Доктор Вазуза

Единственная больница города Старицы стоит на левом берегу Волги. Три этажа, четыре отделения – хирургическое, инфекционное, физиотерапевтическое, детское. Из окон Волги не видно: мешают больничные гаражи, огороды, деревянный роддом и старые ивы, нависающие над водой. С северной стороны к больнице примыкает главная улица города с одноэтажными домами, сараями, газетным киоском, продуктовым магазином «Бережок», хозяйственным «Ворожея» и пепелищем, засыпанным желтым речным песком. Здесь недавно сгорело проворовавшееся правление лесхоза. Перед больничкой разбит сад. Каждое лето три горбатые лавочки зарастают луговыми ромашками – не подойдешь. Солнце жарит садик весь день, поэтому больные предпочитают отдыхать на принесенном кем-то когда-то бревне в тени, у больничной стены.

Войти в больницу можно с двух сторон. Сбоку имеется каменное крылечко для машин «скорой помощи», а к фасаду словно приклеен подъезд с козырьком – это вход в подвал. По непонятной прихоти районных архитекторов иначе попасть в больницу невозможно.

Каждое утро, примерно к девяти часам, в подвал спускается Михаил Ильич Вазуза – заведующий хирургическим отделением и единственный хирург на 20 тысяч жителей района. Михаил Ильич – склонный к полноте мужчина 45 лет с покатыми плечами. Глаза у него маленькие, сидят глубоко, как будто вечно прищурены. Хирург Вазуза рано полысел, редкий детский пушок стелется по его затылку и за ушами. Зато брови эскулапа похожи на заросли кустов самшита: такие же жесткие, колючие и плотные. Сейчас они почти совсем седые, а раньше, в молодости, были иссиня-черные, словно их макали в чернильницу. Как и положено хирургам, руки у Вазузы крупные и сильные, а пальцы мягкие и теплые.

В больничном подвале круглый год держится лужа, но через нее проложен деревянный мостик к ступенькам. На подоконнике второго этажа стоит трехлитровая эмалированная кастрюля для окурков, а лестничный пролет никогда не проветривается.

Михаил Ильич входит в хирургическое отделение и здоровается с медсестрами и посетителями. Несмотря на яркое утреннее солнце, он включает в ординаторской одновременно и дневной свет, и настольную лампу. Навстречу из-за стола подымается худощавый молодой человек в очках и с неестественно длинными руками.

– Что, Андрей Максимович, сегодня последний день? – говорит Вазуза.

– Последний, – гнусавит в ответ Андрей Максимович.

– Значит, оставляете меня в одиночестве?

– Оставляю...

– Может, своих больных доведете? – спрашивает Вазуза и опускает глаза.

– Не-е-т, – отвечает Андрей Максимович. – Лиц их видеть не могу. Надоели вусмерть. А потом, среди них большинство – неизлечимые.

– А с этим, вашим, Августовичем?

– Августович отказывается от операции, хочет ногу сохранить. Только это бесполезно. Она уже четвертый месяц киснет. Резать ее надо, думаю, выше колена. Впрочем, мне все равно. А истории я вам на столе оставил.

Вазуза смотрит на кипу историй болезней и морщится. В ординаторскую заглядывает пожилая медсестра в голубой прозрачной шапочке для душа.

– Михаил Ильич, мы сегодня работать будем?

– Мы не на базаре, – быстро отвечает главный хирург. – Сейчас закончу беседовать и начнем.

Впрочем, разговаривать больше не о чем. Андрей Максимович равнодушно ухмыляется и уходит в угол ординаторской. Руки у него болтаются, как веревки.

– Я и так знаю, что надо идти на обход, – поворачивается ко мне Вазуза. – Но какая низкая культура!

Первым от стены, с ногой на растяжке, лежит гигантский розовотелый мужчина. Вторая кровать пустует, а на третьей тихо стонет молодой парень со сломанным позвоночником и сидит его мать с измученными от бессонницы глазами. У противоположной стены дремлет юноша с впалой грудью. Возле него топчется кучерявый цыган с горящими испуганными глазами. Он горбится из-за шва в паху. Крайний у стены – старик-заика с облитерирующим артритом.

Вазуза заходит в палату.

