Да, он может

Барак Обама не выходит на сцену, а взбегает на нее — спокойной, но спортивной трусцой. Белая рубашка, синий галстук, черный костюм от Лорана. На левом лацкане значок с флажком США. Его повесили на Обаму мы, американская публика: раньше он его не носил, считал «дешевым жестом», но по интернету пополз селевой поток ксенофобской чуши (он не патриот, он ненавидит флаг), и кандидат, вместо того чтобы оправдываться, тихо пришпилил значок. В следующий раз мы на него напялим что-нибудь еще. Рога, ермолку, тюрбан, корону.

Обама нечасто выступает в Нью-Йорке — штате, в котором и так все за него. Ближайшие месяцы Обама проведет, соблазняя толпы в местах вроде Огайо и Мичигана. Сегодняшний вечер (официальный предлог — конференция преподавателей) является исключением из правил. Честно говоря, кажется, кандидат выступает перед преподавателями по одной причине: чтобы его визит в Нью-Йорк не выглядел как остановка у банкомата. Все остальные манхэттенские ангажементы Обамы — встречи с крупными спонсорами.

Он знает, что проповедует своим, и потому особенно не старается. Если знаменитая речь Обамы, в которой впервые прозвучало сакраментальное «да, мы можем», — эквивалент «Роллинг Стоунз» 1968 года, то сегодняшнее выступление — «Роллинги» образца 1995-го. Обама произносит стандартную предвыборную речь, составленную из тематических «кубиков». Перемены. Надежда. Перемены, в которые можно верить. Йес, уи кэн. Перемены, которых мы ждали, — это мы сами. Мой оппонент — человек чести, но привязан к провалившейся платформе прошлого. Надежда, перемены, Боже — благослови — Америку. Здесь есть и конкретика — речи Обамы вовсе не так абстрактны, как их рисуют в прессе. Но эта пролетает мимо ушей: преподаватели, да и пресса тоже, пришли не за резонерством, а за магией.

Предвыборная кампания идет уже почти год. Ритуал разучен до мелочей. Мы знаем, на какой минуте пойдут шпильки в адрес Маккейна. Мы знаем, что, задумавшись, Обама часто и неэлегантно чешет крылья носа указательным и средним пальцем. (Сначала чесал только средним; когда по YouTube заскакали клипы «Барак показывает фак Хиллари!», не смог избавиться от привычки, но заставил себя добавить указательный.) Мы слышали каждое слово сегодняшней речи десятки раз, но слова сохраняют свою силу. И подача — эта интонационная смесь профессора со священником — создает свой собственный, параллельный смысл: мы вслушиваемся в лощеные каденции кандидата и думаем об одном и том же. У каждого из присутствующих, включая меня, в голове циферблат с обратным отсчетом дней, часов и минут до 20 января 2009 года: дня, когда Джордж Буш перестанет быть президентом этой страны. Под речь Обамы этот счетчик тикает гораздо бодрее.

Побочный эффект — легкое головокружение. Политики так себя не ведут, так не выглядят, так не разговаривают. Восемь лет администрации Буша заразили городских либералов подобием стокгольмского синдрома: любое проявление интеллекта, любой признак готовности обсуждать нюансы, а не делить мир на патриотов и «злодеев» повергает людей в пароксизмы благодарности.

Мы до сих пор не вполне верим, что это происходит.

Еще восемь лет назад о существовании Барака Хуссейна Обамы знали следующие категории людей: 1) родственники и знакомые Обамы и его жены Мишель, урожденной Робинсон; 2) выпускники гарвардского юридического факультета, где он служил в студенческие годы редактором престижного академического журнала; 3) жители штата Иллинойс, где он подвизался в местной политике. Траектория его взлета молниеносна. Что потрясает, она почти полностью состоит из слов. Обама — единственный американский политик за последнюю сотню лет, прославившийся в первую очередь ораторским мастерством. В 2002 году, когда большинство демократов, еще не отошедшие от шока 11 сентября, поддерживали перспективу войны в Ираке, он произнес речь против этой войны, обеспечив себе два-три года спустя статус провид­ца. В 2004-м он выступил с мощнейшим ­спичем на конвенции демократов, мо­ментально став новым «лицом партии». К февралю 2008-го отрывки из его речей начали просачиваться в поп-культуру: лозунги на майках, семплы в рэпе. Песня «Yes, We Can» — просто положенная на музыку нью-хэмпширская речь Обамы — стала международным хитом.

