗО, ситуация в обществе несколько изменилась: после декабря и «белых ленточек» пошли разговоры о том, что «протест слили, и сама оппозиция ничем не лучше Путина».

— Это проблема неподготовленности гражданского общества.

— Но ведь вам же должно быть обидно? Даже публичные деятели гражданского общества, за которое вы рубились 15 секунд на солее, потом семь месяцев в СИЗО, писали во всех социальных сетях, что на вас надавили опера и вы пошли на сделку со следствием. Вам их сейчас к черту послать не хочется?

— У меня нет агрессии. То, что сейчас происходит, — не оттого, что люди такие глупые, просто они находятся под влиянием пропаганды. А что касается оппозиции — да, жаль, но надо продолжать говорить. Опять-таки — почему мы были так хорошо приняты на Западе? Там есть культура протеста, традиция борьбы за права женщин, за права ЛГБТ. Они понимают, что это не борьба за маргиналов. А в России даже в оппозиции отношение к нам интересное: феминистки, ЛГБТ — да зачем это все нужно?! Надо быть просто против Путина. Мне, например, присылали письма с советами, как защищаться: «Ты только не говори про феминизм и искусство, это никому не понятные вещи». А мне казалось, что раз непонятные, то их и стоит объяснять, и я в своих показаниях, в прениях, в последнем слове пыталась говорить только об этом.

— В социальных сетях ваших друзей, которые советовали вам сменить адвоката, называли провокаторами, «играющими на руку ФСБ».

— Я знаю и не хочу это читать. Мы с девчонками все время общались, обсуждали в том числе мою смену адвоката, и Маша мне помогала: «Вот, назови на суде эту статью». И Надя помогала и переживала, что мне не дадут это сделать. В тот день, когда мое ходатайство удовлетворили, девчонки за меня очень радовались. Потом, когда я вышла на свободу, они были счастливы: вот, хотя бы одна из трех вышла. Да и потом, я не меняла линию защиты, я не знаю, откуда пошли разговоры о том, что на меня оказывали давление. Это полный бред.

— Насколько мне известно, ваш отец еще в начале процесса хотел, чтобы вас защищал другой адвокат — Алексей Егоров.

— Да. Когда нас арестовали, появились на горизонте Коля Полозов и Виолетта Волкова. Марка Фейгина еще не было. Они нам предложили помощь, и это был очень хороший жест, мы согласились. И когда появился новый адвокат, я была вынуждена ему отказать.

— В «Новой газете» тогда вышла заметка Данилы Линдэле, в которой, со слов Виолетты Волковой и Николая Полозова, утверждалось, что Егоров уговаривал вас заключить сделку со следствием, признать вину и пойти на «особый порядок».

— Нет, этого не было.