– Добрый день, – быстро говорит он. – Как прошла ночь? – Он присаживается на кровать к бугаю с подвешенной ногой и меряет ему давление. – Снимок сегодня еще раз будем делать. Аппарат вроде бы починили. Какая у нас температура?

Медсестры проверяют записи.

– А по лечению? – спрашивает хирург.

Медсестры называют лекарства, которые принимает бугай.

Вазуза болезненно морщится.

– Не путайте меня, – просит он. – Не говорите хором. И потише. Зачем так кричать?

Хотя никто и не кричал.

Михаил Ильич переходит к пострадавшему в аварии парню.

– Как он спал?

– Плохо, доктор, – отвечает мать. – Полчасика только.

– Разбудите, – просит Михаил Ильич.

Он щекочет больному пятки, двигает пальцы в разные стороны, но парень ничего не чувствует.

– Виталя, Виталя, – зовет мать.

– Решается вопрос о направлении вас в Тверь, – говорит хирург. – Но там тоже вся нейрохирургия забита.

– Мы понимаем, понимаем, – кивает мать и моргает.

Вазуза отворачивается, чтобы не видеть ее лица. У молодого пацана в зеленке он спрашивает, справлял ли тот нужду самостоятельно.

– Михаил Ильич, – медсестра наклоняется к хирургу и кивает на парня. – У Жиденкова прыщи по телу. От антибиотиков, наверное...

– Не страшно, – говорит хирург. – Пройдет. Кушайте побольше, пусть мать курицу принесет.

– Вам? – уточняет Жиденков.

– Алле Пугачевой, – отвечает Вазуза.

Страшный взъерошенный цыган спускает штаны и показывает шрам.

– Тянет? – спрашивает хирург.

– Немножко, – живо отвечает цыган. – Но я хожу, хожу. Вот, мужикам бегаю по надобностиѕ

– Перевязки делать не надо, – говорит хирург. – Сегодня сделаем последний укол и в понедельник – домой.

– Я еще попрыгаю! – говорит цыган.

– А у вас как дела? – спрашивает Вазуза старика-заику.

– Когда-кы... умира-ать, доктор? – говорит старик.

– Не в мою смену. Коринфар весь пропили?

– Не помню. У меня во рту жжет, х-хочется курить. Я две выкурил утром.

– Это вас и убьет.

– Не убьет... Меня Бог про за-а-пас бережет, видимо, пок-к-а не усохну, как ш-шпротинаѕ

Вазуза переходит в соседнюю, женскую палату. Открыв глаза, единственная больная начинает быстро, сбивчиво и невнятно говорить про ночь и дурацкие сны, кулак в животе, тошноту и поход в туалет. Вазуза откидывает одеяло. Из тела женщины торчат четыре толстые трубки, словно она разобранный робот. Вазуза задирает майку и слушает сердце. Бескровное лицо женщины похоже на сморщенную маску. Она жадно ловит слова хирурга и все время твердит:

– Больно, очень больно, давит... сил нет. У меня не порвется там?

– Ходите, больше ходите, – говорит Вазуза и, покидая палату, рассказывает мне вполголоса: – У нее разрыв тонкой кишки, перитонит на фоне застарелого сифилиса. Но беседовать с ней интересно, она когда-то адвокатом в городе работала...

Заведующий идет дальше, открывая в палатах окна, чтобы избавиться от кислого запаха болезни, сгустившегося за ночь. И каждому он говорит почти одно и то же. Августович с гангреной в очередной раз отказывается от операции. А больной Жуков не хочет сам ходить в туалет, требует, чтобы медсестры ставили ему клизму. В девятой палате парализованная женщина с белым, как бумага, лицом сует доктору два кусочка пирога с черникой.

Вазуза заворачивает их в бумагу и уходит в кабинет. Здесь он отдыхает во время ночных дежурств. Закрывается, чтобы никого не видеть и побыть в одиночестве. Мне кажется, в больнице ему жить трудно. Медсестры смеются за его спиной и совсем не боятся. Строить персонал Вазуза, похоже, не умеет: характер у него слишком мягкий. Даже злится он неубедительно. И в глубине души Михаил Ильич наверняка ненавидит себя за это...

