Черкизона любви

Иллюстрация: Miriam Ivanoff

Я не верил, что это случится, но факт есть факт: Москва закрывает свои рынки, один за другим, и скоро, вероятно, не останется ни одного. В 2002 году их было 240 — ­продовольственных, вещевых, всяких. В 2005-м — уже 122, в 2007-м — двадцать. Теперь их можно пересчитать по пальцам двух рук. В условном центре не осталось ни одного: единственный живой — Рижский — назначен к сносу в самое ближайшее время. Вместо него будет торговый комплекс. Бауманский давно обвалился, вместо Центрального уже десять лет торчит какой-то недострой. Есть еще ­мало­заметный рыбный рынок на Пятницкой, который не более рыбный, чем все остальные, — крохотное место с ­прилав­ками и вполне стандартным набором, над ­ко­торым теперь работает ресторан «Опричник».

Мне не очень жалко продовольствен­ных — то есть жалко, но абстрактно: я ни разу не был на самом популярном, Дорогомиловском, сразу поверив в его ­репу­та­цию «рынка для рестораторов», а остальные были как-то труднодоступны. Москва все равно не тот город, где фермеры привозят на субботний рынок плоды трудов, а рыбаки торгуют свежевыловленной рыбой. Но вот вещевых жалко ужасно. Особенно, конечно, Черкизона.

Из всех моих московских воспоминаний и опытов именно первое посещение Черкизовского рынка осталось самым ярким и незабываемым. Сложно даже объяснить, почему. Есть в нем что-то дикое, живое, нутряное, настоящее. Для меня это подлинное лицо России — так, собственно, она и выглядит, если отъехать подальше за МКАД. Москва — город, который ценит деньги больше жизни, и неудивительно, что Черкизон здесь уважают меньше, чем он того заслуживает.

Первый раз я оказался в этом лабиринте контейнеров с барахлом три года назад — мы снимали для eXile фотосессию людей с борсетками. Мы лениво обсуждали этимологию слова «борсетка» — во всем мире эти гипертрофированные кошельки называются murse. Но очень быстро я отвлекся и от борсеток, и от борсеточников — вокруг меня колыхалось море такого этнического разнообразия, что я просто впал в транс.

Черкизон оказался не просто рынком — это была вселенная в миниатюре, отдельный мультикультурный мир, cовсем непохожий на Москву. Он выглядел настоящим убежищем — только здесь парни с черным, желтым, смуглым оттенком кожи могли расхаживать свободно, не опасаясь получить заточку в бок только за то, что они вот такие. Неславяне, в общем. Полная дружба народов: бок о бок тут работали пакистанцы, вьетнамцы, китайцы, узбеки, таджики, грузины, армяне, корейцы — практически любая национальность и народность, существующая к востоку от Европы.

Забредя в черкизовский Чайнатаун, ка­жется, что заблудился во времени и пространстве, что попал в какую-то ­альтер­нативную постсоветскую историю в духе «Бегущего по лезвию бритвы». Вокруг — смесь языков, мандаринский звучит наравне с армянским, русским и корейским, ветхие двухэтажные строения забиты дикого вида едой: сушеные свиные уши, ­мумифици­рованные безголовые утки, рыбы, ­пус­кающие зеленые пузыри в замызганных аквариумах… Тут же, на грязном асфальте, этих рыбин разделывают. ­Ощу­щение совер­шенно азиатские: хочется ­одно­временно есть и блевать. Но первое чувство побеждает: здесь лучшие в Москве и совершенно никому не известные этнические рестораны. С полдюжины китайских харчевен помещается в пространстве, куда не влезла бы одна «Азбука­ вкуса». Рядом — такие же пакистанские и вьетнамские. Тут едят свои и редкие пришлые гурманы — и правильно делают.

Время от времени, когда у меня выдавалось свободное воскресенье, я делал так и сам. Грязный рынок, переполненный людьми, мухами и мигрантами, кормил меня самой аутентичной едой, которую только можно найти в этом городе. И Москве, и России такие места, такие ощущения нужны как воздух — но русские в этих ресторанах не едят. Они приходят, чтобы покупать. И тут все очарование Черкизовского кончается.

Вместо того чтобы затариваться на лучшем рынке в городе — где всегда есть галангал, каффирский лайм, тофу, лапша, рыбный соус, лимонное сорго, свежай­шее мясо и морепродукты и еще сто тысяч наименований, — они шагают прямиком к грудам китайского дерьма, которое с Черкизона расплывается по всей стра­не. Шопинг-лихорадка здесь никогда не прекращается — на Черкизовском всегда Рождество. И ладно бы эта дрянь хотя бы дешево продавалась — так ведь нет: цены на Черкизоне давно как везде, и выбор тоже. Километры однотипных маек, брюк, костюмов и ботинок, кото­рые носит каждый менеджер по прода­жам в этом городе, заставляет на секунду согласиться с Лужковым — пусть все это провалится в тартарары, пусть Черкизовский навсегда исчезнет с лица земли. Даже адские сапоги до колен, в которых каждая провинциальная малолетка становится объектом желаний каждого стареющего обсоса (вроде меня), не смягчает сердце. Черкизовский должен был закрыться давно, но сложно закрыть целую страну — видимо, поэтому он пока жив. Но рано или поздно он исчезнет — а вместе с ним умрет и это маленькое, живое, этническое комьюнити, так непохожее на все остальное. В каком-то смысле, это и есть подлинное сердце Москвы. Мне будет его не хватать.