Другая Русь

Иллюстрации: Алексей Риконов

Трудно себе вообразить праздник с историческим основанием, но без календарной привязки к событию. Оказывается, и это возможно. Потому изобретенный три года назад День народного единства получился изначально увечным: достоверно известно, что 4 ноября 1612 года ни по какому календарному стилю в Москве «никаких происшествий не случилось».

Но это полбеды. Никакой праздник немыслим без ясного осознания празднуемого события. И с этим у Дня народного единства дела тоже обстоят неблагополучно. По данным последних соцопросов «Левада-центра», 48% россиян не знают, что именно они отмечают 4 ноября, а 59% заявляют, что отмечать ничего не намерены.

Ожидалось, что фильм Владимира Хотиненко «1612», созданный чуть ли не по заказу Администрации Президента, даст ответы на все вопросы. По крайней мере предложит мифологию и ясную тональность праздника: что и как мы празднуем. Ожидание небеспочвенное — такое уже случалось.

Андрей Смирнов, сделав в 1970-м фильм «Белорусский вокзал», поставил на место кичливых генералиссимусов, узурпировавших это торжество в свою пользу, и вернул празднику победы его подлинное человеческое измерение. А Эльдар Рязанов, снявший в 1975 году «Иронию судьбы, или С легким паром», нашел и закрепил верную тональность светло-грустного новогоднего праздника. Поэтому фильмы эти ежегодно показывают накануне или в самый день торжества. Они сделались неотъемлемой частью праздника, своего рода камертоном. Продукт, изготовленный Владимиром Хотиненко, вызывает в этом смысле глубокое разочарование.

И это вдвойне досадно: исторический сюжет Смуты и вправду может пригодиться для понимания словосочетания «народное единство». Но создателей «1612» это, судя по всему, интересовало в последнюю очередь.

От разочарования ничуть не спасает то, что «1612» сделан с истинно голливудским размахом, «богато и пышно». В этой пышности режиссер видит важное отличие своего творения от фильма Пудовкина «Минин и Пожарский», снятого в 1939 году на тот же сюжет: «Да, там поражали масштабом некоторые сцены, но перья у гусар, вырезанные из бумаги, — хоть и трогательно, но бедно. У нас — роскошные перья», — похвастался он в газетном интервью.

Роскошные у команды Хотиненко не только перья, роскошно избыточен полет фантазии авторов в изображении удали и геройства тех, кого режиссер в Смутной эпохе готов считать «нашими». Пересказать содержание фильма затруднительно: эпизоды следуют один за другим вне всякой хронологической или сюжетной связи. «Наших» представляет в первую очередь холоп Андрей, бывший дворовый человек Годуновых, попадающий в услужение к знатному испанскому наемнику-пушкарю. После смерти хозяина Андрей рядится в его одежды и спасает от поляков царевну Ксению Годунову, берет штурмом город Наволок и под конец едва не становится русским царем. Действие разворачивается на «историческом фоне» борьбы русского народа с бесчисленными интервентами — «шляхтичами», «гетманами», «нунциями» и прочими супостатами.

Все это сопряжено с изощренным натуралистическим кровопролитием — оно, видимо, тоже числится по разряду роскоши. Заключительный удар шпагой в рот, которым поразит Андрей гетмана в кульминационной сцене, камера будет смаковать добрых три минуты до окончания агонии злодея. Высидеть у экрана эти три минуты без аэрофлотского аварийного пакетика смогут только люди с очень крепкими нервами. Всем остальным пакетик может пригодиться уже к середине фильма. Если считать тональность фильма тональностью праздника, то многие хотиненковский вариант истолкуют как день всенародного единения садистов. Но замысел не так прост.

Способы усечения голов и вообще расставания персонажей с жизнью, языком или глазами действительно представлены в большом разнообразии. Но в самых неожиданных эпизодах обнаруживается поразительное целомудрие. Юного наследника — Федора Борисовича Годунова — по версии создателей фильма, умертвил анонимный польский гетман ударом сапога. Дело не вполне понятное, ибо достоверно известно, что реальные убийцы наследника — князья Голицын и Мосальский, дворяне Молчанов и Шерефединов и трое безвестных стрельцов — безуспешно пытались задушить жилистого и отчаянно сопротивлявшегося Федора, пока не взяли его за «таеные уды и раздавы».

Объяснить уклонение от возможности показать замысловатый сексуально-садистский кадр можно только последовательностью Хотиненко, нарочито стремящегося ни в коем случае не изобразить чего-нибудь так, как было на самом деле — с точки зрения общедоступной ученой истории. Впрочем, то, что фильм «1612» настырно и нахально неисторичен, не промах, а позиция, которую режиссер провозгласил в одном из интервью: «Достоверной истории не существует. Есть мифология истории, а не некая правда, которую хотят исказить». Прояснил он свою позицию ссылкой на известный кадр Сергея Эйзенштейна, «где матросы и солдаты лезут на ворота. И хотя никто ни на какие ворота никогда не лез, тем не менее эпизод существует как художественная правда».

Ввиду особого статуса заказчиков хотиненковского блокбастера его «художественная правда» приобретает особый общественный интерес. В чем эта правда заключается — и какую мифологию праздника можно из этой правды вывести?

