Да, революция

Переписка Рубинштейна с Акуниным (Чхартишвили). Глава 9

Лев Рубинштейн: Привет, дорогой.

События последнего времени столь стремительно меняются, что для адекватного понимания и восприятия любого высказывания — хоть устного, хоть письменного — это высказывание необходимо датировать. Вот сейчас, например, 7 марта 2012 года, 11 часов утра. 

За то время, что прошло после нашей последней встречи, случилось многое. Например, так называемые выборы и все волнующие события и состояния, связанные с ними. Например, митинг на Пушкинской и все то, что было после него. А уж к тому времени, когда наш с тобой очередной сеанс переписки дойдет до нашего читателя, вообще неизвестно, сколько всего разного произойдет.

Попробуем не гоняться за конкретными событиями — все равно не угонимся. Попробуем поговорить о будущем, хотя бы обозримом. Как ты думаешь, что у нас на повестке дня (ужасное словосочетание, но что делать). Я имею в виду не наши действия (понятно, что они всякий раз буду зависеть от сиюминутных внешних обстоятельств), а, так сказать, об интеллектуальной стратегии. 

Жизнь же все-таки продолжается как-никак. Что делать дальше? Я понимаю, что общего ответа нет и быть не может. Хотя бы потому, что у каждого свой темперамент и свой объем внутреннего ресурса. Короче говоря, как ты думаешь, насколько нам (ну, в смысле нам) хватит этих ресурсов, чтобы пытаться открыто влиять на общественную ситуацию? Или же нам придется вскорости возвращаться к привычной с советских лет интеллектуальной и духовной партизанщине? 

Я понимаю, что это вопрос трудный, уже хотя бы потому, что события последнего времени… (см. начало). И все же?

Григорий Чхартишвили: Дальнейшее, по-моему, более или менее ясно. 4 марта первичное эйфорическое опьянение в духе Крошки Ру («Смотрите, как я плаваю!») у гражданского общества закончилось и 5 марта было окончательно вышиблено омоновским сапогом. Сейчас наступило похмелье: болит голова и сильно тошнит.

Потом жизнь начнет потихоньку налаживаться. Власть будет продолжать деградировать, гражданское общество будет подрастать. В общем, все нормально. Мы все вместе немножко повзрослели и поумнели.

Что касается лично меня (и таких, как я), то, полагаю, период острого общественного спроса на политдилетантов постепенно сойдет на нет. Мы слезем с митинговой трибуны, перестанем изображать из себя оппозиционных лидеров и вернемся к своему прямому делу — будем выражать свои мысли и эмоции посредством закорючек на бумаге. Разумеется, от гражданской позиции (ничего, что я такими словами выражаюсь?) ни ты, ни я не откажемся. Просто слушать нас станут менее внимательно. Потому что начнется период «партийного строительства», борьбы за местные муниципалитеты, всякие прочие серьезные дела, в которых поэты-писатели не должны путаться под ногами. Будем жечь глаголом, существительным и прилагательным сердца людей. Ты как насчет того, чтобы жечь?

Л.Р.:  Жечь, говоришь? Да нет, жечь мне как-то не очень. А вот в меру данных мне возможностей ставить на место мозги или хотя бы их проветривать — это да, хотелось бы.

Но это ладно. Ты вот говоришь о падении спроса на «политдилетантов». Так вот, мне кажется, что тут ты не вполне прав. Нет, не в том смысле, что непременно всеми силами надо цепляться за этот самый спрос. Будет так будет. Нет так нет. Нам и без этого есть чем заняться, это правда.

Я не согласен с тем, что то, что ты называешь политдилетантизмом, в действительности таковым является. То есть это, мне кажется, и не «полит», и не «дилетантизм». У меня есть твердое ощущение, что мы попали в ситуацию безусловной революции, но революции совсем нового типа. Я понимаю, что для нас, обитателей этой страны, слово «революция» окрашено в самые ложно патетические и кроваво-мрачные тона. При этом слове не возникает никаких ассоциаций, кроме матросов, запеленутых пулеметными лентами, и комиссаров в пыльных шлемах и скрипучих кожанках.

Я во всяком случае во всем это участвую легко и естественно. То есть так, как будто занимаюсь именно своим, а не чужим делом. И так, как будто этим делом я занимался всегда. Не исключаю, что так и есть, хотя прежде я не догадывался формулировать это именно таким образом.

И я не уверен, что всякие «партстроительства» (от одного этого слова веет могильной тоской) так уж актуальны и перспективны сегодня. Впрочем, могу, конечно, и ошибаться.

Я пишу это в среду. А в воскресенье мы снова выйдем на митинг. На этот раз на Арбат. Я не буду спрашивать тебя, чего ты от него ждешь, и не стану сам отвечать на тот же вопрос, потому что, когда этот наш текст будет опубликован, весь этот митинг и еще, я уверен, ряд важных событий окажутся в прошлом.

Я хочу спросить вот о чем. Сам по себе жанр митингов, шествий и прочих уличных событий по-прежнему кажется тебе перспективным и актуальным? Или ты видишь во всем этом признаки некоторой… как бы это сказать… инерции, что ли?

Г.Ч.: На митинг 10 марта я пойду. Даже отсрочил из-за него отъезд, хотя мне не терпится закончить книгу, над которой я сейчас работаю и которая для меня очень важна. Но пойду я на эту акцию с тяжелым сердцем и даже не без раздражения — исключительно из чувства долга.

