Думаю, что думаю, что думаю

«У меня умер отец, что послужило, наверное, пусковым механизмом к ОКР — обсессивно‐компульсивному расстройству. Мне было 11 или 12 лет. Появились тики, повторение движений. Много повторений. Вещи на столе должны лежать определенным образом. Сейчас у меня этого нет, но раньше ручка, к примеру, ни в коем случае не могла быть направленной на меня. Если направлена — то это ужасно. Книжки, учебники я складывал на парте особым образом. Набор ритуалов был очень дебильным. Он у всех дебильный. У меня многое было завязано на тактильных ощущениях. Я мог несколько раз садиться на стул, потому что мне не нравилось, как моя кожа касается поверхности стула. Мне нужно было, чтобы она коснулась по‐другому. Наступаешь на камушек — возникает ощущение давления в стопе, и хочется, чтобы это ощущение повторилось. И ты снова наступаешь, и снова, и снова. Яркая вспышка света где‐то на периферии зрения — требуется, чтобы она снова произошла.

На это уходит очень много энергии и очень много времени. Я носок мог надевать десять минут. И это еще не тяжелая форма.

Я не понимал, что со мной происходило: никто не мог сказать, что так бывает и ничего страшного в этом нет, что это как заболеть гриппом. Я никому не рассказывал об этом, потому что меня бы посчитали психом. Зайдите на YouTube и посмотрите ролик про ОКР в американском сегменте. Там комментарии будут в основном: «Давай, ты обязательно справишься с этой болезнью!» А в русском я видел, к примеру, ролик про мужчину, который закрывает автомобиль по несколько раз, а его снимают с балкона с комментарием: «Смотрите, какой придурок, не может дверь закрыть». И под роликом: «Таких идиотов отстреливать надо», «Психопатов поразвелось, шизики чертовы». И ты думаешь: как вообще жить в этой стране?

Мама отвела меня к психотерапевту. И это был очень здравый ход, потому что одна из проблем, связанных с ОКР, с депрессиями в нашей стране, заключается в том, что люди не идут за помощью к врачу. Я не помню точно, что там происходило. Но сейчас, имея некий опыт лечения, я понимаю, что тогда меня не лечили от ОКР. Меня лечили от чего угодно, но не от него. Это была групповая терапия — у всех разные диагнозы, но все в одну кучу, мол, детские проблемы — они и есть детские проблемы. Помню, что один мальчик был с легкой формой шизофрении, другой боялся девчонок. И вылечился. Были ролевые игры, отрабатывали разные ситуации, из которых возникает напряжение. Но в моем случае цель не была достигнута: нельзя лечить разные болезни одним и тем же средством.

Потом ОКР купировалось. Наверное, это было связано с половым созреванием. Но лет в 16–17 рвануло снова, когда я поступил в институт. Изучать я решил информационную безопасность — у тревожных людей есть склонность к изучению безопасности. Я постоянно повторял движения, мне нравились вспышки — нужно было сесть определенным образом, чтобы свет, к примеру, падал справа. Монитор обязательно должен стоять прямо. Даже сейчас, если монитор чуть повернут, мне очень некомфортно, я физически ощущаю, как он давит. То есть я представляю, что ощущаю это. У меня была потребность говорить одни и те же фразы, потому что мне нужно было снова почувствовать, как язык касается в том же месте неба, как звук выходит, как трещат согласные. Но основная проблема — это навязчивые мысли, мысли о необходимости подумать над чем‐то снова и снова. К примеру, если мне нравилась девушка, я обдумывал, почему она так посмотрела, а не иначе, правильно ли посмотрел на нее я. Если мы говорили, я начинал прокручивать в голове диалог: что она подумала в ответ на мои фразы. Но основная проблема во взаимоотношениях с людьми — невозможность поделиться тем, что с тобой происходит, потому что ты считаешь, что тебя никто не поймет. Эти мысли, как дерево, разрастаются во все стороны. Продумываешь бесконечное количество сценариев. Каждый вариант оцениваешь. И если нечем заняться — допустим, каникулы или болеешь, то можно из 12 часов бодрствования тратить часов семь на эти мысли. Семь часов ты сидишь, упершись в одну точку. На фоне всего этого развивалась депрессия, потому что чувствуешь свое бессилие. Я мог быть раздражительным в какие‐то моменты. Например, если переживал акт обсессии — это когда ты о чем‐то думаешь, а тебя в этот момент отвлекли. Хуже этого ничего не может быть, потому что потом приходится обдумывать все с начала. Я старался делать все так, чтобы другие не замечали того, что со мной происходит, потому что не хотел, чтобы меня считали психом. Сейчас я открыто об этом говорю, потому что лечение дало определенный эффект. Но тогда я погружался в темноту, и чем больше переживал и думал о своей проблеме, тем больше понимал, что не могу ничего сделать, ничего изменить. Чем больше я об этом думал, тем важнее мне казалась проблема. Такой замкнутый круг, саморазрастающийся вирус.