Зритель, задавшийся таким вопросом, оказывается в недоумении довольно продолжительном: обилие нелепиц поражает воображение. Зрителю, может, и любопытно бы знать, отчего герой-татарин, верный мусульманин, носит польскую фамилию Костка? Отчего после сокрушения ворот русской крепости в образовавшуюся лазейку поляки бросаются не просто в конном строю, а еще развернувшись цепью (чего мировая военная практика не знала до времен Павла Грачева, отправившего на штурм Грозного танки без пехотного прикрытия)? Вопросов такого рода образуется множество. Но ответов никаких не дается — некогда: жанр фэнтези диктует высокий темп.

Впрочем, кое-где человек, не лишившийся здравого смысла и не совсем забывший школьный курс родной истории, настораживается всерьез. Как Федора Годунова мог убить польский гетман, хотя в Москве в 1605 году никого из польских «высокопоставленных лиц» еще не было и хотя известны реальные — русские — имена его убийц? Совершенно непонятно. Зато благодаря этому становится понятен общий замысел новой картинки Смуты. Она, с точки зрения команды Хотиненко и его заказчиков, есть борьба русского народа с иноземцами.

Для тех, кто сразу не уловил мысль режиссера, воевода Пожарского сообщает, что «под Москвой сойдутся две силы». Первая, конечно, «наши» — русские. Противная сила представлена исключительно иностранцами, в основном — поляками.

Такая схема для людей, специально занимающихся отечественной историей, — большое новшество. Концепция «иностранной интервенции» впервые была введена в оборот в сталинские времена, но и тогдашние услужливые борзописцы не решались отрицать, что интервенция лишь осложнила ход междоусобицы.

Смута, вообще-то, это гражданская война между несколькими партиями внутри самого Московского государства. Предельно упрощенно: война между «опричной» партией приверженцев неограниченного самодержавия и партией сторонников более либеральной модели, выработанной в Древней Руси. В ходе этой «домашней» распри каждая из сторон искала помощи внешних союзников. Одной помогали шведы, другой — литовцы, поляки и казаки.

В 1609 году сразу у нескольких лидеров в разных лагерях возникла идея прогнать всех наличных «царей» и вместе выбрать одного общего. Первые попытки успеха на имели, но в 1611-м на сцену выступил нижегородский староста Кузьма Минин, выдвинувший программу избрания новой московской власти «по совету всей земли». Но всего этого в фильме нет. Нет даже самого Минина.

«Государственный порядок» по Хотиненко восстанавливается на Руси силами одной лишь «исполнительной власти» — князем Пожарским. Причем немыслимым для того времени способом — насаждением абсолютного самодержавия. Под лозунгом, сформулированным холопом Андреем, уравнявшим «царя в голове и царя на земле».

В реальности все гораздо интереснее. Решалось дело в прямой полемике на небывалом Земском соборе, куда были созваны представители «всей земли», получившие от избирателей наказ говорить «вольно и бесстрашно».

Хотиненко гнет свое, но историческая реальность упрямо сопротивляется. И всякий раз, когда у фэнтезийного повествования концы не сходятся с концами, а повествователь загоняет себя в тупик, находится мистический выход: в кадре является белый единорог и чудесным образом фильм движется дальше.

С мистичностью единорога тоже не все ясно. По большей части сцены с ним можно отнести к области видений, но прагматичный татарин Костка после одного такого видения внимательно обнюхивает оставленную на кусте прядь единорожьей шерсти, а испанский идальго рогом чудесного животного, способного исполнить все желания, залечивает рану на груди. И поскольку Хотиненко, несомненно, прав, утверждая, что «такая художественная правда и сохраняется в преданиях наиболее устойчиво», не исключено, что следующие поколения россиян будут считать праздник 4 ноября днем «народного единорожества»: «Един царь, един рог, един народ».

Между тем в событиях Смуты действительно можно найти основания для празднования народного единства. И дело вовсе не только в несамозваном царе. В ту эпоху было обнаружено, что в России может существовать сообщество граждан, лишенное сословных и имущественных барьеров. В ополчении участвовали не только именитые бояре, но и рядовые служилые люди, «торговые мужики» и даже крестьяне, которых за то и призвали в кои-то веки на Земский собор.

Единство это преодолевало и менее важные тогда, но особенно существенные теперь племенные барьеры. В ополчении и соборе участвовали наряду с великороссами и татары, и мордва, и черемисы.

Но, думаю, самым главным тогдашним открытием была невиданная прежде в Московском государстве форма политического единства центра и периферии. Уездные посадские миры в годы Смуты не единожды подумывали, не бросить ли к черту зажравшуюся столицу и не зажить ли спокойно наособицу. Но жить наособицу оказалось накладно, и тогда земские люди с окраин решили сами воссоздать государственный центр. Но поставили одно условие: этот центр должен принимать решения не ради «бездельной корысти» московских бояр, а в интересах и «по совету всей земли».

Сильная могла бы быть идеологема праздника, если бы инициаторы его искренне хотели утверждения в России благоустроенного правового государства и прочного гражданского общества. Но «совет всей земли» им, очевидно, без надобности.