До свидания, школа

Иллюстрация: Александр Можаев

К архитектору Александру Бродскому теперь не применяют иных эпитетов, кроме как «знаменитый» и «наиболее актуальный». Замечательно, что он заслужил эти титулы, не построив в столице ни одного крупного объекта: начинал в жанре «бумажной архитектуры», а теперь проектирует интерьеры да загородные дома. Но сегодня он нам интересен не как знаменитость, а как старожил Замоскворечья.

Мы встретились у метро «Павелецкая», на углу Новокузнецкой улицы. Целью нашего глубокомысленного краеведческого анализа должен был стать район между 3-м и 5-м Монетчиковскими переулками. Этот небольшой и довольно бестолковый уголок центра, тем не менее, соединяет в себе многое из того, чем памятно для нас минувшее, чем характерно настоящее, чем чревато грядущее. Бродский повел рассказ от самых светлых истоков:

— Я сюда приехал в 1962-м, когда мне было семь лет, и прожил еще шестнадцать, вполне для меня счастливых, в доме 8/18 по Валовой улице. Тогда вокзал был меньше раза в четыре, и улица Валовая была ровно в два раза уже. Дом 11/19 (нумерация указывает на то, что один дом занял место пяти прежних) стоял во втором ряду. А по красной линии тянулись маленькие домики, очень красивые, подобные тем, что еще остаются на соседней Зацепе. Это все было снесено в один день перед приездом Никсона в Москву в конце 60-х. Я из окна наблюдал, как людей выставляли из домиков и сгребали скарб в огромные кучи. Жильцы сидели на узлах, а потом всех увозили грузовиками. Домики тут же раскатали, но Никсон этой улицей так и не поехал.

А площадь перед вокзалом занимал рынок, один из лучших в те годы. Как-то раз я после школы переходил на Новокузнецкой улице через трамвайные пути, а рядом улицу переходил настоящий рак: он удрал с рынка и переполз через всю площадь!

Мы свернули во двор дома 8, где Бродский позволил себе ряд воспоминаний глубоко личного толка.

— Вот здесь было владение татарского семейства, куда мы лазили воровать яблоки, это было сильное ощущение. А какие были помойки — вот здесь помойка зубопротезной мастерской, где попадались челюсти бракованные, там типографская (особо ценились свинцовые литеры), и даже у старьевщика была собственная мусорка, где можно было найти вообще что угодно. А в доме на углу 6-го Монетчиковского была ткацкая фабрика, там интересно было подглядывать в окно, когда работала ночная смена: молодые ткачихи — легко одетые, в маечках. А потом главным местом, где мы играли, стали груды бетонных плит, из которых строили двенадцатиэтажные дома в 3-м Монетчиковском. Тогда эти новостройки были символами чего-то нового, а теперь уже выглядят древними и ветхими. Удивительно быстро все меняется. Вспоминаю, как лет двадцать назад в троллейбусе ехал дед седобородый, смотрел в окно и что-то сам себе комментировал. Переезжая Москву-реку, он вдруг оживился: «Во! Здесь мы как раз песок брали на стройку, подъезжали к воде на подводах, самый песочек был хороший!» Я был поражен, как будто встретил участника Куликовской битвы: надо же, живой дед здесь брал песок! А теперь я сам ловлю себя на мысли, что рассказываю поразительные вещи, как будто это было в XIX веке…

Мы сворачиваем в 5-й Монетчиковский, где стоят еще несколько особняков, но почти все они являются новоделами. Бродский продолжает:

— Здесь всегда, особенно летом, стоял сладкий такой дух, потому что фабрика «Рот Фронт» за углом. А вот здесь сейчас справа будет школа, в которой я учился в первом классе… Ой! А школы-то нету!

Тут же достает мобильник и звонит школьному товарищу: «Але! Школы-то нашей, 529-й, нет больше! Да вот пришли тут, я говорю — сейчас будет школа, а ее нету! Это надо же, осенью еще была…»

На месте школы котлован, обнесенный старой металлической оградой на кирпичных столбах. Последняя память о церкви Воскресения Словущего в Монетчиках, снесенной еще в 1932 году, видимо, также доживает последние дни. На месте каждого нового дома когда-то цвели яблоневые сады утраченной замоскворецкой идиллии. Хотя если бы они и достояли до наших дней, шансов выжить у них все равно было бы немного.

— Для меня имеет ценность практически все, каждый камень, — говорит Бродский. — Понятно, что все уцелеть не может, но когда есть попытка или хотя бы желание сохранить имеющееся, выход обязательно найдется. При ином отношении к городу ухудшение может происходить бесконечно.

Действительно, занявшие место особняков панельные башни, в свою очередь приговоренные к ликвидации за некомфортность, перестали казаться такими отвратительными, как прежде. Теперь они вызывают скорее брезгливую жалость, как затравленные престарелые военные преступники. А может быть, потому, что все это родом из детства (в похожем доме проживал заяц из мультфильма «Ну, погоди!»). Но архитектор Бродский смотрит на проблему более рационально.

— Как городские объекты панельные башни могут приобрести обаяние только в силу сравнения с тем, что делается сейчас. Они не пытались казаться чем-то большим, чем есть. Такой дом можно просто не заметить. В новостройках, которые должны прийти им на смену, я уверен гораздо меньше.

Что ж, интересно будет оказаться здесь лет через десять. Хотя яблоневых дворов явно не прибавится. И раки по площади ползать не будут, боюсь, уже никогда.