Теперь, когда этот человек является одним из самых узнаваемых лиц и имен планеты наравне с Элвисом и Микки-Маусом, легко поверить, что его появление абсолютно естественно, что так все и должно быть. Слово «барак» существует в суахили, иврите, русском. «Барака» обозначает благословение на десятке языков. В Японии есть город Обама. Миллионы людей носят имя Хуссейн. Если имя Обамы — мировой девиз, то его лицо — мировой логотип. Возьмите наитипичнейших представителей всех рас и всех возрастов и совместите их портреты при помощи компьютера; усредненный результат будет напоминать Обаму.

Иностранцы (в том числе россияне), рефлекторно предполагающие, что американские элиты хотят видеть президента-негра из соображений белой вины и политической корректности, воспринимают ситуацию, как говорится, с точностью до наоборот. Элиты хотят видеть Обаму президентом именно потому, что он ниоткуда и отовсюду: черный и белый, Гарвард и гетто, Кения и Канзас. Образованного американца, заглянувшего хоть раз за границу, в Джордже Буше более всего раздражает не воинственность, упрямство или ораторская беспомощность, а чудовищная комбинация мессианства и изоляционизма: ощущение, что Америка, напористо диктуя миру свою волю, при этом не является полноценной частью мира и не спешит к нему примкнуть. Демократическая Америка хочет быть самым популярным студентом на факультете, а не ненавистным деканом; кандидатура Обамы воссоединяет Штаты со всей остальной планетой. У него есть родственники в Африке, Индонезии, Вьетнаме, предки в Ирландии и разве что не дядюшка в Одессе. В лице Обамы главный миф Америки — миф плавильного котла, где президентом может стать каждый, — впервые находит настолько буквальное воплощение.

Именно это и пугает вторую половину США, для которой Обама — жуткий «другой»: одновременно коварный иностранец, страшный негр, надменный сноб с двумя высшими и бен Ладен за рулем «приуса», то есть все, чем Средний Американец не является. В их глазах портрет Обамы в галерее президентов должен выглядеть как начало конца, первый этап многоэтапного гэга из «Футурамы»: слева направо — сорок три белых патриция в ряд, затем негр, далее женщина, пятилетний ребенок, коза, инопланетянин, робот, яблоко, стул и т.д. Для этого сектора электората Обама — фантасмагорическое видение Америки навыворот. Кандидат, будто созданный в лаборатории специально ради издевательства над ними. По сети бродят совсем уж апокалиптические рассылки, предполагающие, что Обама — это ставленник исламских террористов. В южных церквях, бывает, называют и Антихристом.

Барак Обама, разумеется, такой же мессия, как и засланный магометанский терминатор. Он искусный и прирожденный политик, политик от бога. «Барак не лжет», — говорит мне сенатор, считающий себя другом Обамы. (Хотя, добавляет он, я не знаю, считает ли Барак другом меня.) «Он просто говорит ровно столько, сколь­ко необходимо, и делает абсолютный минимум того, что нужно сделать, чтобы выйти на следующий уровень». Молниеносный взлет Обамы и правда оставляет впечатление, что он всегда думает на два карьерных хода вперед.

Его детство прошло в бедности и переездах: он вырос с бабушкой и дедушкой в Канзасе и с разведенной матерью-­хиппи в Индонезии и на Гавайях. (Отец, кенийский государственный служащий, покинул семью вскоре после его рождения.) В заявлении на поступление в Гарвард Обама не указал свою расу — благородный поступок, учитывая, что политика так называемой положительной дискриминации улучшила бы его шансы. Профессора, ожидавшие, по воспоминаниям самого Обамы, «азиатского мальчика», запомнили собственное удивление. Риск оказался обдуманным.

В возрасте тридцати лет Обама уже ­подписал контракт на книгу мемуаров. При чтении этой книги — «Мечты от моего отца» — помимо несомненного писательского таланта в глаза бросается почти сверхъестественная способность перерабатывать собственную биографию в гладкий текст, жизнь в житие. Многие критики хвалили «Мечты» за откровенность, потому что Обама описывает юношеские эксперименты с кокаином. Сам автор охотно подчеркивал, что книга написана юристом, еще не решившим уйти в политику и не заинтересованным в самомифологизации. Именно это, как ни смешно, и есть чистой воды миф: Обама заканчивал «Мечты» и начинал свою первую кампанию одновременно, летом 1995-го. Двенадцать лет спустя республиканские оппоненты, вне всякого сомнения вызубрив «откровенную» книгу вдоль и поперек, не нашли в ней абсолютно ничего, что смогли бы обратить против автора… Кроме того самого кокаина, которым — как Обама несомненно знал в 1995 году, на пике клинтоновской эры — никого уже не шокируешь. Вуаля: при помощи незаметного смещения дат создана иллюзия незамутненной исповеди там, где иначе был бы программный текст молодого политика. Проще говоря, Обама лжет только о том, что он не лжет.