В его кабинете стоит кровать, застеленная красным ватным одеялом. В шкафу без дверцы висят врачебные халаты, две пары брюк и старое кожаное пальто с прожженной подкладкой – наследство от студенческих лет в Хабаровском медицинском институте. В комнате валяются инструменты, справочники, ненужные истории болезней и биксы без крышек.

Михаил Ильич ложится на кровать. Но это ненадолго, медсестры скоро начнут стучать в дверь, кому-то станет плохо, замглавврача потребует статистику обращений больных или заявится какой-нибудь чиновник из городской администрации за липовой справкой о состоянии здоровья... В дверь стучат.

На операционном столе в перевязочной сидит пьяная молодая женщина в разорванном пестром платье. Губы у нее вспухшие, разбитые, колени голые, на одной ноге нет туфли. Левую руку она держит на весу, и из ладони на пол сочится кровь.

– О! Доктор! – радостно восклицает она при появлении Михаила Ильича. – Наконец-то мы встретились, как люди! Смотрите: я к вам в новом платье приперлась. Вам нравится? Восемьсот пятьдесят рублей, сама поверить не могу.

– Что с рукой? – спрашивает хирург, натягивая перчатки.

– Ерунда! – бодро отвечает женщина. – Защищала народное добро.

– Вас грабили?

– Да. Отстаивала женскую честь.

– С каких пор женская честь – народное добро? – смеется Вазуза.

– В нашем городе полно уродов, вроде моего мужа... Он сейчас небось трясется. Он всегда трясется, когда кровь увидит.

Доктор подставляет табуретку и усаживается напротив женщины. Операционная сестра приносит зажим с тампоном, йод и шприц.

– И как же все это получилось? – спрашивает Вазуза.

– Ой, доктор, не жить мне на белом свете! – объявляет раненая и обнажает два этажа золотых зубов. – Вот пахаю, пахаю, как лошадь, без сна. Одна радость – получка!

– Это правда, – бурчит хирург, выбрасывая бурые от крови тампоны.

– И что мне валится с этой получки? Лучше женщиной не бытьѕ Тряпочек себе куплю, задницу прикроюѕ И несчастье – мужик шальной. Ильич, а что ты собираешься делать?

– Зашивать.

– И что, заплатки на руке будут?

– Не заплатки, а шрам.

Женщина недоверчиво разглядывает иглу в руках у сестры.

– И дальше что? – спрашивает Вазуза, впрыскивая под кожу новокаин.

– Дальше? Купила я у Павлючки платье, восемьсот пятьдесят рэ. Смотри, оно все в ананасовых листьях. А мужику моему разрез не понравился. А разрез-то небольшой, и не по передку, а тут, сбоку. Его и не видно толком... Я одела его, выхожу, душа поет, как у Клары Лучко. И тут мой придурок – глаза залил – орет: «Сними!» Я ему: не сниму, на мои деньги куплено. Тогда он хвать свиной нож...

– Какой нож?

– Свиной. Им свиней режут. И орет еще пуще: «Не снимешь – на ремни искромсаю!» А мне ведь жалко снимать, ведь только надела. Тогда он раз ножом, раз, раз! И все по разрезу норовит, гад, чтобы сильнее порвать. Я платье рукой защищала. Только он не больно смелый. Кровь фонтаном брызнула – ножик-то из рук и вывалился. И я сама сюда пришла...

– Молодец, – говорит Михаил Ильич. Он затягивает узелки, обрезает концы и замечает еще один разрез, куда забыл вколоть новокаин. Его он зашивает по живому.

– Ой! – вскрикивает женщина. – Чевой-то больно!

– Пустяки, – говорит Вазуза. – До свадьбы заживет.

Женщина улыбается.

– Вот я теперь и думаюѕ Ильич, засаживать мне мужика в тюрягу, или обождать для крайнего случая?

– Не знаю, – отвечает Вазуза и снимает перчатки.

– Этот у меня четвертый, – говорит женщина, осторожно сползая с операционного стола. – Как напасть, все прежние тоже меня били. И все сидят сейчас. Этого сдам – опять одна останусь.

– Больничный на две недели даю, – замечает Вазуза.

– Ты че, Ильич! – вскидывается пострадавшая. – Мне в понедельник на работу. Кто за меня таскать будет?

– Что ж вы, бригадирша, и вместе с мужиками грузите?

– Гружу.

– Порвется рука, – говорит доктор.

