Дина Корзун, актриса

Эдуард Беляев

— Прости, пожалуйста, тебя эта проблема лично как-то коснулась? У тебя заболел кто-нибудь?

— Меня, слава богу, не коснулась. У Чулпан заболел племянник, и он, слава богу, выздоравливает. У него все хорошо.

— Понравилось тебе заниматься благотворительностью?

— Я, кажется, стала лучше излагать мысли. Мне стало легче объяснять людям, чем мы занимаемся. Я никогда ни у кого ничего не просила. А тут стала звонить артистам хорошим и приглашать их участвовать в нашем концерте. И первые два человека отказались так, как будто на меня вылили ушат холодной воды.

— Что сказали?

— Люди подумали, будто я давлю, заставляю. Я просто хотела объяснить поподробнее, что это будет за концерт. А они вежливо сказать «нет» не могли. Поэтому они стали говорить, что я должна перестать лезть им в душу. Я так испугалась. Я подумала, что внесла в душу хороших людей ненужное им чувство вины.

— Почему ты не бросила тогда этим заниматься?

— Потому что дети болеют и им нужен аппарат для облучения донорской крови. Я успокоилась и стала по-другому с людьми разговаривать. Я обязательно оставляла артистам возможность отказаться. Благотворительность — это же настрой души.

— У тебя отчего проснулась эта склонность к благотворительности?

— У меня всегда была. Я и сына назвала Тимур, потому что идея тимуровства мне всегда была близка. А потом я стала звонить богатым людям, с которыми не была знакома вовсе.

— Посылали? Далеко?

— Нет. Я всегда к своей известности относилась негативно. Я не любила, когда меня узнавали на улице. Но тут я с удовольствием отметила, что имя можно использовать. По крайней мере — выслушают. Я говорила, что вот люди же думают, что рак — смертельная болезнь, а в Европе 80% детей, больных раком, выздоравливают. Это же средневековье какое-то — то, что люди думают про рак. Даже и в Министерстве здравоохранения чиновники не знают, что рак лечится, или вид делают, что не знают, и не прикладывают достаточных усилий, чтобы лечить этих детей. Я рассказывала, что вот мы соберем денег и купим машину для облучения крови за 200 тысяч долларов. А богатые люди спрашивали меня: «Ну и что изменится?» Я отвечала, что вот родителям станет жить легче. Им тяжело. У них идет война за жизнь ребенка.

— Как бы ты играла этих родителей, если в театре?

— Они ни одним мускулом лица не могут выразить отчаяние, чтобы дети не потеряли надежду. А на улицах в кафе сидят довольные люди вроде нас с тобой, у них уже лето наступило, и им наплевать на несчастных. Меня раньше охватывало отчаяние, что я ничего не могу сделать. Но это все неконструктивно. Я стараюсь с любовью относиться к людям, которые сидят довольные в кафе и не думают о детях, у которых рак, о Чечне, в которой война.

— Разве богатые люди этого не понимают?

— Мне один человек сказал, что благотворительность — это невротические порывы, которые бывают свойственны людям от страха за собственную жизнь. Я задумалась: неужели мне действительно страшно за собственную жизнь? Нет, не очень страшно. Просто если человек не хочет чувствовать боли другого человека, он объясняет себе это чем-нибудь благородным — например, тем, что не боится смерти. Я думаю, это животный такой инстинкт, когда человек чувствует только свою боль. Хороший, но животный.

— После этих звонков ты поняла, как устроен мозг у богатых людей?

— Точно не так, как устроен мозг у меня. Если им говоришь, что собираешься спасти сто человек детей, они говорят: «Ну и что?» Они хотят видеть бизнес-план, долгосрочный социально значимый проект, цифры. Они хотят заниматься благотворительностью, но не из невротического порыва, как мы. Они не считают спасение ребенка правильно поставленной целью. Они говорят, что правильнее было бы построить медицинский центр, понять, как там будут лечить, кто будет руководить этим центром, чтоб человек был адекватный, без кликушества, практичный, правильно позиционирующий себя и свою социально полезную идею. Я, может быть, даже и чувствую в себе такие способности.

— А с государственными чиновниками ты общалась?

— Я позвонила в мэрию. Они меня приняли, посоветовали, как написать письмо Лужкову и пригласить его. Только вот у нас в буклете написано, что аппарат для облучения крови стоит столько же, сколько автомобиль государственного чиновника. Как ты думаешь, они не обидятся?

— Откуда же мне знать. Не знаю же я, как устроен мозг государственного чиновника. И про твой мозг непонятно. Ты хорошая актриса, а уже два года не играешь в театре…

— Я к актерству отношусь без иллюзий. Если повезет с партнерами, это приятный способ зарабатывания денег. Но дурные мысли персонажей оставляют след. Не хочется передавать движения души негодяя для развлечения публики. Это приносит вред. Понимаешь, в актерстве культивируется гибкость. Чтоб ты могла быть и плохой, и хорошей. А плохой быть не хочется. Хочется быть хорошей. Учиться к людям относиться как к своим детям. Даже к плохим людям. Как научиться?

— А ты можешь представить себе, что террорист Шамиль Басаев был бы твоим ребенком?

— Это очень трудный вопрос. Я бы не стала его ненавидеть.

— Ты искала бы свою вину, видя его жестокость?

— Я не смогла бы обвинять. Я уже не ребенок давно, но иногда делаю такие гадости, что сама не понимаю, как я умудрилась наделать таких гадостей. Каждый неправильный шаг ребенка — это значит, что ему чего-то не сказали важного или сказали сто раз, а надо было двести. Или не нашли правильные слова, а надо найти. Если ребенок смотрит зверем, значит, ему помогли таким стать и надо помочь стать другим.

— Ты что-то теряешь от такого отношения к жизни, например деньги?

— Нет, наоборот. Денег становится больше.