Достучаться до небес

Человек в белой майке бежит вдоль дороги. Видишь пламя. Слышишь хлопок. Валит густой дым. Слышен взрыв и звук падающего металла. Человек исчезает в белом дыму. Голос за кадром говорит: «Это все».

Любительская видеосъемка момента аварии на Саяно-Шушенской ГЭС длится одну минуту восемь секунд. Если посмотреть ее семнадцать раз, начинает казаться, что ты прекрасно знаешь бегущего в белой майке человека, придумываешь за него его биографию: может быть, это тот самый рабочий из турбинного цеха, о котором все думали, что он погиб, а потом вдруг выяснилось, что он ходил на рыбалку. Может быть, он из тех жителей Абакана, кто скоро соберет всю семью и сбежит из города, будет драться за бензин на заправках, скупать в супермаркетах соль и бежать, бежать, бежать в горы.

«Август» как примета давно стал общим местом. Поверье или детская боязнь, но в голове она сидит крепко, и, отправляясь в отпуск, ты откуда-то ­знаешь: что-то случится.

В этот раз началось, кажется, с убийства трех правозащитников в Чечне. Потом — убийство в Ингушетии: министр строительства застрелен в своем кабинете. Два самолета упали на подмосковный поселок. Потом — Назрань. Убит 21 человек, 6 числятся пропавшими без вести. И каждый день по новости, каждая из которых может стать причиной для объявления национального траура.

В утро на понедельник 17 августа — ­Саяно-Шушенская. 12 человек погибли, 15 пострадали, 64 пропали без вести, 24 человека погибли, 18 пострадали, 59 пропали без вести, 100 человек погибли, 37 пропали… Мы понимаем, что все эти цифры не окончательные, и более того — что настоящих цифр мы, скорее всего, никогда не узнаем, но все равно следим; цифры — это единственное, за что можно зацепиться.

На восстановление ГЭС нужно 40 млрд рублей. В Енисей вылилось 40 тонн машинного масла. В реке погибло 400 тонн форели. Температура воды в затопленных помещениях ГЭС — 4 градуса.

Становится очевидно: август случился. Жалко людей. Понимаешь, что последствия будут чудовищны, и вместе с тем появляется неуместное облегчение: ничего больше не будет, скоро сентябрь. Продолжая заговаривать действительность, надеешься, что в этом августе ничего больше не произойдет.

Где эта ГЭС? Где Назрань? Что такое для нас Гази-Юрт в Ингушетии? У кого-то есть ощущение, что Назрань — это Россия? А Хакасия? А Магас? Убийство Эстемировой прошло незамеченным, люди настолько же неравнодушные, как она, и с таким же острым, как у нее, восприятием действительности почти исчезли. Мир сузился до экрана компьютера. Поступок — вывести новость в топ. И все копируют, копируют, копируют новости о трагедии, не вникая в детали, наискосок проглядывая текст сообщения. И когда в окне компьютера в «Фейсбуке» выскакивает известие о том, что «два жителя села Синенькие насмерть отравились алкоголем», человек нажимает на кноп­ку «i like» не потому, что идиот, а потому, что это естественный сейчас ответ на про­исходящий вокруг абсурд. И когда в окне компьютера кто-то просит «вывести в топ» новость о стучащих в металлических мешках людях, человек выводит, плохо понимая, что значит «вывести в топ» и зачем это нужно. И не потому что ленив. А потому что не знает, что еще делать. Никто не знает, что делать.

Ведь признаться в том, что всем давно на все наплевать, невозможно. Мир сжался до окна компьютера, и дело, конечно, ни в каком не в «августе», а в каком-то негласном общественном договоре. Надо лишь прочитать наискосок очередную новость и поскорее забыть. Видимо, к плохому привыкаешь так же быстро, как к хорошему.

В горах утром холодно. Вода, прохо­дя через турбины, нагревается. Ты ви­дишь туман. Слышишь хлопок. Валит густой дым.