С этого момента и далее биография Обамы пестрит примерами хладнокровной реалполитик. Популярный преподаватель юриспруденции в Чикагском университете, он решил баллотироваться в сенат штата Иллинойс. С точки зрения карьеры это было явное понижение, что позволило кандидату красиво говорить о служении идеалам. С другой стороны, он не собирался задерживаться на этом посту — факт, который стал ясен людям в его окружении только задним числом. Тогда, впрочем, Обама дрался за место, как будто это была вершина его амбиций. Когда его наставник, популярная в Чикаго политик Элис Палмер, выставила свою кандидатуру на тот же пост, все ожидали, что Барак сойдет с дистанции и подождет своей очереди: против Палмер у него не было шанса. Обама поступил иначе. Перед американскими праймериз происходит массовый сбор подписей; обычно это чистая формальность, кандидаты мухлюют, набивая петиции мертвыми душами. На выборах все петиции были заполнены тяп-ляп — кроме тех, что подал Обама. Юный юрист запустил в ход команду коллег, которые нашли технические ошибки в документах Элис Палмер и вышвырнули ее из выборов. Затем он повторил тот же прием со всеми оппонентами, пока не осталось ни одного, и имя Барака Обамы было единственным именем на бюллетене. Выборы он выиграл.

Победив, Обама моментально потерял интерес к посту. Четыре года спустя, в 2000-м, он уже баллотировался в конгресс. Проиграв, удвоил ставки: в 2004-м решил попробоваться на гораздо менее досягаемый пост в сенат США (конгрессменов 435, сенаторов всего 100). За три месяца до выборов Обама произнес необычайной силы речь на конвенции демократов, заставившую миллионы телезрителей переглянуться и хором спросить: «Почему этот человек не баллотируется вместо Керри?» Далее в ход по­шло провидение. Двое соперников Обамы оказались втянуты в семейные скандалы. А за темнокожего ультраконсерватора по имени Алан Киз, которого республиканцы наспех сунули против Обамы, не ­прог­олосовал практически никто: логика его выдвижения была слишком уж омерзительно прозрачной — хотите негра, вот вам негр. К 4 января 2005 года, когда Обама официально стал сенатором, прощупывание почвы для будущей президентской кампании шло полным ходом.

Все та же способность выдавать холодный расчет за пламенную страсть, никого при этом напрямую не обманывая, окрашивает один шаг Обамы, едва не стоивший ему всего: выбор церкви. После переезда из Гарварда в Чикаго Обама примкнул к Обьединенной церкви Христа, где священником был преподобный Джеремайя Райт, чрезвычайно популярный в Чикаго персонаж. Обама (скорее всего агностик, если не атеист вообще) выбрал церковь Райта из стратегических соображений: это был самый легкий способ юному темнокожему карьеристу, только что прибывшему в город, перезнакомиться с местной афроамериканской элитой. Весной 2008-го оппозиция нашла видеозапись Райта, ­произносящего гневную проповедь об американской агрессии в Ираке. В какой-то момент он проорал следующее: «Боже, благослови Америку? Не-е-ет, нет. Боже, прокляни Америку!» Лучшего подарка нельзя было и представить.

Что замечательно — когда вокруг Райта возник скандал, Обама заявил, что не мо­жет от него отречься, ибо священник стал «членом его семьи». Он произнес это в контексте речи о расизме, равных которой в американской политике не было: «Даже у тех темнокожих, которым все в жизни удалось, вопросы расы и расиз­ма продолжают предопределять взгляд на мир. Для мужчин и женщин поколе­ния преподобного Райта воспоминания об унижениях, сомнениях и страхе никуда не делись; и злость и горечь тоже остались. Эта злость не выражается на людях, перед белыми коллегами или в компании белых друзей. Но она находит выражение в парикмахерской и за кухонным столом. И иногда ее эксплуатируют политики». «Речь о расе», как она теперь известна, особенно потрясает тем, что Обама находит в себе способность сочувствовать и белым расистам: «Большинство белых американцев рабочего и среднего класса не считает, что их цвет кожи дает им какие-то особые привилегии. Их жизненный опыт — опыт иммигрантов: никто им ничего за красивые глаза не вручал, они сами все построили с нуля. Так что когда они слышат, что темнокожему отдано преимущество при наборе на хорошую должность или в хороший университет из-за некой несправедливости, к которой они непричастны; когда им говорят, что их страх перед преступностью в черных районах — это вид предубеждения, негодование постепенно накапливается. <…> Это патовое положение, и мы находимся в нем уже долгие годы».

В Америке есть выражение «делать из лимонов лимонад». По этим меркам из преподобного Райта Барак Обама выжал не то что лимонад, а шато-лафит.

