Чтение вслух

Об этом не то что думать – знать ничего не хочется. Настолько это грустная и безнадежная проблема: наличие в непосредственной близости от нас человеческого брака, детей-инвалидов, признанных медиками необучаемыми. Они живут в специальных интернатах на копеечном гособеспечении без радости и будущего.
Светлана Сачкова пошла туда работать, чтобы хоть что-то для них сделать, хотя бы почитать вслух. Теперь она делится своими невеселыми впечатлениями

Я давно испытывала желание устроиться добровольцем в детский дом. Заниматься с детьми, читать им, придумывать развивающие игры – в общем, по мере сил разнообразить их быт. А также делиться тем, что принято обозначать расхожим клише «человеческое тепло». Не то чтобы я это самое тепло вырабатывала в избытке... Но за кадром моей довольно благополучной жизни всегда маячила мысль о существовании обездоленных, совсем маленьких и потому совсем беззащитных людей.

Даже среди сирот есть оказавшиеся в наиболее невыгодном положении – дети-инвалиды, которым труднее получать от жизни самые обыкновенные радости.

Беру в руки справочник, набираю номер интерната для детей с нарушениями функций опорно-двигательного аппарата и изумляюсь, услышав жизнерадостный ответ: «Мы в помощи не нуждаемся». Оказывается, спецучреждения, находящиеся в ведении Минобразования, действительно находятся в относительно благополучном положении, и поэтому мне следует обратиться в те, что принадлежат Минздраву. То есть туда, где обитают дети, признанные необучаемыми. Своих подопечных я буду выбирать среди умственно отсталых.

По первому же номеру я слышу:

– Конечно, приходите! Послушайте, а не пойдете к нам воспитателем? Хотя бы на полставочки? Мы посчитаем вам время, будете приходить, когда удобно. Катастрофическое положение с персоналом...

Но, к сожалению, я уже работаю и потому чаще, чем раз в неделю, приходить не могу.

– Но все равно – вам необходимо сдать анализы. К детям без медкнижки я вас пускать не имею права.

Так и проверяется серьезность благих намерений.

Следующие две недели я бегаю по поликлиникам, где меня колют иглами, тыкают в попу палочкой и просвечивают грудную клетку. На районной СЭС зачитывают двухчасовую лекцию о том, что мы скоро поумираем от СПИДа по вине приезжих, а также о том, что унитаз следует чистить ершиком, лишь будучи в спецодежде, припасенной как раз для этого случая. Получив заветную голограмму в медкнижку, на следующий же день я отправляюсь в свой интернат.

Старшая медсестра выдает мне белый халат.

– А вы вообще чем заниматься хотите? – спрашивает.

– Ну, читать, рисовать, играть в игры...

У меня с собой книжки с картинками. Медсестра смотрит на них скептически:

– Ну... Попробуйте. Нам тут, вообще-то, не до книжек – скорее, помощь по уходу требуется.

Заходим в первую группу. Я начинаю часто моргать, это от запаха: пахнет смесью кала и хлорки. И еще чем-то сладким. В двадцати кроватках лежат двадцать детей: у одних связаны руки, другие с мычанием бьются головой о прутья, третьи пялятся в потолок, пуская слюни. Нянечка лежит навзничь на кровати.

– А здесь совсем малыши, да? Еще ходить не умеют?

– Ходить-то они не умеют. Только здесь никому меньше пяти нет.

– Они же размером с годовалых...

– Не развиваются из-за основного диагноза. Здесь у нас кто? Имбецильность, идиотия, дебильность. Даунята еще вот.

Двигаемся дальше. Во второй группе кровати побольше и дети покрупнее.

– Здесь тоже никто не говорит и не понимает, так что читать некому...

В следующей группе нас встречают громкие возгласы с кроватей:

– Ой, дядька пришел!

– Вот дураки! – повышает голос толстая няня. – Это девушка, просто у нее волосы короткие.

Няня, в свою очередь, тоже смотрит на меня с любопытством.

– На практику к нам? Из педагогического?

– Нет, я просто. Сама по себе...

– Тут у нас одна старушка ходит из церкви какой-то. Тоже просто так. Вы не из церкви?

– Нет, – говорю я.

Я атеист. Но ей об этом не сообщаю.

В последней группе кроватей нет – там все ходячие и почти все нормального, соответствующего возрасту размера. Там я и приземляюсь со своими книжками. Переполненная энтузиазмом, начинаю читать про Усатого-Полосатого. Но через несколько минут я вижу, что детям становится скучно. Они ничего не понимают... Пожилая воспитательница с доброй усмешкой смотрит на меня из другого конца комнаты. Заканчивается все тем, что дети тыкают пальцем в картинки, а я называю нарисованные объекты: «Это кошка... Это девочка... Это мячик...» Таким образом мы «прочитываем» книгу несколько раз.

