Докурю и брошу

реставрационная 
мастерская

Парень в черной шапочке и кедах, покрытых слоем белой пыли, около 25 лет

— Вот вчера закончили работу с куском стены из новгородского храма, там такая монументальная живопись XIX века. Все дочистили, сформировали, сидим, радуемся. А потом парень один приходит и говорит: «Ребята, а что у вас там за кусок стоит?» Мы глянули и офигели: оказывается, забыли про огромный фрагмент этой работы, он у нас так и провалялся в углу. А я еще думал, главное: там в оригинале вроде лошадь была. Вот эту лошадь XIX века мы и забыли. Были, конечно, мысли выбросить ее тихонько и сказать, что так и было. Но мы люди честные — теперь вот лошадь чистим.

Дама в возрасте, кутаясь в кашемировую шаль

— Вы были на реставрационных работах в Архангельском? Вот и не надо. Там тендер какая-то фирмочка выиграла, предложила три копейки. Теперь у них за эти три копейки молдаване работают. Они клеевую живопись тряпочками моют, а что смоют от усердия, потом от руки раскрашивают.

Девушка в свитере и крос­совках, около 30 лет

— Напротив нашей мастерской — церковь. Там, представляешь, еще с 1930-х годов реставраторы работали, все уникальные иконы сохранили. А в начале 2000-х годов пришли они туда, а их священник выгнал. «Это теперь все наше, — говорит, — а вы тут ходите, чистите, только грязь разводите». Этот священник потом с иконой XV века, которую можно только под стеклом держать в определенном температурном режиме, крестный ход проводил. Думаю, после этого этой иконе уже никто не поможет.

Полная девушка, сбрасывая пепел мимо баночки из-под консервов

— Наш научный руководитель однажды на помойке часть фрески Дионисия на­шел. Они тогда храм в Новгороде реставрировали, ну и после работы выпили и гулять пошли. Идут мимо помойки, смотрят — куски фрески валяются. Они эти куски собрали, притащили к себе, а потом, когда раскрыли живопись, ока­залось — Дионисий. Фреска разрушилась, наверное, и отвалилась, а бабульки, которые в храме убирались, аккуратно осколки смели веничком и на помойку стащили. Обычная история, кстати.

Она же

— Все коллекционеры — сумасшедшие лю­ди. Особенно мне нравятся те, кто старые иконы в бабушкином подполе находит. Они все искренне думают, что это обязательно Андрей Рублев. Один старичок при­ходит недавно, приносит иконку свою. «Ну что?» — спрашивает. «XVIII век, — ­говорю. — Большой ценности не представляет». Он как начал на меня орать: «Девушка, да что вы понимаете! Я же точ­но знаю, что это Андрей Рублев! Я даже помню у него эту икону!» Я его отправила подальше. Если он помнит все иконы Рублева, то ему не к реставраторам надо, а совсем в другое место.


​

театр маяковского

Мужчина в синей спецовке, около 50 лет

— Что они там сегодня ставят? Чушь какую-то, бегают по сцене и орут. Мне за эту работу надо за вредность молоко давать. Нет, девушка, я не актер, слава богу. Я инженер по вентиляции. А театр с детства терпеть не могу. Что за профессия такая — актер, послать бы их всех в поле, траншеи копать! А то бегают по сцене с утра до вечера, мне зал про­ветрить некогда!

Юная дама в джинсовой рубашке

— У нас экспериментальный спектакль, понимаешь? Поэтому у нас в массовке профессиональные актеры, а в главных ролях — юрист и программист. На каждый спектакль, кстати, билеты за две недели все раскупают. Всегда полные залы, сама не знаю почему.

Двое молодых артистов, один в красной рубашке и синих кедах, другой в синей рубашке и красных кедах

— Ты по ходу пьесы должен кричать: «Пока я не сдох, пока я не сдох!» Помнишь? Так вот, мне не нравится, как ты это кричишь, как-то жалобно у тебя это получается. Поагрессивней надо кричать и прямо в зал. Вот представь, что ты кричишь зрителям: «Вы все козлы! Вы все козлы!» Ну, с такой же интонацией, понимаешь? (После паузы.) Только ты на спектакле не перепутай!

