Cука на балконе

В белой футболке с Чебурашкой на груди, шаркающей туристской походкой, ранним утром двадцать второго числа осеннего месяца тишрея (седьмого от нисана) в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел случайный посетитель Иудеи, то есть я. На момент прибытия в вечный город Иерусалим я представлял собой идеального паломника: ноги сбиты до мозолей израильскими тротуарами и мостовыми, в кармане — тридцать рублей и четыре шекеля (чуть меньше доллара), а в голове — кошерная каша из фамилий отцов-основателей еврейского государства, деяний святых апостолов и хасидских традиций. Под жарким солнцем мой тающий, как восковая свечка, мозг тщетно пытался совместить фрагменты пазла из кусочков Библии, Булгакова, полудиссидентского детства, бытового антисемитизма и Шолом-Алейхема. «Семь сорок» путалась с «Джизус Крайст — суперстар», а «Хава нагила» с «Евреи, кругом одни евреи».

Евреев кругом действительно было много. Они напоминали флэш-моб: явно незнакомые друг с другом люди, взрослые и дети, одинаково одетые, с серьезными лицами и красивыми пейсами, в широкополых шляпах и в меховых шапках (на тридцатиградусной жаре), шли в одном направлении. «На рыбалку!» — подумал я, увидев у всех в руках одинаковые полутораметровые пластиковые чехлы с какими-то палочками внутри. Оказалось — нет. В чехольчиках были вязаночки веток финика, цитруса, мирта и вербы, которыми каждый настоящий еврей должен в праздник Суккот помахивать на все четыре стороны, символизируя единство своего народа. Это мне объяснил шестилетний хасидик Владик, который с мамой Светой и папой Мишей направлялся к Стене Плача.

– Мы тут в Союзе были недавно, — явно радуясь возможности потрепаться не на иврите, щебетала мамаша.

– Дура ты, Светка, — перебил ее муж, — нет давно никакого Союза, слава богу...

– Так вот, я и говорю: идем мы мимо церкви на «Соколе», а там бабулька сидит, милостыню просит. Я сыну отсыпала какой-то мелочи — иди, говорю, помоги бабушке, она старенькая. Он подходит и спрашивает, мол, тяжело, бабушка? Та говорит: ой, тяжело, милый! Он: болеешь, бабушка? Она: ой, болею, родненький! Он: я пришел тебе помочь. Она: ой, спасибо, хороший, а откуда же ты такой ангелочек пришел? Он и говорит: из Назарета, бабушка! Та рот открыла да так и осталась сидеть. А мы-то и правда в Назарете живем.

Она подкрутила пейсики своему белокурому ангелу из Назарета, и мы начали прощаться. На этом перекрестке наши пути разошлись: они пошли в еврейскую сторону, а я направился по христианской дорожке. То есть в сторону храма Гроба Господня.

– Руски-сербски-польски-чески! — неожиданно меня ухватил за локоть персонаж непонятной национальности и поволок в сторону лавочки, от вида которой в гробу перевернулись бы все патриархи всех религий мира: на таджикском коврике, вперемешку с куклами Барби и ржавыми железками, валялись символы и священные знаки всех возможных вероисповеданий, включая редкие африканские секты и островные культы.

– Файв шекель, уан доляр, уно евро, — голосом кота Базилио пел хозяин лавчонки. Я, как Буратино, покрепче зажал в потном кулаке все свои деньги, твердо зная, что моих четырех шекелей хватит на самое святое, что у меня есть в жизни после сигарет Lucky Strike, — на банку кока-колы. Торгаш, похоже, читал мои мысли и видел сквозь карман джинсов:

– Фор шекель!

– Ноу!

– Драй шекель!

– Найн!

– Два шекель!

– Нет!

Спасли меня три соплеменницы в майках с Масяней и с дибровско-ростовским выговором:

– Мужчина, если не берете ничего, отойдите! — и уже продавцу: — Товарищ, у вас со ста долларов сдачи будет? Значит так, три мезузы, семь крестиков, водички святой, это что? Масло? Четыре, еще платки арафатские — два и земли святой — девять пакетиков.

Правильно подметил всадник Пилат у Булгакова: «О город Ершалаим! Чего только не услышишь в нем!»