– А ты ее заново зашьешь, – смеется бригадирша и ковыляет к выходу, прихрамывая на босую ногу.

Михаил Ильич сидит в ординаторской и смотрит в окно. На улице жарко и душно. Изредка на больничном дворе появится сестра-хозяйка с ведром постиранного больничного белья или пробегут изнывающие от жары собаки. Хирургу надо писать, да лень. Михаил Ильич открывает перьевую ручку, придвигает к себе бумаги и морщится. Незаконченных историй накопилось уже более шестидесяти. Как заставить себя? Он разглядывает настольный календарь-термометр. Термометр исправно показывает 26 градусов тепла, а на календаре – февраль 1994 года. Тогда его здесь еще не было. Уже полтретьего, а он ничего еще не сделал. Заведующий зевает. Ему скучно. Кажется, и этот день пройдет впустую. Бугаю из первой палаты так и не сделали снимок. Когда привезли аппарат, лаборантки смылись из отделения на аборты. Помешать этому Вазуза не может и поэтому злился еще больше. За аборты сестрам платят левые деньги.

– Гинекологиня все прибрала к рукам, – говорит Вазуза. – Знает, где соломки постелить, а где накричать или пригрозить.

– Вы ей завидуете? – спрашиваю я.

– Завидую, – неуверенно отвечает Михаил Ильич. – Сноровке ее завидую и наглости.

Он неподвижно сидит за столом, трет лицо и веки, вжимая глаза внутрь глазниц. Рано или поздно ему влетит от главврача или какой-нибудь областной комиссии. Но главврача он тихо презирает, а облздраву на него, хирурга Вазузу, наплевать. Конечно, будут угрожать увольнением – но не уволят. Раньше Михаил Ильич боялся, нервничал и переживал за своих больных. Но со временем понял: никуда они от него не денутся. Так и будут всегда приходить, просить, плакаться, совать свои несчастные баночки с вареньем или кислой капустой. А начальство закроет на расхлябанность глаза, потому что работать в районе некомуѕ

Полгода назад из Весьегонска приехал новый хирург. Проработал две недели. На последнем дежурстве после ужина приказал всем ходячим больным поднять неходячих и построиться в коридоре шеренгой. Затем вышел перед строем и объявил, что на страну напали белочехи, и из тех, кто еще способен носить оружие, необходимо сформировать истребительный батальон. Хирурга увезли на «скорой» через несколько часов вместе с двумя больными, которые в батальон записались.

Вазуза достает из брюк часы на кожаном ремешке. Стрелки показывают три часа. Где-то в частных домах у Волги кричит петух. В ординаторской появляется женщина. У нее тонкие капризные губы, высокий лоб и дряблая загорелая кожа на шее. Вазуза шевелит губами, поздороваться вслух ему не хватает сил. Я догадываюсь, что это и есть гинекологиня. Врачиха усаживается за стол боком к Вазузе. Кажется, она и не замечает хирурга. В ординаторской устанавливается вязкая тишина. Только из коридора доносится шарканье больных и голос санитарки: «Обед!»

– Не кладите бумаги на мой стол! – вдруг произносит Михаил Ильич и, уже не обращая на меня внимания, кричит: – Не кладите, я вам говорю! Здесь не свалка, а я, мы, работаем с документами!!!

Врачиха поднимает на Вазузу глаза и молчит. А Михаил Ильич отступает, словно испугавшись собственного крика. Он начинает что-то бормотать и глотает слова. В ординаторской открывается дверь.

– Доктор, там Буркиной плохо, в животе колет, – произносит старшая медсестра.

– А кто вам сказал, что ей должно быть хорошо?! – срываясь, кричит Вазуза. – И кто позволяет вам входить в ординаторскую без стука?! – Михаил Ильич вскакивает и бросает ручку. – Это не проходной двор. Идите сами к этой шалаве Буркиной и спросите, в чем дело и чего она хочет! А мне не надо мешать с такими пустяками! Понимаете? Не на-до!

Обе женщины смотрят на заведующего так, словно готовы его загрызть. Вазуза демонстративно швыряет папки с историями и выходит из комнаты.