Единственный внятно говорящий мальчик прибегает на несколько секунд и тут же исчезает: не может долго удерживать внимание на одном объекте. Его левое ухо расположено на нижней части щеки, недалеко от носа. Те, кто остается со мной, дерутся из-за мест – все хотят сидеть поближе и карабкаются мне чуть ли не на плечи. Маша с синдромом Дауна умеет только мычать, но мычанием она довольно искусно имитирует звуки речи – так что я ее понимаю. Она здесь лидер, и все ее слушаются. Маша пытается манипулировать мною тоже: приказывает мне листать, придвигается ко мне вплотную и лезет мне в лицо своим, покрытым коростой неизвестного происхождения. Я пытаюсь незаметно отодвигаться, чем страшно ее нервирую, и от этого она начинает командовать еще громче. Мне приходится твердо попросить ее отодвинуться. Поняв, что здесь лидером ей не стать, она мгновенно теряет интерес и уходит. Остальные продолжают автоматически тыкать в страницы.

Воспитатель, женщина лет пятидесяти с добрым лицом и светлыми кудряшками, говорит благодушно:

– Вот видите – какие с ними занятия. Они же ничего не понимают. Мы пробовали и в игры играть, и танцевать – куда там...

– Но, может быть, это только сначала так? Если заниматься постоянно, они и говорить начнут...

– Не начнут. Кому из них дано говорить, те уже заговорили.

Входит худая мрачная няня и объявляет обед. Дети поспешно рассаживаются за столики и жадно смотрят на подносы и кастрюли. Еда для них – главное событие. Пока няня разливает суп, тощий подросток, держащий перед собой согнутые руки на манер богомола, крадется к подносу с хлебом.

– Вот, на охоту вышел... А ну сядь! – прикрикивает на него воспитатель.

Он дергается от крика и пятится назад. Но тут же встает и снова крадется.

– Ой, да на, возьми... Чтоб тебя...

Воспитатель протягивает ему кусок.

– Смотрите, как он сейчас есть будет... Они ж не соображают. Чувства сытости у них нет. Будут есть, пока еда не кончится. А не кончится – так покуда не лопнут.

Подросток заталкивает хлеб целиком себе в рот и глотает. Снова встает и крадется. Воспитатель звонко бьет его ложкой по лбу: «Сидеть!» Теперь суп разлит по тарелкам, и дети начинают есть. Еда исчезает мгновенно. Охотящийся подросток тайком опрокидывает содержимое тарелки соседа в свою и поглощает его буквально за две секунды.

– Ах, черт... Зина, налей Дмитриеву еще половник! Что ж ты делаешь, паразит? Из-за тебя Дмитриев голодным останется...

Няня отвешивает подростку затрещину и вдруг подпрыгивает с визгом. Оказывается, самый старший обитатель группы, чернявый восемнадцатилетний паренек, все утро развлекавшийся стучанием головой о различные предметы, выбежал в коридор. С воплями Зина бросается в погоню, а воспитатель благостно комментирует:

– За Киселевым глаз да глаз... Вы с ним вообще поосторожней. Он сильный – набрасывается и начинает душить. Как-то медсестра ему делала укол, он запомнил и в следующий раз исподтишка подходит – и на ей кружкой по голове! Шесть швов наложили...

Зина притаскивает Киселева за шиворот: «Ах ты сука, сука! Кусаться еще будешь! Ублюдок вонючий!» Бьет его по голове кулаком, затем – головой об стену. «Вот дрянь паршивая!» – и удаляется, вытирая руки о передник.

Я машинально беру с подноса кусок хлеба и начинаю его жевать, не спуская глаз с Киселева. Он сидит насупившись, потирая затылок. Черные глаза его бегают, как у зверя.

– Хотите, вон Юлю покормите... Она сама не ест, – предлагает мне воспитатель тем же ангельским тоном.

Я беру тарелку с супом и отправляюсь к девочке, которая все утро спала, свернувшись клубком на стуле. Из-за квадратной челюсти и неприятных косых глаз на девочку она совсем не похожа. Подношу ложку к ее рту, и она послушно глотает.

– Да, у нас работа тяжелая, – мечтательно продолжает беседу воспитатель. – Я вот уже шестнадцать лет здесь работаю. Это сколько же нервов потрачено, сколько всего натерпишьсяѕ А испарения аминозина – ведь для здоровья это такой вред!