Дело происходило на улице Долороса в районе седьмой станции. Поясняю: Долороса построена поверх тех улиц древнего Иерусалима, по которым Христос нес свой крест к Голгофе. На ней в Средние века специальными табличками обозначили «станции» — ключевые точки крестного пути: здесь Христос был приговорен, следующая станция — первое падение и так далее до нынешнего храма Гроба Господня. Улица узкая, да еще часть ее приходится на грязный и темный арабский квартал, ничем не отличающийся от лужниковского рынка в его худшие времена, так что еврейские знакомые ходить туда не любят, кошельки перекладывают в передние карманы, а детей берут покрепче за руки.

Мой путь от дворца Ирода до Голгофы занял минут десять, и солнце на площади перед храмом стало заслуженной наградой за терпимость к назойливости торговцев и запаху их товаров.

– Пятая группа, не отставайте!

– Иркутск, Иркутск, если вам не интересно слушать про вашего Христа, так идите на шопинг!

– Кто идет к Стене Плача, так те здесь пишите записки, а там быстро положите!

Если бы Христос пришел в Иерусалим сегодня, то он изгнал бы из храма не менял, а экскурсоводов. Их учительский покрик на всех языках (чаще все-таки на нашем) не просто мешает что-то почувствовать или понять — он, как радио «Шансон» в московском такси, может сподвигнуть нормального человека на убийство. Уверен, что скоро какой-нибудь предприимчивый араб или грек начнет продавать не крестики и землю из-под ног, а беруши. Я бы точно отдал тогда за них последнее. Впрочем, здесь я немного грешу против истины. Наш гид, Виктор Радуцкий из Иерусалимского Еврейского университета, изгнания не заслужил. Он, бывший моряк-балтиец из Киева, который водил по Израилю по просьбе местного МИДа и премьер-министров, и всякий прочий VIP, демонстрировал знание истории и культуры не понаслышке. Цитаты из Писания и Бродского, цифры, факты и байки за три дня сплелись в единую культуру-историю-литературу Израиля с древнейших времен до наших дней. При этом фраза «когда мы в первый раз оказались под фараонами» звучала так же естественно, как «сейчас мы с вами перекусим». Ну может, услышал я чуть больше, чем собирался, про великих еврейских раввинов и мыслителей, так, с другой стороны, сам прекрасно помню, как мы в «Интуристе» по полной загружали ни в чем не виноватых туристов Горьким, Достоевским и перестройкой.

В тот день в церковь мне идти не хотелось — во-первых, с похмелья, а во вторых, я последнее время вообще недолюбливаю то, что определил для себя как «ползучее православие». Но оглядевшись, я понял, что церковь Гроба — никакая и не церковь в нашем понимании, а очень странно устроенная коммунальная квартира, в которой ужились несколько конфессий. В этой связи каких-то правил поведения здесь нет (ну кроме понятных «не курить» и «не сорить»). Посетители шляются с открытыми ртами, одетые кто во что, между ними снуют священники всех мастей с таким видом, будто никого не замечают. Каждый притворяется, что тут есть одна — его — церковь, а другие — так, жильцы. Спокойнее всех копты. Они тихо стоят у своего маленького придельчика и молятся. Ничем не торгуют. Хочешь поставить свечу — положи в чашу сколько не жалко. Но при этом поглядывают, чтобы ты из чаши не взял чуть больше, чем положил. Церковка у них скромная, в отличие от католиков, которые понаволокли дизайнерских решеток и модернистских аналоев, достойных магазина «Шкафчик & диванчик». Эта ойкуменистическая разностилица так странна, что многие ходят по храму, как по недостроенному дому, со словами «у греков иконостас побогаче будет» или «хорошая у армян мозаика».

Пока наша маленькая группа пристроилась в очередь непосредственно в часовню Гроба, я в очередной раз свалил и отправился по темному коридору в сторону основания Голгофы. Навстречу, напевая что-то похожее на мелодию сиртаки, шел греческий монах с ведерком краски и малярной кистью в руках. Наши пути сошлись напротив ведущей куда-то в скалу обшарпанной бело-синей двери. Монах посмотрел на нее, потом на меня и, указав на дверь кисточкой, проворчал на греческом что-то, что могло означать только «Го-спо-дя! Иерусалим! А дверь уже лет триста не крашена!» Я кивнул головой, он взялся закрашивать бело-синюю красоту отвратительной коричневой половой краской. Получалось некрасиво, но аккуратненько.