Понятие «ОКР» я впервые услышал лет в 20, наткнувшись на прикольный ролик на YouTube с нарезкой из «Звездных войн» (в ролике Люк Скайуокер несколько раз закрывает и открывает отсек космического корабля. — БГ). Тогда я понял, что это то, чем я страдал в детстве. Прочитал об этом в «Википедии» и сам себе поставил диагноз. Но к врачам пошел, только когда мне было 22 года.

Мой товарищ лечился от панических атак и посоветовал одного психотерапевта. Я пришел к врачу и начал рассказывать о том, что со мной происходит. Он назначил совсем легкое лечение нейролептиками и транквилизаторами. И когда я думал, что все уже налаживается, меня накрыло с новой силой. Я пришел к врачу и сказал: «Все, будем по нормальному лечиться, говорите, что мне делать». Он назначил хорошие антидепрессанты, потому что у меня параллельно была депрессия, и отправил к психологу. Честно говоря, я не очень верил в терапию. Но мне все равно нечем было заняться — к этому моменту я уже уволился с работы, было лето. Прошел около 20 сеансов. Метафорически — это ниточка, которая торчит. Психолог начинает ниточку вытягивать и в результате разматывается весь клубок. Он потянул за симптомы расстройства, а в результате вытащил все мои страхи, сомнения, косяки, которые были заложены родителями в трехлетнем возрасте, все мои обостренные реакции, подавленные субличности, из которых состоит каждый человек.

Я лечусь пока только 9 месяцев, но лечение не закончится никогда. Просто будет уже не таким активным и без антидепрессантов. Ритуалы у меня остались, но я трачу на них не 7 часов в день, а 15 минут. Даже сейчас я стучу пальцем по столу, потому что мне так хочется. От своей тревоги, застенчивости, страха перед чем‐то я не смогу избавиться никогда. Я могу только принять это. Теперь, когда меня посещает маленький окаэрчик и говорит «Ну‐ка подумаем об этом!» — я его посылаю. Если раньше я ему не мог так сказать, то теперь могу».

Больных очень много. В последнее время количество обращений выросло в разы. Причем случаи достаточно сложные и запущенные. Чуть ли не у каждого есть определенные страхи и навязчивые мысли, вопрос в том, насколько человек может это контролировать, может переключить себя. Человеку сложно понять, что он болен, следовательно, и к нам он попадает только тогда, когда болезнь мешает ему жить — то есть уже в серьезной стадии.

Информированность об ОКР

Сейчас благодаря интернету пациенты приходят подготовленными. Особенно молодежь. Приходят и говорят: «У меня ОКР». Раньше вообще никто слов таких не знал, а в последние два‐три года ситуация сильно изменилась. Они знают о болезни, о том, что им нужна помощь и лекарства. Взрослые, которые приводят детей, пока не в курсе и не понимают, что это и как это называется. Просто говорят: «Он у нас какой‐то странный, сделайте с ним что‐нибудь». До определенного момента они списывают странности на индивидуальность ребенка.

Важно понимать, что ОКР не патология, это даже не совсем болезнь, а определенный тип реагирования. Иногда бывает невозможно избавиться от тревоги, понятно, что мы живем с ней, как‐то адаптируемся и справляемся. Необходимо научиться жить с тревогой, понимать и воспринимать ее нормально.