Через полчаса фельдшер со «скорой помощи» находит Михаила Ильича в правлении карьера. Мы сидим за пустым столом в отделе кадров и слушаем, как переговариваются по рации диспетчеры. Однажды Михаил Ильич оперировал сына директора карьера, спас ему жизнь, и благодарный отец предложил хирургу приработок – раз в неделю по два часа принимать рабочих карьера. За это Вазузе выплачивается ежемесячная премия – пятьсот рублей.

Фельдшер рассказывает, что привезли бабку с укусом змеи. Вазузе ехать не хочется: сегодня по больнице дежурит врач-инфекционист, это его дело. Но фельдшер не уходит, нудит, что бабке плохо, а дежурный врач ушел в баню с главврачом. В окно затекает запах свежескошенной травы, нагретой солнцем, и звук проезжающего грузовика.

– Поедем? – вдруг спрашивает меня Вазуза.

Он появляется в больнице, когда опухоль у бабки поднимается уже выше колена. Вазуза делает ей укол, и вскоре она уже ковыляет по прибитой пыли в поселок.

Затем привозят еще одну старушку – с травматическим разрывом желчного пузыря. Пока ее готовят к операции, Вазуза доедает пустую гречневую кашу без соли – осталась от больных. Операция длится четыре часа. В глубоких сумерках Вазуза разоблачается, моет руки и выходит в коридор.

На деревянной скамейке у двери сидит Кирюша – даун сорока лет, в белой рубашке, с булавочкой на груди. Две недели назад Михаил Ильич удалял ему камни из почек.

– Что случилось, Кирюша? – спрашивает заведующий.

– На певевязку пвишел, – отвечает Кирюша и улыбается.

– Так поздно? – удивляется Вазуза. – Отчего не утром?

– Утвом жавко, – говорит Кирюша. – И у меня говова болит на шонце.

– Шонце, – ухмыляется доктор. – Ну пойдем, я тебя посмотрю.

Они заходят в перевязочную. Кирюша быстро снимает рубашку. Живот его распахан, швы похожи на кривые проселочные дороги.

– Только не дави, зайчик мой, – просит Кирюша и морщится от боли, когда Вазуза смазывает зеленкой свищ у пупка.

– Тебе мама показывала твои камни? – спрашивает хирург.

– Нет. Она их выбвошила, целый мешок.

– Дома-то помогаешь?

– А как же! Тваву шушу. Я люблю шушить тваву. Она мувавьями пахнет.

– А по нам скучаешь?

– Шкучаю очень.

– Что ж, и по Любе скучаешь? – спрашивает Вазуза, показывая на операционную сестру.

– Любу во шнах вижу, – говорит даун, и его узенькие глазки теплеют.

Михаил Ильич возвращается к себе в кабинет. Он слышит, как в коридоре дежурные медсестры окружают Кирюшу. Они смеются, гладят его по голове и плечам. Сестры уговорят этого добродушного и безотказного человечка встать на стул и прочесть любимое стихотворение. Когда Кирюша лежал в палате, он читал стихи каждый вечер. Слышно, как волокут стул, как Кирюша взбирается на него и читает вдохновенно, на одном дыхании, без запятых и точек:

Ветев летящий ш юга

ветев жнойный и шмуглый

моего ты кашаешься тела

и принощишь мне

квылья вашкинув

жовна вжглядов палитых шоком

жвеющих апельщинов.

Когда все расходятся, Михаил Ильич Вазуза возвращается в ординаторскую за ключами. У дверей он останавливается и слышит, как Люба, грузная сорокалетняя медсестра с затаенно-теплыми глазами, разговаривает по телефону.

– А Петра Евгеньевича можно?.. Петр Евгеньевич? Не узнала по голосу, вы, как там? Вернулись? Зиночка моя спрашивала, когда дядя Петя приедетѕ Хорошо, хорошо я не буду, я просто так сказала, вырвалось, Петр Евгеньевич... Петя, ты, приходи, слышишь. Я Зиночку к родителям отправлю и раньше вернусь. Придешь? Собаку загоню, никто не помешает. Я буду ждать, смородой тебя угощу. Я понимаю, понимаю, неудобно. Но Зиночка останется у мамы до утра. Приходи, когда освободишься, хоть ночью. Сюда идут, сгонют с телефона. Ты подумай, ладно? И я жду. Пока.

Люба кладет трубку, но Вазуза в ординаторскую не заходит.