Дзен-патриотизм

иллюстрации: Петр Уманский

Лев Рубинштейн: Дорогой друг! Городская жизнь и наши непосредственные впечатления от нее у меня и у тебя с некоторых пор существенно разнятся. Я имею в виду, что ты — автомобилист, а я — пешеход и пассажир разных видов городского транспорта, включая такси.

Это я, как ты, надеюсь, понимаешь, говорю не для того, чтобы посеять между тобой и мной взаимную классовую неприязнь, каковую ты (скажу в скобках), конечно же, заслуживаешь, а чтобы поделиться совсем недавним эпизодом, имевшим место в метро, поздно вечером. Эпизод ерундовый, но чем-то меня озадачивший.

Еду я в метро. Вагон полупустой. В углу, заняв целую скамейку, блаженно спит бомж, распро­страняя вокруг себя… Ну, ладно. В другом углу — не помню кто и что. А напротив меня — парочка. Юные, симпатичные, смешливые. Оба в очках. Мальчик поглядывает в мою сторону. Впрочем, вполне деликатно. Он что-то нашептывает на ухо девочке, после чего и она, в свою очередь, тоже начинает бросать в мою сторону беглые взгляды. Не сказать чтобы ласковые, но и не обидные. Такие просто внимательные и как бы изучающие.

Что я думаю в это время? Правильно, я с не слишком сложной смесью ощущений думаю: «Эх, узнали, черти! Никуда не спрятаться от всемирной славы». Оказалось вовсе не то. Когда в какой-то момент юноша направился прямиком ко мне и начал: «Извините, вы, случайно…», — у меня еще была надежда. Но она стремительно развеялась. «Вы случайно не занимаетесь дзен-буддизмом?» — спросил меня молодой человек.

В общем-то, неожиданно, правда? Довольно курьезное в смысле непрошеных коннотаций использование в данном контексте глагола «занимаетесь» — это ладно, это даже понятно. Но «дзен-буддизмом» — это, согласись… И чем таким я мог вызвать в нем подобное предположение, ума не приложу. Может быть, ты мне что-нибудь объяснишь? Не как япониста даже я тебя спрашиваю, а скорее как наблюдательного человека, склонного к разгадыванию непонятного.

Да, когда эти двое, так и не добившись от меня вразумительного ответа, потому что я от неожиданности стал отвечать как-то уклончиво, чем, кстати, вполне мог косвенно подтвердить выдвинутую гипотезу, вышли из вагона, тотчас же в этот вагон вошла отчетливо нетрезвая дама с твоей книжкой в руке. Как называлась книжка, я не запомнил, извини.

Зря, между прочим, ты не ездишь в метро.

Григорий Чхартишвили: На дзенского сэнсэя ты, безусловно, похож. Я, во всяком случае, именно таким тебя и воспринимаю. И кое-чему учусь. Вот ты взял и на девятом (или каком там) десятке вдруг публично запел, начал выступать с концертами. Это типично дзенский акт, именуемый в тамошней традиции «возложением сандалии на голову» — то есть наглядной демонстрацией тщеты общепринятых представлений о конвенциях. Это я говорю не в смысле «сам ты отчетливо нетрезвый» (хоть за своих читателей и жутко обиделся), а с завистливым восхищением. Истинно дзенская мудрость заключается в том, чтобы делать то, чего тебе всегда хотелось, и не обращать внимания на условности. Кстати говоря, я очень рад, что ты возложил на голову сандалию. В машине, которой ты меня попрекаешь, у меня стоит диск с твоими военными песнями. И знаешь, что они во мне пробуждают?

Л.Р.: Прежде чем сказать: «Конечно же, мне интересно узнать, что они в тебе пробуждают», я все же не могу не отметить, что вот, все-таки я напросился на комплименты, хотя, правда же, не имел это в виду. Веришь? А теперь — да, конечно же, мне необычайно интересно узнать, что они в тебе пробуждают.

P.S. Сам ты «на девятом (или каком там) десятке».

Г.Ч.: Ничего, если я употреблю слово «патриотизм»? Не в смысле георгиевской ленточки на тачке или там «Россия, вперед!», а в смысле, что все в одной стране живем, у всех общие воспоминания, и родители, для которых были написаны эти песни, уже умерли, и вообще всех жалко.

А ты зачем стал петь? Я имею в виду, не в ванной и не после бутылки в кругу друзей, а под оркестр, перед незнакомыми людьми? Что тебе это дает?

Л.Р.: Я, вообще-то, об этом уже довольно много говорил и даже писал. Короткого и однозначного ответа у меня на этот вопрос нет. Можно это объяснить теми самыми «дзенскими» причинами, о которых ты упомянул в начале.

Можно сказать, что в практике современного искусства в принципе не существует межжанровых, межродовых и межвидовых границ — есть только субъект художественной деятельности, а какова конкретно эта деятельность, в общем-то, и неважно.

Можно сказать, что поэзия (а я все-таки числю себя в первую очередь по этому ведомству), в отличие, скажем, от прозы, искусство в значительной степени телесное, а не только словесное, то есть поэт в своей поэтической практике так или иначе репрезентирует себя самого — индивидуальные речевые интонации, пластику, манеру повседневного поведения и так далее. То есть поэзия (как и музыка, скажем) включает в себя не только сочинительство, но и исполнительство. Но можно, конечно, бросить кость недоброжелателям и предположить, что в данном случае автор (то есть я) пытается осваивать новые территории, потому что ощущает недостаточную реализованность в основном своем деле. Эту версию я по понятным причинам оставляю на рассмотрение другим.

