Другой человек

?
фотография: Mark Teiwes

Вообще-то все зовут его Алек. Всю жизнь. С детства. Не клеится к нему отчество. Один Окуджава однажды приклеил, да и то исключительно для конспирации. Но слова «Извозчик стоит, Александр Сергеич прогуливается. Ах, завтра, наверное, что-нибудь произойдет!» из песни «Былое нельзя воротить» можно было отнести не только к Пушкину, но и к его тезке. Потому что едва ли был в начале шестидесятых человек, чье имя в большей степени ассоциировалось бы с понятием «возмутитель спокойствия». Чьи идеи не просто вдохновляли людей, ненавидевших советскую власть, но предлагали бы конкретные практические и легальные шаги по борьбе с беззакониями режима. Чей постулат (требовать от власти соблюдения собственных законов) лег бы в основу целого движения, которое со временем станет называться «правозащитным». Вдохновителем этого движения (впрочем, к тому не стремясь) стал сын поэта, поэт, математик, логик и вольнодумец Александр Сергеевич Есенин-Вольпин. Видя его прогуливающимся по московским улицам характерной шаркающей походкой, мало кто сомневался: готовится очередной митинг, или демонстрация, или письмо протеста: «Завтра что-нибудь произойдет». — Я, строго говоря, с властью и не бо­ролся, — скажет А.С. сорок четыре года спустя, когда мы усядемся друг напротив друга в его тесной, заваленной бумагами гостиной. — Если власть начнет соблюдать ею же принятую конституцию, то мне ничего другого от нее и не надо. Так что я даже не скажу, что был антисоветчиком. Хотя антикоммунистом — безусловно. Те, кто знал его в прошлом, говорят, что он мало изменился. Снаружи — безусловно: стал сед, борода клочками, заострившийся костистый нос. Глаза, цеплявшие синевой и яростным блеском, наводившим на мысль о зыбкой грани между гениальностью, одержимостью и безумием, давно поблекли. Но внутренне — по остроте и непосредственности восприятия, по страстной увлеченности, с которой продолжает заниматься наукой, по абсолютной непрактичности и пренебрежению внешней стороной жизни — он все такой же «чудак-ученый», каким был в шестьдесят, в сорок, в двадцать пять. Сандалии, шорты и рубашка с коротким рукавом делают его и вовсе похожим на состарившегося мальчишку — персонажа «Сказки о потерянном времени». Так и кажется, что сейчас его расколдуют, и он превратится в непоседливого подростка, а заваленная бумагами гостиная в доме для малоимущих стариков в пригороде Бостона, где мы с ним сидим, — в уютную московскую квартиру его матери, поэтессы и переводчицы Надежды Вольпин.

Вместе с братом Константином Есениным. Сентябрь 1970 года, Москва

Отца своего он не помнит. Когда Есенин погиб, Алек еще и ходить толком не научился. Есенин видел сына лишь однажды. Глубоко задетая реакцией поэта на известие о беременности (Есенин якобы воскликнул: «Что ты со мной делаешь! У меня и так уже трое!»), Надежда Вольпин навсегда порвала с ним отношения и уехала из Москвы в Ленинград. Сегодня родство с Есениным придает А.С. совсем уже мифологический статус, кажется счастливым жребием. Хотя какое уж тут счастье, если с конца двадцатых до начала семидесятых годов Есенин в СССР был практически под запретом. Быть его сыном в ту пору — сомнительная привилегия. И то, что А.С. не отказался от черточки в фамилии, — один из первых сознательных вызовов обществу. — Думаю, что у меня в характере многое от отца, — говорит он, соглашаясь с моим предположением. — Но совершенно преломлено. Он не был рационалистом, как я. Был по натуре драчуном, а я не драчун, я спорщик. Но самое главное: он мыслил образно, а я — точечно, предельно конкретно. Однажды за свое конкретное мышление он и поплатился вполне конкретно. В 1957-м, во время Фестиваля молодежи и студентов в Москве, его задержала милиция. Повод был пустяковый: пытался куда-то пройти в компании иностранцев. Но после двух вопросов на него надели наручники и доставили в психиатрическую больницу. В протоколе записано: «Называет себя сыном Есенина. Говорит, что арифметики не существует». Почему первое не является признаком сумасшествия — понятно. Про арифметику надо пояснить. Закончив мехмат МГУ и защитив кандидатскую диссертацию по топологии (в научных кругах она и по сей день считается классической), А.С. многие годы бился над доказательством геделевской теоремы о неполноте. Такое доказательство окончательно подтвердило бы непротиворечивость математических теорий в целом и арифметики в частности. В его отсутствии любой последовательный логик вынужден допустить, что арифметика — в теории — может оказаться противоречивой, а значит, не существовать в привычном нам виде. Труд по поиску этого доказательства — драма его жизни. Как вспоминает его первая жена Виктория Вольпина, когда в 1962-м они поженились, А.С. говорил, что ему необходим год для завершения главной работы. Но год прошел, а за ним другой, а потом и десять; варианты доказательства множились, но конца им не было видно. «Я складывала рукописи в специальные папки, которые называла «ББ» — бездонные бочки, — рассказывает Виктория Борисовна. — Тогда ведь была другая ББ — Брижитт Бардо». Надо ли говорить, что труд этот и сегодня, почти пятьдесят лет спустя, остается незавершенным. И кипы бумаг, громоздящиеся в бостонской квартире А.С., — свидетельство его непрекращающихся упрямых попыток — без компьютера, на далеко не идеальном английском, в многолетнем отрыве от научного сообщества. Никто больше не складывает неоконченные варианты в папки. И редкие гости вздрагивают, как полвека назад московские милиционеры, когда А.С. огорошивает их заявлением вроде: «А ноль-то, оказывается, равен единице! Ничего себе!» Вечный кавардак в доме его нисколько не беспокоит. «Наведите мне порядок, и через два дня все будет опять вверх тормашками», — говорит А.С. Он любит вкусно приготовленную еду, но кто ее приготовит и приготовят ли вообще, ему, по его любимому выражению, «до лампочки». Сейчас дважды в неделю это делает социальный работник. Раньше — какая-нибудь по счету жена. Женат он был четыре раза, но только первая супруга, Виктория Борисовна, по-прежнему говорит о нем с глубочайшим пиететом. Трем последующим все затмила его житейская бестолковость, зацикленность на своих идеях, неумение (и нежелание) строить отношения в соответствии с общепринятыми представлениями о том, что такое семья. На семью он действительно смотрит своеобразно. Взглядом законника, поборника четко сформулированного свода правил. В интервью «Русскому журналу» Виктория Вольпина вспоминала, что, еще до того как они отправились в загс регистрировать свои отношения, Алек предложил ей подписать составленный им «Договор о совместной жизни»: «Там было, кажется, двенадцать пунктов. Он мне показался в тот момент очередным проявлением Алекиного величия и чудачества одновременно. В нем квалифицировалось, что такое ссора, что такое перебранка, что такое разногласие, что такое «разногласие, перерастающее в перебранку»… Там были вещи, которые тогда просто невозможно было воспринимать серьезно — например, пункт, что «в случае возникновения намерения эмиграции у одного из вступающих в этот договор другой (заметьте!) не будет препятствовать в случае, если он не пожелает присоединиться». Я про себя хихикнула, потому что в начале 1962-го идея об эмиграции казалась столь же вероятной, как, ну, идея принять участие в экспедиции на Марс».