Хватит, по-моему. Помитинговали, помахали белыми шариками. Тупую, агрессивную, хамскую глыбу, которая придавила нашу страну и не дает ей развиваться, благодушными демонстрациями не опрокинешь. 

Которые уже не уйдут с улиц и площадей до полной победы. До такого уровня гражданской решимости нам пока еще далековато.

Я, в отличие от тебя, не человек искусства. Если я чем-то занимаюсь, я не столько наслаждаюсь процессом, сколько стремлюсь достичь результата. А флэшмобы и митинги, по-моему, перестали быть результативными. Власть к ним привыкла, перестала пугаться. Значит, этот тип общественного давления себя исчерпал, нужны иные методы.

Извини за неинтересную метафору, но построение демократии подобно строительству дома. Начинать нужно снизу вверх, от фундамента. Нельзя построить восьмой этаж, пока не возведены семь первых. Вот этим долгим, неавантажным делом обществу сейчас и предстоит заняться. Сначала грунтово-земляные работы. Лопата, тачка, растворомешалка. Пусть каждый из нас выберет дело, какое у него лучше получается. Я буду писать детективы про воровство стройматериалов и таинственное исчезновение прораба. Ты будешь выпускать стенгазету «Ударник» и публиковать в ней стихи ко Дню строителя. Как-то так. И продолжаться это будет, судя по всему, довольно долго. Запасемся выдержкой. Все ведь движется в правильном направлении. Если ты перечитаешь наш диалог полугодовой давности с горькими сетованиями на действительность, ты увидишь, что жить стало лучше, жить стало веселей. Причем намного.

Л.Р.: С тем, что «все движется в правильном направлении», я вполне согласен. С тем, что «что жить стало лучше, жить стало веселей», — тоже. Я и вообще, как это ни странно, верю в разумность истории. Со всем же прочим, пожалуй, нет, не согласен.

Ты говоришь о потере результативности тех протестных жанров, каковые стихийно сложились в последнее время. Так это — смотря что считать результатом. Чтобы не формулировать всякий раз заново (что, кстати, вообще-то, полезно), процитирую самого себя. Вот что буквально вчера ( то есть 7 марта) я написал на своем фейсбуке и что я хотел бы сказать и тебе:

«Я понимаю и усталость, и апатию, охватившие многих в эти дни. Я уважаю мнения тех, кто говорит о том, что все эти наши уличные митинги и прочие истории мало на что влияют, и так далее. Хотя с такими мнениями я и не соглашаюсь. Более того, я уверен, что наша локальная московская победа (а я отношусь к этому именно так) напрямую связана с тем, что в последние пару месяцев мы, что называется,… часто общались. Слово «митинг» дословно переводится как «встреча». Встречаться надо, даже если и не ждать от этих встреч какого-то сверхэффекта. Я во всяком случае очень хочу всех вас видеть в ближайшую субботу. Я очень хочу, чтобы вас было много. Не откажите мне в такой малости. Приходите на Новый Арбат. Все. Надо видеть друг друга. Это важно, правда».

А хотя бы для того, чтобы время от времени посмотреть друг на друга офлайн. Да и результат, в общем-то, есть, конечно же. Мы все стали несколько другими за эти пару месяцев. Это ли не результат?

И вот еще. Я убежден, что свободе не учат. Ею заражают и заражаются. И, как всякую прочую заразу, ее легче всего подхватить в людном месте. О чем, кстати, все время говорит нам заботливый доктор Онищенко. Не ходите, говорит, на многолюдные сборища. Там, говорит, грипп и прочая зараза. Он прав по существу. Хотя и изъясняется с помощью привычных для него эвфемизмов.

Моя жена Ира, прочитав черновик этой нашей переписки, взяла и приписала нечто от себя. Просила показать тебе. Вот, показываю:

«Я вот лично и многие другие, судя по соцсетям и приватным разговорам, впали в тоску, о чем и пишут и говорят. «Многобуков» про тоску и ужасное разочарование… На это одна очень хорошая и интересная писательница и художница говорит: « Люди, да вы что. Неважно про буквы. Важно, какая картинка. А картинка зашибись какая прекрасная! Максимум два года Путину срок. Потому что другие лица, и их много». Вот что значит взгляд художника. Хотелось бы верить».

Согласен, верить всегда хочется. И ведь правда, другие лица. Знаю, знаю, что их мало! Но ведь больше, чем могло бы быть. И эти лица мне хочется видеть вокруг себя как можно чаще. Вот и все про митинги.

Г.Ч.: Черт его знает. «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались» — это, конечно, замечательно, но хочется перейти от атмосферности к конкретным действиям. Чего нам заражать друг друга свободой? Она у нас и так из ушей льется. 

Я ведь «про заек», мне позволительно. Вот хочу понять, за каким зайкой гнаться в первую очередь. Чтоб обязательно его, ушастого, поймать.

Л.Р.: И поймаешь, конечно же. Я не знаю его, но зато знаю тебя. Так что он от тебя не уйдет, я уверен.

И это, вообще-то, прекрасно, что мы с тобой совсем разные люди. Что ты человек, так сказать, результата, а я — процесса. Потому-то мне так интересно и полезно с тобой разговаривать. Поговорим еще. А потом — еще.

До встречи.