– Слышь, дай покрасить, — как Гек Финн, заканючил я и, чтобы ему был понятен смысл просьбы, поводил рукой, как кистью, в воздухе перед его носом. Уговоры были недолгими, и через минуту я, перемазанный краской, уже вносил свою лепту в украшение святая святых.

– Андрей, вы что, с ума сошли? Что вы делаете?!! — раздался голос одной из моих спутниц. — Где вы краску взяли?

– Краску я сходил и купил у армян, пока вы к святыням прикладывались, — гордо соврал я. — А крашу я потому, что не могу проходить равнодушно мимо бесхозяйственности. Такой уж я человек!

В общем, будете на Святой земле, заходите в церковь — там справа, сразу за греческим приделом, в стене коричневая дверь. Моя. Пустячок, а приятно.

Потом был чай с украинской монахиней, которую в Москве недавно арестовали в метро как шахидку, потом разговор с мусульманским сторожем ключей от Гроба Господня, который был в России по приглашению Путина, но ничего не увидел из-за тонированных стекол «мерседеса», потом — Гефсиманский сад с его горькими оливками и некрасивой церковью во славу Антанты и вид на летящий над пустыней Иерусалим.

Под вечер мы вернулись в Тель-Авив. Собственно, Иерусалим — это была просто экскурсия, а Тель-Авив — командировка. Цель ее я при въезде в страну сформулировал симпатичной израильской пограничнице Лере: посмотреть на красивых израильских балетных танцовщиц, чтобы потом про них написать.

– А про девушек в форме вы не хотите написать? — она покраснела и шлепнула в паспорт штемпель, с которым меня теперь не пустят в любимую мусульманскую Малайзию.

– В другой раз, — томно соврал я.

Кстати, о девушках в форме и с автоматами: насмотревшись в Москве репортажей Холошевского про зверства израильской военщины и про бедных-несчастных палестинцев, я ожидал на каждом углу увидеть патрули и танки. Заявляю: вежливые охранники на входе в универмаги есть, собак и кошек на улицах — немерено, свинину и креветки везде продают, даже гей-клубов понаоткрывали, а вот военщины не видно. Девицы в хаки с беретками под левым погоном иногда встречаются, но, судя по веселым и откровенным взглядам, явно находятся в увольнении. В Тель-Авиве я вообще не увидел ничего из того, что ожидал, и увидел все что угодно вместо этого. Евреев, к которым привык здесь, там мало. То есть большинство лиц я описал бы как итальянские, грузинские, французские, польские и русские. Все при этом ведут себя, как на отдыхе в Гурзуфе, — без надоевшего московского снобизма, без понтов, косметики и загнутых носами вверх туфелек Gucci с рынка «Динамо». Все обнимаются, целуются, громко разговаривают и много едят. Шестисотые «мерседесы» на улице редкость, на них смотрят и с ними фотографируются. В театр и на балет ходят в чем были днем — в джинсах и майках. Подтверждаю, сам так ходил.

Труппа Batsheva Dance Company, которую я видел своими глазами, вместе со своим руководителем Охадом Нахарином живет в Израильском центре имени Сюзан Делай. Эта Сюзан померла от наркотиков, и ее родители выстроили вполне совковый ДК, чтобы дети там танцевали, вместо того чтобы трескаться героином в подворотнях. Молодежь поселилась бурная, их спектакль «Анафаза» критики называли и сумасшедшим, и гипероткровенным, и новаторским. Ортодоксальные евреи из-за эротических сцен пытались его запретить, даже парламент заседал, а Нахарин поссорился с премьер-министром, но потом Batsheva взяла верх и показала публике все, что хотела.

Нахарин, с которым нас по программе познакомили, оказался простым, рокерского, а не балетного вида мужиком и обещал, что в Москве 7 ноября все будет не хуже, чем в Медисон-сквер-гарден.

«Занятно, — подумал я. — Евреи на октябрьские будут танцевать в «России». А с другой стороны, разве не занятно, что сам я оказался в Израиле в середине их праздника, в то самое время, когда на каждом балконе стоит сука (ударение на последнем слоге!) — шалаш, который на праздник Cуккот символизирует скитания народа по пустыне.