«Должна же быть ответственность у государства?»

Тринадцать лет назад с 23 по 26 октября группа из четырех десятков террористов во главе с полевым командиром из Чечни Мовсаром Бараевым удерживала 916 заложников в здании Театрального центра на Дубровке. Большую часть из них составляли зрители, пришедшие посмотреть мюзикл «Норд-Ост». Террористы заминировали Театральный центр и требовали вывода российских войск из Чечни. На третьи сутки российский спецназ взял здание штурмом и убил всех террористов. Из-за применения во время штурма до сих пор засекреченного газа, а также проблем с транспортировкой и оказанием первой помощи пострадавшим погибли, по разным оценкам, от 130 до 174 заложников.

Виктория Кругликова, заложница, была в «Норд-Осте» с племянником, сестрой и дочерью

«Память должна сохраняться — такое не должно больше повториться. Между «Норд-Остом» и Бесланом прошло совсем мало времени, потому что из «Норд-Оста» не было сделано выводов. Мы там были вчетвером, остались втроем, у меня погиб племянник. По прошествии стольких лет есть ощущение, что люди ничему не учатся, разобщены, а там было единение. Было страшно, было плохо, но в этой страшной ситуации мы все друг друга поддерживали. Наверное, поэтому столько выживших.

Война, казалось бы, шла в Чечне, но она стала общегосударственной проблемой. Не знаю даже, как это сказать. Я понимаю, что там были убийцы, которых нельзя оправдывать, но это были люди отчаявшиеся, женщины… Это не подлежит оправданию — убивать чужих детей, когда убили твоего. Но надо было понять, что проблема была — накипевшая! Там были люди, выросшие на войне, которые ничем больше заниматься не могли.

Переговоры. Как можно не вести переговоры? Может быть, я такая наивная, но я считаю, что если была возможность спасти людей, тем более там находились дети, наверное, нужно было любую возможность использовать. Я не говорю, что нужно было идти на поводу, но переговоры нужно же было вести? И террористы шли на переговоры…

Что страшно: мы живем в своем городе, ничего плохого не делаем. Знаем, что где-то там идет война, мы сочувствуем, сопереживаем. И не думаем, что такое может и у нас произойти.

Вы представляете, что такое трое суток быть там? Сядьте на стул и просидите трое суток — получите какое-то представление. А еще это было под дулом пистолета и когда рядом ребенок, которого ты не можешь защитить.

В зале включали громкую связь. Мы слышали, что говорили люди из правительства, что нас не собираются защищать. Кобзон приходил (участвовал в переговорах с террористами, добился освобождения нескольких заложников до штурма. — БГ), низкий поклон ему, но он все же не решает такие проблемы. Террористы сами были напуганы, они шли на переговоры, но ничего не решалось.

Память о «Норд-Осте» стирают. Сейчас я перешла на другую работу, а раньше преподавала. Я водила учеников в музей МЧС. Там показано, какие подвиги они совершали, как работали при чрезвычайных ситуациях, террористических актах. «Норд-Оста» там нет. Когда я спросила директора музея почему, он ответил: вы же понимаете, там нечего показать. Если грубо сказать, там облажались.

Из этого хотят не извлечь урок, а стереть из памяти. После отравления газом со здоровьем проблемы у всех. Я не говорю о психическом здоровье. Газ был нехорошего плана, он останавливал дыхание, мы были парализованы. Но все это забыто, нам не оказывается никакой помощи.

Те, у кого были силы, подали иски первыми с Труновым, получили компенсацию через Страсбург, но это стыдно. Мы не подавали. Как в таком состоянии еще о чем-то думать? Какая компенсация, когда ребенок погиб? Но хоть какая-то помощь должна была быть оказана! Нам на похороны дали деньги, и все. Первый день, когда мы были уже дома, приходила девушка-психолог из МЧС, спасибо ей. Никакой дальнейшей работы психологов с нами не проводится. И то она не сказала, что есть постстрессовый синдром, что это на всем отразится.