Парни в черных майках с бутылками колы

— Саша, на тебя ни в чем нельзя положиться! На гастролях в Питере ты мне, блин, вместо пистолета фонарик принес. Так я и стоял, как дурак, и стрелял из фонарика — «пах-пах!».

Девушка в черных лосинах со стразами

— Ну почему, почему я должна танцевать с этим телевизором на голове? У меня же эротический танец, а это очень важно, понимаете? Я с этим телевизором не вижу ничего и партнера не вижу, а в темноте мне очень трудно получить эротический заряд. Настроение совсем не то! И сама я вся какая-то просто несексуальная!


​

Поезд Москва–Санкт-Петербург

Женщина за 30, в пижаме с зайчиками, — подруге

— Был у меня тогда испанец. У него фа­милия звучит по-нашему как Хебо Хебо. Он все время говорил: «Я как ваше небо, только на Х». У них же приняты двойные фамилии. Первая от отца, вторая от ма­тери. А у него отец с матерью из одной деревни. Там они все были Хебо. Я ему и говорю: «Взял бы одну, зачем повторяться?» А он мне: «Не могу. Мама обидится». Короче, я сама чуть не стала Хебо Хебо. А у меня, между прочим, нормальная фамилия — Звягинцева. А если бы у нас ребенок родился, у него бы, у бед­няги, вообще была бы фамилия Хебо-­Звягинцев. Так он его знаешь как назвать хотел? Сократиус. Типа, чтобы философ вырос. Да ладно, это еще что! Его сестру, например, зовут Кармен. Но это сокращенно. Знаешь, как ее имя в паспорте ­за­писано? Она родилась в какой-то праздник церковный. И ее назвали «Кармен с горы Кармелитос, голубка». Прикинь, открываешь паспорт, а там «голубка». А сама такая усатая тетка, 50-го размера.

Крупная дама с бутылкой пива и хрупкая женщина в очках

— А что ты дочь не показываешь? Рассказываешь, да не показываешь!

— У меня фото плохое…

— Ладно, давай свое фото, разглядим. А чего муж-то у нее квелый такой? Ма­ленький и лысый…

— Это не муж! Вот же муж, рядом.

— Вроде баба какая-то?

— Да нет. Волосатый он просто. Я ему тоже талдычу: стригись, стригись. А он ни в какую. А лысенькая — так это дочка и есть. Они это... вроде хиппи что-то…

— Во дают! Он волосатый, она лысая. А ребенок-то есть? 

— Внучок мой, ага. Порфирий.

— Как? Порфирий? Во дают! В честь деда, что ли?

— Да не. Просто так...

​Девушка в черных джинсах — своей подруге

— У меня на голове шов с палец. Черепно-мозговая травма. После аварии остался. Мне тогда девять лет было, а сестре Маринке — семь. Разница небольшая, дрались ужасно. Однажды она мою куклу подстригла, так я ее в отместку саму подстригла почти под ноль секатором. Ей не больно было, только щекотно. Смеялась как ненормальная. И мама тоже. Сначала наказала меня, а потом смеялась все равно. Короче, мы в аварию попали. Отец за рулем был, а мы с Маринкой сзади: она справа, а я слева. Мы подрались еще: кому куда садиться. Ну, я же старше была, вот и выиграла — села прямо за папой. Аварию не помню. Мама говорит, что в коме была. На отце ни царапинки. Маринка погибла. Потом мать с отцом меня из больницы забрали и молчат. Молчат ужасно, как будто Маринки и не было никогда. Договорились, наверное. Если честно, я с тех пор с ними об этом не разговариваю. Тоже молчу. А через пару лет мать забеременела и родила еще одну девочку. Знаешь как назвали? Знаешь, конечно, — Мариной. Мать счастлива была, на нее надышаться не могла. А мы с отцом, видно, чего-то друг другу простить не смогли. Я учиться уехала сразу после школы, а он в Америку — яхты пе­регонять. Так мать одна с Мариной и жила. Одну ее никуда не отпускала. Маринка нормальная, вообще-то, дев­чонка. Знаешь, на ту, другую, не похожа совсем. Та смеялась все время и вообще радостная какая-то была. А эта — нет. Просто нет. Понимаешь? Хотя я ее не за это не люблю. Я ее не люблю за то, что она — не Маринка. Дубль какой-то, ко­пия невзрачная. Но она ведь есть, понимаешь, есть. Значит, так правильно. Так должно быть.