А слово «патриотизм»? Употребляй, конечно, если тебе хочется. Но все-таки осторожно. Как, впрочем, ты это и сделал сейчас, посчитав правильным сделать ряд оговорок. Я этого слова не люблю, хотя как филолог и литератор прекрасно знаю, что слов плохих и хороших не бывает, а бывают лишь уместные или неуместные, точные или приблизительные в том или ином конкретном контексте. Но слово «патриотизм» именно в нашей историко-географической ситуации, то есть, говоря проще, в нашей стране, приобрело вполне устойчивое значение, в соответствии с которым патриот — это мужик, живущий в избе с соломенной крышей, но истово гордящийся тем, что у его барина самый высокий дом во всей волости. И это значение очень трудно поколебать более адекватными значениями, даже прибегая (как это сделал и ты) к оговоркам и уточнениям.

Я бы в данном случае предложил слово «историзм» — как, по-моему, более точное.

А вообще-то ты прав, разумеется. Эти песни — песни молодости моих родителей. Твоих — тоже. И что бы мы ни знали об этом периоде истории, блаженное ощущение нашей младенческой, почти утробной защищенности все равно остается с нами. И не думаю, что этого ощущения следует стыдиться.

Г.Ч.: Ну вот ты, Лева, и попался. Пал простодушной жертвой троллинга. Я добивался рифмы «розы» и получил ее. Ты ожидаемо попенял мне, что в нашем кругу неприличное слово на букву П всерьез употреблять стыдно. Я-то давно это знаю, «но протестует разум».

Вот скажи, почему мы должны отдавать хорошее слово (а получается, что и не только слово) в исключительное владение всякой шушере? А завтра они присвоят себе Сахарова (кстати, уже пытаются) или там Пушкина — эти имена тоже станут для нас неупотребимыми?

Может, отберем у гадов патриотизм, а?

Пойми меня правильно. Орать во все горло о любви к своей стране пошло, а возвышать свою страну, при­нижая другие страны, еще и подло. Я не призываю тебя, кудрявый лен, петь о том, как ты в Россию влюблен. Просто давай перестанем презрительно обзывать своих оппонентов «патриотами», а будем обозначать их так, как они того заслуживают: националистами, «жуликами и ворами», демагогами, спекулянтами и прочими точными дефинициями. Ну какие они на фиг патриоты?

Как по-твоему, поддается ли в нашей конкретно-исторической реальности слово «патриотизм», захватанное множеством нечистых лап, переосмыслению и реабилитации?

Л.Р.: Не знаю… Я бы это слово отдал на хрен. Ничего в нем такого уж заветного нет. Даже в самых своих позитивных значениях оно все равно отдает провинциализмом, не очень, по-моему, уместным в нынешнем, то есть глобальном все-таки, мире. Можно быть в крайнем случае патриотом того или иного образа мыслей, или профессии, или стиля.

Ты предлагаешь «отобрать у гадов патриотизм»? А зачем? А им что останется? Разные слова, как мы знаем из истории языка, со временем меняют свои значения, иногда и радикально. Слово «пошлый», например, означало когда-то всего лишь «простонародный». А «быдло» было когда-то крупным рогатым скотом, а теперь оно быдло. Быдло и есть.

Нет, не знаю, как ты, а я «патриотизм» с легкостью и без особого сожаления отдаю туда же, где пошлость и быдло.

А вот «свободу» — нет, не отдам. И кстати, те, кто сильно напирает на патриотизм, на «свободу» не очень-то претендуют. И слава богу.

Г.Ч.: Не согласен. Я бы и патриотизм не отдавал. В этом понятии, как говорится, нет ничего плохого, кроме хорошего. Всякому человеку свойственно больше ценить и любить то, что близко, и то, что с детства. Но любовь к своему, близкому, не должна означать неприязни к чужому, далекому. Процитирую Ромена Гари: «Пат­риотизм — это любовь к своим; национализм — это ненависть к чужим».

Да и с глобализмом, как ты знаешь, не так все румяно. В Западной Европе он давно уже стал бранным словом.

Понимаешь, «отдавая на хрен» патриотизм, мы уступаем всякой сволочи право монополии на чувство, которое, как бы ты ни морщился, многое значит для наших с тобой соотечественников.

Самое важное тут, по-моему, вот что. До тех пор пока патриотизм — «не наше», то и вся страна, получается, вроде как «не наша». Любить-то мы ее, конечно, любим, но чувства этого стесняемся. А какого это хрена страна должна быть «не наша»? Почему нужно отдавать ее гэбэшным подполковникам и бывшим комсомольским работникам? Пускай они себя здесь чувствуют чужими, а не мы.

В общем, я бы отчистил патриотизм от налипшей грязи и наполнил иным смыслом.

Кстати говоря, этому слову не впервой менять свое значение. Когда оно входило в обиход, значение было совсем иное, сугубо антиклерикальное: любить-де надо свое отечество, а не Царство Небесное.

Л.Р.: Гриша, все, что ты говоришь, в общем-то, правиль­но. Мы же с тобой спорим не о самих ощущениях (для меня, как и для тебя, очевидных), а лишь об их обозначениях и взаимопонятных формулировках в нашей оперативной речевой практике.

Впрочем, ладно. Я предлагаю прерваться на самом интересном (для нас, по крайней мере) месте, как это и полагается в сериалах. Мы ведь все равно неизбежно будем возвращаться к этому — куда мы денемся.

В общем, давай-ка, мой друг, в рамках «занятий дзен-буддизмом» завершим этот раунд хлопком одной ладони и посмотрим, что будет дальше. Согласен?

Г.Ч.: Хлоп!