– Как-как? – переспрашиваю я.

– Аминозин. Это лекарство такое – их же здесь три раза в день им кормят. Психотропный препарат – он испаряется у них вместе с мочой, с дыханием, а мы дышим...

– Так вот чем здесь пахнет! А я-то все не могла определить...

– Вот! А мы дышим здесь изо дня в день, изо дня в день. Но не давать им никак нельзя – знаете, что бы было без аминозина? Они бы тут на голове ходили. Нас бы уже поубивали всехѕ А вот вы думаете, они не понимают ничего? Они все, что им надо, понимают. Вот посмотрите сейчас, как они будут таблетки принимать.

Действительно, появляется Зина с таблетками; вместе с воспитателем начинает кормить ими детей. Дети вырываются. Воспитатель скручивает ребенка, а Зина протискивает между зубов ложку с едой, в которой спрятано лекарство. Еда оказывается проглоченной, а таблетки почему-то вываливаются на пол. Зина поднимает их, и все начинается сначала.

Когда все таблетки приняты, воспитатель ведет детей гуськом в туалет, а затем в спальню: тихий час. Зина протирает залитые супом столы, поскальзывается на суповой луже и говорит мрачно:

– Вы теперь домой идите... Дети будут спать – больше тут помощь не требуется.

Да, помощи от меня было никакой, это точно.

– Ну как? – любопытствует старшая медсестра.

Я кисло улыбаюсь в ответ.

– А вы идите во вторую группу, там еще обед только начался. Поможете кормить – у нас там сегодня няня медлительная.

И ведет меня к медлительной няне в группу лежачих.

– Вот, Вера, вам девушку привела помогать. Покажите ей, как детей кормить.

Мне нигде не рады. Недовольно бормочущая Вера, похожая на старого колобка, наполняет металлическую миску супом, крошит в него хлеб, затем толкушкой превращает все это в однородную массу. Оборачивает шею первого попавшегося ребенка пеленкой и сует мне в руки ложку.

– Нужно его посадить? – спрашиваю я. – Или как-то голову приподнять?

– Ничего не надо, – отзывается Вера с досадой. – Они так кушают.

Набираю в ложку суп и подношу ко рту мальчика. Рот закрыт. «Заталкивайте, заталкивайте», – подбадривает Вера. Я заталкиваю, с ужасом ожидая, что ребенок подавится. Но пища проваливается, побулькивая. Я не знала, что можно есть лежа. Окрыленная, продолжаю заталкивать. Иногда пища стекает по щекам – я подгребаю ее ложкой и отправляю обратно. Через какое-то время пища проходить перестает совсем.

– Наелся, – сообщает Вера.

Я уже сама делаю смесь и направляюсь к следующему ребенку. В этой палате лежат дети от пяти до тринадцати лет. У всех отсутствующие взгляды, но отсутствующие в разной мере. Некоторые выглядят так, будто отсутствуют временно. Словно тот, кто находится внутри этой физической оболочки, куда-то улетел или глубоко затаился. А другие производят впечатление, что внутри у них никого нет и не будет.

Еще их, конечно, портят гнилые зубы. Эти дети никогда не знали зубной щетки. Все они обриты наголо – как объяснила медсестра, чтобы волосы не сбивались в кудели. Почти все хрипят. Это побочный эффект жизни в лежачем положении: легкие не работают в полную силу и атрофируются. Лежачие и умирают часто от воспаления легких. Как сказала та же медсестра, в данный момент трое детей находятся в реанимации по этой самой причине.

Вера, кряхтя, кормит маленького, с огромной головой:

– Ой, как трудно ест... Всегда намучаешься с ним...

Рот у ребенка не открывается, и Вера со скрежетом протискивает ложку между его зубов.

Крошечная девочка на последней кровати, увидев меня, распахивает глаза и улыбается, как от неимоверного счастья. Завершив кормление, я тискаю ее, щекочу, глажу по жидкой щетине на голове, дергаю за паучьи ручки и ножки – тонкие как былинки. Девочка беззвучно смеется. Даже Вера вроде бы оттаивает:

– Это Леночка. Приятная девочка, да? Только их нельзя баловать. Потом привыкнут и начинают орать все время. А если их двадцать штук будут орать и требовать внимания, когда же дела делать?