1970 год, Москва

Однако именно эмиграция их в итоге и разлучила — ровно через десять лет. Она уезжать не захотела. Ему не оставили выбора. Фраза «Не поедете на Ближний Восток, так отправим на Дальний», ходившая впоследствии в качестве шутки, изначально никакой иронии в себе не содержала. Из уст сотрудника КГБ она звучала даже зловеще. А.С. решил больше судьбу не искушать. Насиделся уже к тому времени и в тюрьме, и в ссылке, и в психушках. В первый раз его посадили за стихи — еще в 1949-м. Стихи были дерзкие, в них просматривалась традиция уничтоженных еще в тридцатых обэриутов и одновременно надрывная нота, присущая поздним стихам его отца: «В зоопарке, прославленном грозными львами, плакал в низенькой клетке живой крокодил. Надоело ему в его маленькой яме вспоминать пирамиды, Египет и Нил». Про крокодила еще полбеды — прозрачная, но аллегория. Были и строки с откровенно нелицеприятным изображением советской действительности: «А снаружи холод лютый, и проходят стороной полулюди-полуспруты, все ломая за собой». В 25 лет Есенин-Вольпин, назвавший ударников коммунистического труда, рабочих и колхозниц, полуспрутами, ­оказывается на Лубянке. Сначала его направляют на принудительное лече­ние в психиатрическую больницу зна­менитых ленинградских Крестов, а год спустя — в ссылку в Караганду. Ссылка заканчивается со смертью Сталина. А.С. возвращается в Москву, становится внештатным сотрудником ВИНИТИ. Разговаривать с ним непросто. В интервью стараниями редакторов он предстает собранным, назидательствующим, отвечающим исчерпывающими предложениями. В действительности никакой внятности в этом великом формалисте нет. Его мысли слишком стремительны, фрагментарны и хаотичны, чтобы подолгу задерживаться на одной теме. Он весь состоит из рваных фраз, многоточий, отрывистых восклицаний. И вдруг среди них — емкие формулы вроде: «Я не знаю, что такое хорошо, а что такое плохо. Это Маяковский знал, а я не знаю», «Россия — очень грубая страна» (отвечая на вопрос, почему он не хочет туда вернуться), «Быть нормальным среди сумасшедших — это и есть вид ненормальности». В 1961-м в Нью-Йорке вышла его книга «Весенний лист» — вторая после пастернаковского «Доктора Живаго» неподцензурная публикация советского автора на Западе. В сборник включена подборка стихов и эссе «Свободный философский трактат». В нем сформулировано основное философское кредо А.С.: отрицая все принимаемые на веру абстрактные понятия (Бога, бесконечности, справедливости), он приходит к необходимости соблюдения формально-логических законов. А.С. только недавно выпустили из Крестов, но после публикации стало ясно, что ненадолго. И точно: в конце 1962-го Хрущев произнес одну из своих крылатых фраз: «Говорят, он душевнобольной, но мы его полечим». Завуалированный приказ немедленно приняли к исполнению, и на ближайшие четыре месяца А.С. снова оказался на больничной койке. Меньше чем через два года Хрущев был смещен. С оттепелью покончено — началось брежневское завинчивание гаек. «Завинчивают» писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля, которые тайно напечатали свои произведения за рубежом. Объявлено, что процесс над ними будет закрытым, и это рождает ассоциации с репрессиями 1937-го, воспринимается многими как возрождение сталинизма. А.С. не знаком ни с самими писателями, ни с их творчеством, но не хочет позволить истории пойти по уже накатанному пути. Но если протестовать, то с какими требованиями? Свободу Синявскому и Даниэлю? Но ведь речь не только о них — проблема гораздо шире. Если наступает реакция, то любому грозит арест, суд при закрытых дверях, тюрьма. Тогда он решает, что надо требовать открытости и гласности суда и пишет «Гражданское обращение».