Про газ ничего не было сказано. Сказали бы нам, например, соблюдайте такие-то правила, чтобы сохранить здоровье. У многих проблемы с печенью — она первая страдает при отравлениях, с желудком, с сердечно-сосудистой деятельностью, с памятью. Панические атаки, страхи, фобии.

Я постоянно ставила капельницы, но обращалась не в больницу, к которой нас прикрепили. Мое единственное обращение в эту больницу — со мной там так грубо поговорили, что больше я туда не приходила. Людям, которые там пострадали, должны были дать какой-то статус, защищенность какую-то. Многие после «Норд-Оста» не могут работать. Одно дело, когда с военными что-то случается, а тут мирные жители пошли в театр в центре Москвы. Как можно было взять неопробованный газ и испытать на мирном населении? До сих пор не могу это понять. Должна же быть ответственность у государства какая-то?»

Татьяна Лукашова, мать погибшей Марии Пановой

«Сейчас, конечно, не так тяжело, как в первые три года, но даже если бы я и пыталась забыть — не получится. У меня ребенок не вернулся оттуда. Моей дочери на тот момент было без пяти дней 27 лет, а в этом году было бы 40. Она пошла на постановку, попала в заложники и погибла от газа. Все три дня я была рядом, в училище [ПТУ №190], где Людмила Ивановна Швецова (тогда заместитель мэра Москвы по социальной политике. — БГ) нам организовала зал.

Моя оценка этих событий — сплошная ложь нашего правительства. Матвиенко Валентина (тогда вице-премьер правительства России по социальной политике. — БГ), забыла, как ее отчество, она приходила к нам, песни пела, что не будет штурма, не переживайте, мы всё понимаем. А когда я ей задала вопрос: а если, не приведи Господь, что-то случится? Она замолчала испуганно, заметалась глазами по залу и ответила: «Мы всё решаем коллегиально».

Хотела бы я на эту коллегию решающую посмотреть! Я вообще считаю, что такие решения может принимать только президент республики, главнокомандующий. Никакие подставные, никакие заместители такие вопросы не могут решать. Речь шла минимум о тысяче жизней. Как Матвиенко может решать жизнь моей дочери, когда я ее воспитывала одна, никто мне не помогал — уж государство точно! Я спала по два часа в сутки, остальное время работала.

Если уж пустили этот газ и было известно, что этот газ вреден, наверное, к штурму нужно было готовиться до запуска газа? Надевать нарукавники, которые отличали их от боевиков, не забегать, а потом выбегать. Стрельбу устроили в коридорах. Какой смысл газа, если все это продолжалось 28 минут? За 28 минут можно не то что взорвать Театральный центр, а пустить в расход целый район, потому что там весь район газифицирован и рядом бензозаправка. Когда Путин выступил и сказал: 13 процентов понесенных потерь — это нормально в такой операции, — хотела бы я видеть там его дочерей, вынесенных вперед ногами.

Террористы требовали вывести войска из Чечни. Хорошо, правительство на это не пошло, решило: мы их в сортире замочим. А то, что в этом сортире, в оркестровой яме (в ней террористы организовали туалет для заложников, запертых в зале. — БГ), еще и наши дети будут, всем было по барабану. Но на второй день террористы и другое требование выдвинули, вполне логичное, и его можно было выполнить, чего рогами упираться? Они предложили по десять захваченных за одного депутата Госдумы. Сто депутатов пошли бы туда, подготовленных и морально, и какие-нибудь платочки были бы у них, смоченные бы чем-нибудь от газа. И сто человек вывести из зала – это не тысяча.

Зачем они понаставили самосвалы с песком [рядом с Театральным центром], которые мешали вывозить людей? Чем бы помогли самосвалы, если бы произошел взрыв? Газ под землей идет, дома бы рваться начали. Зачем людей было в автобусы грузить? Почему нельзя было в «скорые помощи», чтобы быстрей в больницы доставить?

​Да как вообще туда столько вооруженных людей, взрывчатки смогло попасть? Чем дольше живешь, перевариваешь это, тем лучше понимаешь, насколько мы безразличны государству».