Больше всего из бывших президентов США Обама напоминает не Джона Кеннеди и не Роналда Рейгана, с которыми его часто сравнивают, а старого доброго Билла Клинтона. Как и Клинтон, он центристский демократ, охотно идущий на компромисс и триангуляцию (примирение враждующих сторон путем науськивания их на кого-то третьего). Обама за жесткий контроль над огнестрельным оружием и мечтал бы запретить его вообще, но не заикнется об этом до выборов; за поиск новых источников энергии, но готов позволить нефтяным конгломератам бурить во Флориде и на Аляске, если это временно заткнет их лоббистов; за уход из Ира­ка в обмен на увеличение военного присутствия в Афганистане — и так далее. То же самое и с Россией: он осудил Россию, когда потребовала ситуация, но не сказал буквально ничего лишнего. Здесь прослеживается ключевая тенденция Клинтона — не то чтобы отсутствие идеалов, но готовность идти к ним микроскопическими шажками.

Я решил опробовать аналогию Обама — Клинтон перед человеком, знающим обоих: сенатором Джо Либерманом, некогда баллотировавшимся на пост вице-президента. Мой вопрос, по идее, должен был дать сенатору хороший повод наговорить гадостей об Обаме; антипатия Либермана к Клинтону хорошо известна (он, едва ли не единственный из демократов, требовал его импичмента после скандала с Моникой Левински), а сейчас он поддерживает Маккейна — опять-таки единственный из демократов. Но обаяние Обамы, судя по всему, пересилило. Как и Клинтон, Обама «невероятно умен и легко всем нравится», мрачно заключает Либерман. «Я ничего против него не имею. Просто Маккейн лучше, э-э, подготовлен к заданию».

Как Клинтон, Обама «очень контактный парень», говорит юрист Рон Вайш, хорошо знакомый с Бараком и его стилем общения. «Он всегда всех трогает. Когда ты с ним разговариваешь, он держит тебя за бицепс. Прощаясь, толкает кулаком в плечо. Ерошит тебе волосы». Тот факт, что Обама ерошит шевелюры сенатским коллегам (лысоватому Вайшу за пятьдесят), говорит о поистине клинтоновской уверенности в себе.

Не то чтобы люди особо возражали. «У меня прямо какая-то дрожь поползла вверх по ноге», — ляпнул, осоловело моргая, немолодой политобозреватель Крис Мэттьюз в эфире MSNBC после одной из речей Обамы. Обама осознает свой сексапил (Ангела Меркель, в ужасе подпрыгнувшая, когда Буш попытался сделать ей массаж плеч, сказала, что «вовсе не откажется» от той же услуги со стороны Барака) и регулирует его стратегически. «Я могу завести толпу не хуже любого», — согласился он с интервьюером еще в 2004 году.

Прагматизм клинтоновского толка, впрочем, сейчас представляется единственным способом что-то реально улучшить в Америке. Сенат и конгресс поделены между ненавидящими друг друга республиканцами и демократами почти поровну, а Верховный суд стараниями Буша набит консерваторами (и надолго: в отличие от конгрессмена или сенатора, судья — назначение пожизненное). Единственный способ протолкнуть прогрессивные инициативы в этой обстановке, даже если ты президент, — создавать краткосрочные альянсы, уговаривать, грозить, поощрять, шантажировать. В общем, хватать за бицепс.

Если Обама проиграет, то не из-за расизма (на каждого американца, достаточно недалекого, чтобы не голосовать за цветного из принципа, найдется негр, голосующий первый раз в жизни), а из-за разочаровавшихся в нем старых поклонников. Его риторика задает настолько высокую моральную планку, что суета в духе реалполитик, простительная любому другому кандидату, способна испортить образ. Выборы четвертого ноября будут не состязанием между ­двумя политическими платформами, а народным референдумом по Бараку Обаме. Иными словами, Джон Маккейн не может их выиграть, но Обама может их проиграть.

«Я просто символ», — сказал Обама в недавнем интервью, пытаясь объяснить свою дикую популярность в Германии. Он, кажется, скромничал, но кампания Маккейна накинулась на эту фразу, выдернув ее из контекста как пример мегаломании. На самом деле — и в этом гений Обамы — стоящее за этими словами чувство абсолютно невозможно определить. Это либо искренняя скромность, либо наглое самолюбование, либо наглое любование собственной искренней скромностью. Так или иначе, Барак Обама задумался на эту тему не впервые. «В определенном смысле я — собирательный образ произошедших в стране перемен», — сказал он газете Boston Globe. Восемнадцать лет назад. Студентом Гарварда.

Фотографии: Yosi Sergant, BilliKid/flickr, Michael «Rex» Dingler/плакат Coloring of New Orleans, xtrapop/flickr, Lois Stavsky, Nick Leonard