Надежда Вольпин, мать А.С.Есенина-Вольпина. 1970-е годы, Москва

«У граждан есть средства борьбы с судебным произволом, — говорится в нем, — это митинги гласности, во время которых собравшиеся скандируют один-единственный лозунг: «Тре-бу-ем глас-но-сти су-да над…» (следуют фамилии обвиняемых). Какие-либо выкрики или лозунги, выходящие за пределы требования строгого соблюдения законности, безусловно, являются при этом вредными, а возможно, и провокационными и должны пресекаться самими участниками митинга. Во время митинга необходимо строго соблюдать порядок. По первому требованию властей разойтись — следует расходиться, сообщив властям о цели митинга». За всю историю СССР этот текст — первая апелляция к правовому сознанию граждан. Митинг решили проводить в День Конституции, 5 декабря 1965-го, у памятника Пушкину с лозунгами «Требуем гласности суда!» и «Уважайте Конституцию!». — Поначалу оживление было необычайное, только и разговоров по Москве, что об этой демонстрации, — вспоминает Владимир Буковский. — Но чем ближе к Дню Конституции, тем больше появлялось пессимизма и страха — никто не знал, чем эта затея кончится. Власть такая, она все может. Все-таки предстояла первая с 1927 года свободная демонстрация. В тот день они простояли на площади всего несколько минут — жалкая горстка, человек сорок, даже плакаты развернуть не успели. (Первый же чекист в штатском вырвал слово «гласность» из лозунга «Требуем гласности суда».) Но этого хватило, чтобы переломить эпоху. Да, все участники были задержаны, развезены по милицейским участкам, допрошены, но ни один не арестован. Значит, А.С. оказался прав, утверждая, что чего-то можно добиться и в рамках закона. Да, Синявский и Даниэль все равно были осужде­ны, но осуждены на открытом процессе, и шитое белыми нитками обвинение на весь мир продемонстрировало лицо власти. Да, на площади их было совсем немного, но благодаря им правозащитное движение обрело платформу и голос. Голос этот принадлежал Есенину-Вольпину. А.С. прогулялся в тот день на славу. — Через несколько дней Коля Вильямс услышал в пивной такой рассказ, — вспоминала правозащитник Людмила Алексеева на радио «Свобода». — У Есенина есть сын. Он организовал демонстрацию. Тысяча человек шла за ним по улице Горького, и каждый нес плакат. Потом он вошел в КГБ, бросил на стол список и сказал: «Здесь имена всех участников, но брать не смейте, за все отвечаю я». Никого, бля, не боится. А зовут его Вольф. Потом был еще один арест — пятая по счету психушка. А по выходе — написанная «на мамином диване дня за три» «Памятка для тех, кому предстоят допросы». Вроде пустяк, а сколько крови она попортила следователям с Лубянки. «На­слушались этого Вольпина! Этого домо­рощенного юриста, этого якобы закон­ника!» — кричали они, хотя А.С. всего только объяснил, исходя из Уголовного ко­декса, какие у задержанного или свидетеля есть права и что может, а чего не мо­жет требовать следователь. А потом он словно исчез. — Власти придумали очень ловкий ход, — говорит он с интонацией шахматиста, не разгадавшего сразу такой простой комбинации противника. — Взяли и вывели меня из игры. Раньше не подпускали к иностранцам, а теперь я и сам им стал. В США он будет преподавать математику в университете Баффало, в Бостонском университете, а потом оставит преподавание и займется чистой наукой. К середине восьмидесятых, когда слово «гласность», впервые произнесенное Есениным-Вольпиным еще в «Гражданском обращении», поднимет на щит Горбачев, А.С. станет уже гражданином другой страны. Его роль в правозащитном движении окажется если не забыта, то оттеснена на второй план. Или, говоря его языком — языком математика, — вынесена за скобки. Когда начнется работа над ельцинской конституцией и кто-то предложит позвать в качестве советника Алека, будет решено, что это уже ни к чему. В песне Окуджавы он продолжает прогуливаться, а значит, «завтра, наверное, что-нибудь произойдет».