Пристыженная, я отхожу и собираю посуду: мне поручили вымыть ее в подсобке. Вспоминая лекцию на СЭС, где говорилось, что ветошь для мытья посуды должна быть всегда выстирана в хлорамине и высушена на ветру, я собираю со дна раковины серые склизкие тряпки и тру ими тарелки под струей воды. Возвратившись в группу, застаю Веру с большим ведром мыльного раствора и пачкой пеленок.

– Вот, на три дня дали... Ну куда тут на три дня? Тут и на день не хватит! Они ж ходют по три раза на дню. А некоторые – что хороший мужик...

Горестно она считает пеленки и начинает показывать, как переодевать ребенка. Грязное – долой, промежность протирается мыльной тряпкой, если очень грязно – то протирается два раза, и накручивается свежая пеленка. От Веры я узнаю, что переодевать детей положено три раза в день, а на памперсы денег нет. Получается, что они по несколько часов лежат в мокрых пеленках. Но все-таки опрелостей я ни у кого не наблюдаю.

Наконец, Вера уносит ведро и грязное белье. Вернувшись, предлагает мне супу: «Я свой уже съелаѕ А вы вот тут вот садитесь...» Но я отказываюсь – я уже видела этот суп и больше смотреть на него не могу. Отыскиваю в своей сумке пачку сушеных кальмаров и с остервенением на них набрасываюсь.

– В третью группу пойдемте. Чайку попьем у Любы.

Отправляемся – это как раз там, где меня приняли утром за «дядьку». Мое появление вновь вызывает бурю эмоций. Толстая Люба кладет кипятильник в банку с водой:

– Чего галдите? А ну молчать! Уши закладывает.

Вера кивает на пустую кровать:

– Что, лысого опять забрали?

– Да, опять. В реанимацию. Может, и не вытянет. В тот раз привозили – говорят, еще вот так пару раз, и все. Может, оно и к лучшему...

Люба смотрит на нас своими круглыми, почти прозрачными глазами.

– Что это, жизнь, что ли? Что, я неправильно говорю?

Вера пожимает плечами. Люба продолжает:

– Мой чеченец меня уморил сегодня. Как рот откроет – так на целый день. И, главное, хоть в лепешку расшибись – ничего не действует. Никак не заткнешь...

Пока они разговаривают, я хожу между кроватями. Ребенок, действительно похожий на чеченца, крепко спит. У него разбит нос, и подушка испачкана кровью. Люба начинает ходить между кроватей и рассказывать:

Люба обнимает симпатичного белобрысого малыша, целует его в голову. По себе я уже знаю – здесь у каждого есть любимчик.

– А вон тот из пробирки, полный ноль. Их сразу трое было – близнецы. Вот его сестра лежит. А третий сразу умерѕ Им по восемь лет, а не скажешь, да? А Илюхе вон вообще девятнадцать, – указывает она на подростка в инвалидном кресле. – Он по закону уже должен быть во взрослом интернате, но у него здесь бабка работает – умолила еще тут его подержать. Жених наш, да, Илюх?

Илья улыбается смущенно.

– Вот, бабка йогурт тебе передала. Открывай хлебальник.

Люба делится охотно, по-свойски, – видимо, она нашла меня неопасной:

– А вот Славка. У него мать в родах померла от астмы, так его щипцами вытаскивали. Вот у него и голова огурцом. Ну, у кого голова огурцом? А х...й у кого огурцом?

– У меня, – улыбается десятилетний Славка.

Я думаю, что ослышалась, но тут говорящие дети хором подхватывают: «Х...й огурцом, х...й огурцом...» Всеобщий смех.

Меня зовет к себе косоглазая девочка в розовой кофте, а Люба грозно предупреждает:

– Смотри, Лерка, на руки не просись!

– Нет-нет, я не прошусь! – спешит разуверить ее Лера. Присаживаюсь на стул у ее кровати, и она начинает рассматривать мои часы, украшения, ногти. Мальчик с соседней кровати обращается ко мне, но я его не понимаю. Лера переводит:

– Он спрашивает, есть у тебя дома телевизор?

– Есть. А как его зовут?

– Дима.

Дима снова что-то говорит, нечленораздельно. Лера опять переводит:

– А что еще у тебя дома есть?

– Ну, холодильник. Плита. Чайник. Книги...

Постепенно я понимаю, что жизнь устроена по своим законам. Когда ее устраивали, меня никто не спрашивал, и потому я не буду лезть в нее со своим уставом. Я хожу в интернат раз в неделю. Не задаю лишних вопросов. Больше не приношу книжки – тихо кормлю детей, меняю пеленки, мою полы. Беру на руки, разговариваю, ласкаю – но только исподтишка. Чтоб не подумали, что я пришла баловать.

Светлана Сачкова